.. Всесожжения тучные вознесу Тебе с воскурением тука, овнов, принесу в жертву волов и козлов...» Но постой-ка, постой, твердолобый послушник,
вчерашний воин, завтрашний католикос, подумай, ведь принуждение силой и властью вещь неестественная для человека, а в каждый шаг, в каждый поступок, если он совершается неестественным образом, незаметно проникает, вкрадывается неправда.
И вот опять, опять выросла перед ним стена. И слава богу, что выросла, тысячекратная слава, потому что... Да потому что снова к нему возвращается его страдание, его мука — единственное утешение, единственный смысл и свет его жизни. Пусть всегда она остается, эта стена, пусть остаются муки борения с ней. Пусть рушится она, и воздвигается снова, и снова пусть рушится, и снова пусть воздвигается... Ибо если она рухнет и не восстанет, то тогда ты окажешься перед величайшею из преград, когда не знаешь даже, где она и какая, эта преграда, есть она действительно или же нет, стоит ли с ней бороться или, может, не стоит и для чего это надо или, напротив, не надо... Не напрасно ли, не впустую ты мучился до сих пор, не напрасно ли преодолевал все былые преграды?
Ну а что, если никакого страдания нету? Что, если он выдумал его себе в угоду, в приукрашение ? Если и впрямь ты страдаешь, если и впрямь силишься отыскать себя в спутанном этом клубке и, сложив у рта ладони, кличешь себя самого — себя потерянного, себя заблудшего, то зачем же, скажи на милость, ты приходишь в такой восторг от своих замыслов и будущих дел, зачем гордишься собой, вырастаешь в своих глазах и уже не можешь отделить свою личность от своих добродеяний, зачем, зачем? Ведь телячий этот восторг умаляет и обесценивает, лишает смысла все благие замыслы и намерения. Ради себя он старался, а не ради других. Протягивая руку и помогая нищему, он о себе думал, а не о нем, себе угождал и благодетельствовал. Сострадая нищему и любя его, он любил прежде всего себя. А коли так, то какая разница между ним и тем, кто отворачивается от нищего, между ним и тем, кто не любит ближних? И какой же он пастырь? Какой святейший? И вообще что значит эта единственность, избранность? И не безнравственно ли само стремление к этому, само даже помышление о том? Ведь твои ближние, твои братья — обыкновенные люди, и добродетель в них обыкновенная, и низость обыкновенная. Безнравственно было поверить в свою святость и тем самым еще сильнее возлюбить себя. Знай, что чем больше добра со-творяется, тем больше возрастает и себялюбие добротворца: «Господь, твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, бог мой, скала моя, щит мой, рог спасения моего...» Призри
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
Уже светало, а Нерсес все бродил и бродил по равнине, такой похожей на все равнины его отечества, которые тянутся и тянутся вдаль, но, обманутые, никогда не доходят до горизонта, а наталкиваются на горы и разбиваются.
Нерсес нашел язык и договорился с богом, а также договорился с самим собой. Непросто это далось ему, ох как непросто! Для этого надо было подняться поближе к всевышнему, но и всевышнего, в свою очередь, приблизить к себе. Обожествить человека, очеловечить бога. Он ликовал от достигнутого успеха, он готов был сейчас, забыв о монашеском своем облачении, кататься от радости по этой траве и цветам. Но нет, не пристало ему. изливать свою радость столь легкомысленно и без всякой пользы. Он изольет ее на людей, и каково же будет тому, кто первым почувствует на себе ее силу! И он решил, что разделит бремя великого ликования с внебрачным сыном своего дяди Вриком, который весь оказался в отца, такой же жадный до всего, такой же беспутный. Этот гуляка, этот бездумный искатель утех упросил Нерсеса взять его в свою свиту, хоть кем придется, хоть среди слуг. Тем более что о родстве их никто не знает. Врику хотелось вырваться и повидать мир. До сих пор ему была ведома разгульная жизнь на родине, теперь хотелось изведать того же и в Византии.
Каталикос и сопровождающая его свита расположились на стоянку у Львиной горы, на самой границе Армении с Византией. При виде множества разбитых здесь шатров и палаток, коней, стоящих на привязи, дозорных воинов могло показаться, что это целая армия собралась тут и готова выступить на врага.
Палатка Врика, смотрителя над прислугой, так же как и палатка самого Нерсеса, была небольшая и скромного вида, в отличие от пышных нахарарских шатров, над каждым из которых развевалось знамя его хозяина, украшенное гербом — могучим быком, или златоперым орлом, или луком со стрелой на тетиве.
У погасших костров сидели дозорные. Нерсес двоим из них велел следовать с ним, поставил у входа в палатку Ври-ка, а сам, откинув полог, вошел к нему. Врик спал безмятежным, глубоким сном, растянувшись на ворохе соломы. Лицо у него было по-детски ясное, дыхание — тихое, ровное. Вот он какой, настоящий Врик, ну конечно же, вот он, этот невинный юноша, о котором и сам, сам Врик даже и знать ничего не знает. Глупец, чего только не
плел о себе - мол, пропащий он человек, мол, нет ему больше спасейия... Я расскажу тебе, Врик, какой ты во сне. Расскажу тебе про твое ясное, как у ребенка, лицо. И ты увидишь, узнаешь себя настоящего. Я открыл тебя, Врик, я тебя выявил, обнаружил, и ты теперь никуда уже от меня не денешься.
