И голос женщины струился и струился, заполняя все до единой поры его тела и не находя себе исхода. И он жил с этим голосом сорок дней, влюбленный в его переливы, в каждый его звук, так и не зная, кому он, этот голос, принадлежит. И все было предрешено. Если бы царь не только услышал, но и увидел Парандзем в первый день, то, пусть даже ее красота ослепила его, изумила и восхитила, едва ли сегодняшнее его предложение оказалось бы неизбежным.
— Приглашаю тебя отужинать со мной, — сказал царь, делая вид, будто такого приглашения не существовало и Парандзем им не пренебрегала.
— Благодарствуй, царь. Я польщена.
— Ты забыла гребень, — словно между прочим обронил царь.
— Но это не единственный мой гребень, — обольстительно улыбнулась Парандзем. — У меня есть и другой.
Они миновали множество надгробий, десятки имен и незавершенных повестей, а когда вышли за кладбищенскую ограду, царь с удивлением увидел, что телохранители поджидают его.Его ждала также двухместная колесница.Они сели в колесницу и молча двинулись в путь.Парандзем поняла, что цель достигнута. Ей и в голову не приходило, что можно выйти замуж за царя и стать царицей. Но это-то и было настоящим возмещением. Великой ее любви, иссякшего ее счастья. Ведь говорила же она, что взамен этого ей нужно нечто грубое и сугубо вещественное, осязаемое. Нет, ты погляди только на мудрую игру судьбы. Погляди, из чьих рук получаешь возмещение. Платит тот, кто от-
нял. Воздает тот, кто насильно вырвал. Парандзем разбирал смех; в горле запершило, и она еле сдержалась. Искоса, с признательностью взглянула на своего врага, украдкой рассмотрела его серьезное, угрюмое лицо и прониклась к нему глубокой приязнью. Вновь примирила, вновь совместила противоречивые чувства. Без особых на то усилий, не отягчая подозрениями, не вступая с собой в борьбу. Тихо и спокойно.
В зале стоял длинный стол с двумя приборами. По одну сторону сел царь, по другую - Парандзем.
- Но мне известно, что Гнела убил ты.
Царь вскочил как ужаленный, побледнел и с ненавистью посмотрел на сидящую напротив женщину, которая с сосредоточенным лицом выбирала закуску и перекладывала ее в тарелку.
- Значит... значит, ты смеешься надо мной?
- Я не дерзну смеяться над моим царем, - невозмутимо ответствовала Парандзем.
- В таком случае... отчего же ты согласилась выйти за меня?
- Я пообещала Гнелу. И не изменю своему обещанию.
- Пообещала? Но что? - изумился царь. - Что ты могла ему обещать?
- Стать женой того, кто его убьет.
- Но... что за чудовищное обещание! Оно ужасает даже меня.
- Это касается только меня, царь. Ты просил моего согласия — я согласна.
- Но ты меня ненавидишь, - придушенным голосом выкрикнул царь через стол. - И будешь ненавидеть всю жизнь.
- Еще одно условие: не пытайся разгадать моих мыслей. Пусть они принадлежат только мне. А все остальное -твое. - Она встала, не спеша подошла к царю и спокойно остановилась подле него. - Ужели царю нужна любовь? Ужели кто-то может занимать его думы полностью? А твоя сила, твое могущество, твои заботы и обремененность делами ? Они не позволят тебе заметить кого бы то ни было. Я рожу тебе детей.
- Мне нужен твердый ответ, - царь приблизил лицо к лицу женщины, словно надеясь разглядеть и распознать ее намерения. - Ты не должна оставаться для меня за семью печатями.
- Я не хочу быть одна, царь, - бесстрастно ответила Парандзем. - Мне нужна опора. Опора грубая и сильная. И немедленно. Сию минуту.
— Ты не любила Гнела, — шепнул ей на ухо царь. — Это меня утешает. Как мужчину, а не как царя.
— Ложь! - вспылила вдруг Парандзем и отпрянула от него. Глаза ее наполнились слезами и ненавистью. Ненавистью к Гнелу и к царю. — Я любила его. Я отдала ему всю свою любовь. Но он предпочел моей любви тебя. Он нашел в тебе нечто большее, нежели во мне. И должен быть за это наказан.
— Так я попросту становлюсь орудием мести?
Парандзем посмотрела на царя открытым и ясным взглядом — дескать, той, давешней женщины уже нет и никогда не было, — ласково расстегнула и бросила на пол его пояс, сняла и точно так же бросила на пол меч...
— Но ведь его нет, царь, — мягко улыбнулась Парандзем. — Не бойся его.
— Готовься, — сказал царь, устав от неожиданностей и тяготясь ими. — Я женюсь на тебе.
