Потому что действия их основывались только на голой выгоде, только на узком личном интересе. Не проглядывало в них никаких моральных соображений, никакого более или менее высокого смысла.
— Я рад, что ты любишь своего брата. Вражду и зависть огу испытывать я, старик, исполненный всяческой кверны. Хорошо, что в тебе их нет. Рановато тебе еще... — И ле слышно, как бы вскользь, между прочим, добавил: —
аль только, что в цари ему захотелось.
— Но разве он виноват, что молод? И разве виноват, что еопытен и горяч? — уже окончательно войдя в свою роль, сем сердцем вступился за брата Тирит. — Помешай его замыслу, Айр-Мардпет. Умоляю тебя, помешай. Для его же блага.
— А также и для нашего блага, князь. А также для блага царя и отечества, — устыдившись волнения и чуть ли не слез, звучащих в голосе Тирита, счел нужным поправить Айр-Мардпет. — Я разузнаю точно, что у него на уме. Но что бы я ни узнал, тебе не открою. Слишком юн ты, чтобы вносить в твое сердце смуту.
Стоит этому молодчику дорваться до трона, как мне же первому не сносить головы. А заодно и всем, кто расчистил ему дорогу. Не сила его толкнет на это, а слабость. От слабости родятся подозрения, страхи. Потом очередь наступит для тех, с чьей помощью он свел уже счеты с первыми. Потом для других, и так непрерывно. Пока в один прекрасный день не обнаружится, что благодаря своей слабости он сделался сильным царем.
— Я вознагражу тебя, князь, — произнес Тирит деловито. — Щедро вознагражу.
— Об этом после, после, — обиделся Айр-Мардпет. — Не порть идею.
Глава пятая
Хорошо знакомый, привычный шум послышался Нерсесу. Мало сказать — послышался. До сих пор, притаясь где-то, поджидавший Нерсеса, шум этот внезапно обрушился ему на лицо звонкой пощечиной, резанул, ожег, словно напомнив про его отступничество и измену.
В одноэтажном помещении при дворце шло состязание фехтовальщиков. Удары мечей, чистый благородный голос стали всколыхнули сердце вчерашнего воина, зазвучали для Нерсеса напоминанием о некоей особой самодовлеющей вере, о поклонении особому божеству.
И если отступничество от Христа — святотатство, то не святотатственно ли и всякое вероотступничество? Почему это тот же самый Христос не должен порицать того, кто обратился к нему, предав при этом другую веру? Где же тут, спрашивается, справедливость? Ведь вот он, Нерсес, чему до сих пор служил, чему посвящал себя? Разве всем своим существом, каждым движением, каждым шагом не прославлял он телесную силу и красоту, жар крови, мирские волнения и утехи, здоровое, бесстыдное упоение жизнью? Разве все это не превратил он из обыкновенности в культ, не сделал верой, не поднял на пьедестал? А теперь притворяется с серьезнейшим видом, будто кровь в его жилах течет осты-
ло и мирно, не кипит, не клокочет, не бунтует против него, будто руки его не набухают от праздной силы, будто не жаждет его ладонь рукояти меча и не тоскует больше о ласке и нежности. И это бессмысленное ограбление души, это ее дикое опустошение, это бессовестное выдавливание из нее всех соков есть якобы не что иное, как служение ей же. Как ты терпишь, боже, лицемерие своих слуг? Как ты прощаешь им фарисейство? Ведь ты же видишь прекрасно, что я и мне подобные только заискиваем, угодничаем пред тобой и совершаем, стало быть, величайший грех, ибо приравниваем тебя тем самым к простым смертным.
Нерсес побледнел и испугался. По-настоящему испугался. Что-то неотвязное, неутихающее внутри так и билось, так и толкало его на безумие — сейчас, сию минуту сбросить рясу, ногой ударить в эту дьявольски искусительную дверь, распахнуть ее, ворваться, выхватить у кого попало меч или саблю и ринуться в бой. Он сам же отомстит себе за свои лишения, за притворную жизнь, за насильничанье над собой, а главное — он покажет всем этим соплякам, что значит умение обращаться с клинком: как приручают клинок, как обласкивают, заговаривают, нашептывая тайные, единственные слова, как заключают с ним нерасторжимый союз и, сливаясь в одно, рука об руку побеждают. Трепыхайтесь, вопите от воодушевления, почему б не вопить, если нет среди вас самого сильного, самого опасного из ваших противников. А ведь скорее огорчиться б вам, скорей горевать бы. Кошка сгинула, на арене — мыши. У мышей веселье, у мышей праздник! Вот так история, Нерсес! До чего ж ты дошел? Тебе ли было превращаться в самого святого, самого благочестивого армянина?