Он опустился на колени, склонился над спящим, отечески коснулся рукою его волос и зашептал на ухо:
— Ты должен вернуться обратно, Врик. Сегодня же, сейчас же должен вернуться.
— Что случилось? — в испуге вскочил Врик.
— Ты должен вернуться, - повторил Нерсес.
— Зачем? - удивился Врик. - Что я сделал плохого?
— Поступишь в монастырь, - спокойно продолжил Нерсес, — обучишься там чтению и письму, приобретешь навыки в красноречии, в искусстве словесности, в песнопении...
— Не хочу, - воспротивился Врик, еще толком и не очнувшийся. - В какой монастырь? Зачем? Свихнулся ты, что ли?
— Ты несчастен, Врик, и я не могу, не имею права смотреть на это спокойно. Я должен тебя спасти. Спасти от тебя же.
— Кто сказал, что я несчастен? — обиделся Врик. — Что это тебе взбрело в голову ни свет ни заря?
— Ты и сам этого не знаешь. Но я знаю.
— Я счастливейший человек на свете. - Врик рассмеялся и бесстыдно ухватил Нерсеса за рясу. - Счастливей, чем даже ты.
Нерсес снисходительно покачал головой:
— Нет, Врик. Но я хочу, чтоб ты стал счастливым. И ты станешь. Я тебе обещаю.
— Чего ты от меня хочешь? Чего пристал как репей?
— Ты славный малый, Врик,— мягко улыбнулся Нерсес. - Я это уже знаю. Но я хочу, чтоб ты тоже это узнал. И ты узнаешь, очень скоро узнаешь.
— Отвяжись от меня, Нерсес. Найди другого...
— Это невозможно, — отрезал Нерсес решительно. — Тебе от меня не вырваться, так что и не думай об этом!
— Если ты жалеешь, что взял меня в свою свиту, то скажи напрямик, и я уйду себе восвояси.
— Нет, Врик, теперь я не выпущу тебя из рук. Ты должен жениться. Коли потребуется, насильно тебя женю. Ты должен обзавестись семьею, детьми.
— Ага, значит, все то, чего ты лишился, хочешь во мне увидеть? За мой счет восполнить то, чего тебе не хватает?
— Я хочу видеть тебя счастливым. И увижу.
— Завидуешь мне, Нерсес. Моей свободе завидуешь.
— Ты не знаешь, что тебе нужно. А я знаю. Я не оставлю тебя одного.
— Зря не уговаривай. — Врик поднялся и начал собирать и увязывать вещи. — Побереги свое время.
— Но я ведь уже решил,— стоял на своем Нерсес, упоенный собственным восторгом и ликованием. — Я не допущу, чтобы ты погиб.
— Что ты там решил? — презрительно усмехнулся Врик. — Уж не вообразил ли ты, что я один из твоих послушников ?
— Я люблю тебя, Врик.
— Не в законе родившегося никто не любит. И ты как все. Счастливо оставаться, Нерсес.
С узлом в руке он направился к выходу, но двое стражей преградили ему дорогу. Врик вопросительно посмотрел на брата.
— Ошибаешься, Врик. Я докажу, что люблю тебя, — спокойно ответил тот и, обратившись к воинам, мирно распорядился: — Отведете в монастырь. Останетесь там и будете за ним присматривать до моего возвращения. До свидания, Врик.
Воины с обеих сторон схватили Врика за руки, а тот отчаянно вырывался и сыпал руганью и проклятиями. Нерсес смотрел на него с восхищением, с восторгом — вот первый, кого он спас, кого открыл, породил, вот первый человек, который станет счастливым! Радость переполняла сердце Не-рсеса. Теперь он с чистой совестью может вернуться в свою палатку, как, потрудившись на славу, возвращается в дом землепашец, виноградарь, плотник или кузнец, может позавтракать с аппетитом и лечь в постель и поспать спокойным сном до полудня.
Охранники уже справились со своим подопечным, заломили ему руки за спину, связали и поволокли. Нерсес вышел следом и, с умилением глядя на Врика, поднял руку и помахал ему на прощание.
— Не хочу песнопений, — всхлипывал в отчаянии Врик.— Не хочу песнопений, не хочу, не хочу...
На мгновение ему удалось вырваться из тисков, он кинулся к Нерсесу, к этому бессовестному обманщику, к этому предателю в бабьей одежде, хотел в лицо ему плюнуть, выругаться, но неожиданно для себя самого замер на месте, растерянный. Перед ним стоял усталый, измученный человек с открытым и добрым лицом, с чистыми глазами, с непри-
творно дружелюбной светлой улыбкой. При виде этой ясности и доброты, при виде этой чистой и честной улыбки Врик почувствовал необъяснимый трепет и страх. И вместе с тем в его сердце вдруг родились никогда прежде ему не ведомые благоговение и робость. Покорный необъяснимой, таинственной силе, он невольно упал на колени перед Нерсесом и, забыв о боли своей и обиде, с искренним восхищением прошептал слова, в мгновение ока разрушившие все то, что выстроил Нерсес с таким трудом и мучениями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60