Но слава всевышнему, тысяча псалмов ему в восхваление, что у Нерсеса в эту минуту оказался спасительный выход. Неотложное дело ожидало его.. И, без сомнения, дело великой важности. В его руках находилась сейчас судьба страны. В его руках и в руках царя. Но иметь ей двух хозяев и далее — невозможно. Сегодня кто-то из них двоих заберет ее полностью в свои руки — либо царь, либо он, духовный владыка армян. Благословение вам, мои былые друзья и противники, деритесь без меня, упивайтесь боем, добром поминайте меня многогрешного, я же сегодня всю накопленную силу и твердость истрачу в другом поединке — с царем! А все-таки... А все-таки, будь он свободен в эту минуту, не скован великим долгом, нашел бы он в себе силы плюнуть на все и смело, как подобает истинному мужчине, вернуться к своему «я», к своей прежней святыне ? Ему стало
грустно, очень и очень грустно от мысли, что нет, скорее всего не нашел бы... И, уповая на эту безвредную грусть, защитив себя ею, как броней, и утешившись, он улыбнулся спокойно и вступил во дворец.
Известившись, что в тронном зале его ожидает Нерсес, царь смешался, как ребенок, и, подобрав полы белой одежды, из галереи, где он расспрашивал азарапета Вараза Гнуни о податных сборах, поспешно устремился во дворец. Хоть он и знал, конечно, о возвращении католикоса в Армению и даже сам выслал нескольких нахараров, чтобы встречали его на границе, у Львиной горы, а все же весть эта сейчас застигла его врасплох. Тем более что Нерсес объявился без свиты, без приличествующей случаю церемонии. Кто же этот первосвященник, вернувшийся из Кесарии? Что он за человек и как себя поведет? Узнает ли царь в новоявленном армянском католикосе своего двоюродного брата Нерсеса? Припомнит ли, почувствует в нем родное? И отчего это он не может сдержать шаг, не может справиться с охватившим его волнением? Оттого ли, что ему не терпится найти ответ на свои вопросы, или просто оттого, что он стосковался по брату, что ему хочется увидеть его, прижать к груди? Нерсеса он всегда любил, и пускай тот знает, пусть помнит об этом, на носу пусть зарубит. Не будь царя, так ему бы всю жизнь оставаться обыкновенным воином и придворным, которому приказывали бы, гоняли туда-сюда, кому как вздумается помыкали бы. Но разве царь допустил бы, стерпел бы такое? Чтоб на глазах у него унижали дорогого ему человека? Разве не ясно было, что я выделю тебя и возвышу, что посажу тебя, как равного, рядом с собою? Да и что тут удивительного, Нерсес? Ведь и ты на моем месте сделал бы то же самое. Признайся, сделал бы? Нет, признайся, прошу тебя! Сделал бы! Ну конечно! Я же хорошо тебя знаю. Знаю твое благородство и широту.
И он успокоился, ответив себе за Нерсеса. Я испытывал бы вечную благодарность к тебе. Что бы ни задумал ты, что бы ни сделал, пусть даже противное моим убеждениям, я не чинил бы тебе препятствий, не подставлял бы ноги. Не католикос ты, Нерсес, как и я не царь, — ведь помимо этих громких высокопарных титулов существует еще и голос крови, общность вида, узы родства. Ну, порезал ты, скажем, палец или занозил ногу — у кого заболит душа? У меня, конечно.
У кого же еще? А если со мной что случится, то и ты точно так же лишишься сна и покоя, исстрадаешься за меня. Сейчас, Нерсес, сейчас, потерпи минутку... Сейчас мы наглядимся, нарадуемся друг на друга. Быстрее не могу, и так уже запыхался. Сейчас, сейчас!
Дверь приемной была открыта, и еще издали он завидел широкоплечую внушительную фигуру брата. Он отметил про себя, что Нерсесу явно идет его длинное черное одеяние, и почувствовал от этого какое-то смутное беспокойство. Он замедлил шаг и, тихонько, бесшумно ступая по ковру, дошел уже до двери, но тут что-то словно остановило его. Войти не решился, отпрянул в сторону, всем телом прижался к стене, перевел дыхание и, набравшись твердости, подчеркнуто бодро, широко раскинув руки, вошел в приемную.
— А, святейший! Рад твоему возвращению. Ну как дела? Что говорят о нас в Кесарии ? Впрочем, чем меньше говорят, чем реже вспоминают, тем лучше. Какие новости?
— Самая главная новость — твои недавние действия, — взорвался с первого же слова Нерсес. — Что за безрассудство? Что за ребячество? Неужели ты не знаешь, что нельзя доверяться черни, нельзя давать в руки ей силу?
Царь теперь только осознал, что они даже не обнялись, даже не поздоровались друг с другом по-человечески. Это вовсе, однако,, не обескуражило и не разочаровало его. Именно такого и следовало ожидать. Аршакаван не мог не вызвать ярости у святейшего.
Он распахнул двустворчатую золоченую дверь тронного зала и легким наклоном головы пригласил католикоса войти. Стены зала были увешаны всевозможным оружием и охотничьими трофеями — оленьими и кабаньими головами, мечами, кинжалами, копьями, стрелами. На возвышении помещался трон — массивный, с высокой спинкой, с львиного-ловыми на торцах широкими подлокотниками, с леопардовыми шкурами на сиденье и в ногах.
Царь намеренно не стал усаживаться на трон, а устроился в кресле рядом с Нерсесом.
— Не такой, Нерсес, представлялась мне наша первая встреча,— произнес он с сожалением, дружески опустив ладонь на колено брату.
— Что за хаос ты создал в стране?! — все так же негодующе воскликнул Нерсес, и царь невольно подумал, что у этого человека молодая голова сидит на старческом теле, иначе откуда вдруг этот тон и слова. — Попираешь закон, топчешь святыни... Стираешь все грани между слугою и господином. Всюду царит беспорядок, безвластие. Ты пробудил
в людях самые темные инстинкты. Заполнил Аршакаван слугами, сбежавшими от господ. Отмени свой указ, пока вулкан не взорвался. Пока не разразилась беда...
Царь встал с кресла, хмурый и молчаливый, медленными шагами приблизился к трону, постоял перед ним, словно в раздумье, после чего обернулся уже с улыбкой на лице и сел на обычное свое место — выше и в отдалении от посетителя.
— Не велеть ли, чтоб подали вина? Давненько ты, наверное, не пил.
— Как осмеливаешься, царь? — смутился Нерсес.
— Да ладно уж, не стесняйся, мы тут одни. Ты ведь всегда был не прочь выпить. И не изменился же оттого, что одежда твоя изменилась?
— Как у тебя язык поворачивается?! — Нерсес не вытерпел и вскочил с места.
Хорошо, что хоть не ударил жезлом об пол, а то еще резче выступил бы контраст между молодым лицом и старческим телом.
— Мы же друг друга знаем, святейший, — продолжал царь, упорно не замечая ярости и негодования Нерсеса. — Помнишь, как ты выпрашивал у меня один только день, до утра... Я отказал тебе. И даже не помню, зачем ты его просил. Но совесть меня до сих пор грызет. Даю тебе этот день, святейший. Даю от души. С сыновней готовностью.
— Я направлю императору письменный свой протест, и все твои нахарары под ним подпишутся, — пригрозил католикос, ударив жезлом об пол.
Царя словно толкнули, он вскочил с места, кинулся к католикосу, упал перед ним на колени, поцеловал руку и, подняв глаза, прошептал укоризненно:
— Нерсес!..
— Не заставляй меня прибегнуть к проклятию, — оборвал тот еще суровей и тверже, радуясь, что его угроза подействовала на царя. — Ты сотрясаешь все основы государства. Побойся хоть бога...— Потом добавил уже мягче, с великодушием победителя: — Отмени строительство Аршакавана. Помирись с нахарарами.
— При одном условии, — царь поднялся с колен и с нарочитой медлительностью стал отряхивать и оправлять на себе одежду. — Если ты мне напомнишь, для чего ты выпрашивал тот единственный день. Да еще до утра...
— Знаешь ли ты, кто отныне величайший твой враг?
— Ты, — улыбнулся царь.
— И тебя это не страшит?
— Страшит. И даже очень, — признался царь, и его полная откровенность обезоружила Нерсеса. Царь положил на плечо ему руку — мол, сядь, — и Нерсес послушался, сел, а царь неторопливо вернулся назад и спокойно уселся на царское свое место. Ну вот, теперь уже все в порядке. Все как полагается, чин чином. Теперь можно переходить к деловому разговору с католикосом всея Армении. — Допустим, что из-за Аршакавана ты примешь сторону нахараров и объявишь мне решительную войну. Готов даже признать, что ты меня победишь. Но как же тогда твои замыслы? Ведь у тебя есть замыслы. И какие смелые, какие блестящие! Ты собираешься повсюду открыть школы, основать дома призрения для нищих и немощных, больницы, приюты для сирых, для прокаженных. Вот видишь, как внимательно читал я твое письмо, как подробно все помню. Потому что запечатлелось, запало в сердце. — И вдруг, без какого-либо естественного перехода, язвительным тонким голосом выкрикнул: — А кто же позаботится о твоих расходах? Государство, не так ли? Я, я! — И столь же внезапно вернулся опять к деловому тону: — Я дам тебе деньги. Наделю землями. А взамен ты не станешь вмешиваться в дело с Аршака-ваном.
— Купить меня хочешь?
— Но за какую цену, святейший!
В словах его не было ни малейшей иронии. Да и что тут оскорбительного, если взамен ты получаешь громадные деньги и земли? Разве не ясно, что в борьбе кто-то побеждает, а кто-то сдается? Не может же быть, чтобы победили оба? Или оба сдались? Э, нет, не годится, святой владыка, с беленькими ручками в драку не лезут. Научись-ка сносить царапины, боль, стискивать зубы, как подобает мужчине. Если хочешь знать, оскорбительно то, что ты с первой же минуты был уверен в своей победе, даже и мысли не допускал, что тебя побьют. Потому что не чувствовал ко мне уважения.
— Ты можешь с чистой совестью согласиться на эту сделку, — воодушевившись, начал уговаривать Нерсеса царь, искренне убежденный, что на свете нет ничего такого, чего бы он при желании не мог купить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60