Затем нагнулся, поднял меч и пояс, сунул под мышку и стремительно вышел из залы.Царские удальцы преследовали бежавшего Тирита и, как повествует историк, настигли его в области Басен, в лесу, и там же убили. Когда отравленная стрела вонзилась ему в спину и сбросила с коня, Тирит успел-таки прошептать прощальные слова. И это были слова сожаления. Не о смерти, не о предательстве, не о братоубийстве сожалел он — отнюдь нет. Он сожалел, что Парандзем пропадет без него. И как только она не поняла этого!
Из горла вырвался хрип, болезненный, непокорный.Самый последний звук в его жизни. Ему хотелось сказать: бедная Парандзем. Но смерть не позволила.
Глава четырнадцтая
Со смешанным чувством отчаянья и омерзения Нерсес незамедлительно удалился после похорон из главного стана царских войск и попытался найти прибежище для души. Школы не дали ему утешения. Богадельни не утешили его горя. Больницы не уняли тревоги. Странноприимные дома не успокоили раненого сердца. Напротив, обрекли на смятение. К чему этот самообман, эти потуги человеколюбия, если злом поражены корни? А ты силишься исцелить ствол, ветви, крону.
И он задохнулся бы от отчаянья, благотворительность обернулась бы смертельной самоиздевкой, не вспомни он двоюродного брата, своего любимого, своего ненаглядного, своего единственного Врика, которого с большим основанием мог считать своим порождением, нежели Саака. Он породил только лишь Сааково тело. Породил в одночасье, совершив грех с покойницей женой и все еще лелея срамное наслаждение от этого греха. А Врику он сотворил душу, душу. И не в одночасье. И ценою не наслаждения, но мук и страданий.
Это свое творение он не променяет ни на школы, ни на богадельни, ни на приюты, ибо их плоды отвлечены и он не видит, он не знает и не ведает, кому делает добро, кого обязывает, кого принуждает быть счастливым.
И когда он убедился, что его распоряжение исполнено, что Врик женился, сидит вместе с женой возле дома и, прислонив к стене голову, греется с закрытыми глазами на солнышке, его душа возликовала, он преисполнился великой доброты и снисхождения ко всем нечестивцам, всем заблудшим овцам, испросил для них у бога отпущения грехов, и на глаза ему навернулись слезы.
Жена была дурнушкой. И, господь свидетель, ее немиловидность была праведна и справедлива. Ибо красота — чересчур легкий путь к счастью, беспрепятственный, безвозбранный.
А Врику нельзя было давать все готовеньким, разжевав и положив в рот. Было бы сугубой ошибкой лишать его самостоятельности. Он должен сам созидать свою любовь, созидать в кровавом поту, в муках и сомнениях, шаг за шагом осиливая сопротивление. И теперь, как ваятель, покоривший камень и придавший ему очертания и смысл, как на славу потрудившийся землепашец, он выставляет свое счастье на всеобщее обозрение.
Нерсес приблизился к человеку с прикрытыми глазами и шепнул ему на ухо:
— Ты счастлив, Врик?
Врик не открыл глаз и не удивился внезапному появлению Нерсеса, словно ожидал его. Пожалуй, он испытал даже некоторое недоумение: отчего, дескать, этот вопрос не задан ему давным-давно? Как-то заученно кивнул и обрадовался, душевно обрадовался, что у него опять есть повод для ответа.
Нерсес облегченно вздохнул, и с его сердца свалился камень тревоги и забот. Видимо, не только Врик, но и он, Нерсес, обязан быть счастливым.
Он молча сел с ними рядом на узкую деревянную скамью и прислонился, греясь на солнышке, спиной к стене.
— Прости, царь! - Драстамат вбежал за полночь, едва переводя дух, и бросился на колени; в глазах — животный ужас, будто к его горлу приставили меч и вот-вот заколют. — Знаю, что отныне ты можешь меня возненавидеть... Бог свидетель, я невиновен... Я невиновен, царь. Но мой долг сообщить тебе то, о чем я слышал.
— Говори, в чем дело,- холодно произнес царь; завидев в чужих глазах страх, он безотчетно проникался злостью и жестокостью. — А моей любви страшись так же, как и ненависти.
Он уже возвратился в Арташат и, сидя у себя в спальне на низеньком стуле, мыл ноги в лохани.
— Гнел жив, царь...
Невесть отчего он тотчас вытащил из воды ноги, поставил на сухой ковер и, собрав в кулак полы одежды, на мгновение замер.Первое, что он почувствовал,— это несчастье, еще не вполне осознанное вселенское бедствие, в сравнении с которым сообщенная сенекапетом ужасная новость была ничтожной капелькой в беспредельном море.
Кто скажет, зачем он родился и зачем живет? И что им сделано? для кого? для чего? И был ли у него когда-нибудь отрадный денек? Кто его любит? Кто в нем нуждается? Кто вообще относится к нему по-человечески?
— Как то есть жив? Жив?! Да ты в своем уме, сенека-пет?.. Немедленно опровергни эту гнусную ложь. Не сходя с места. Жив?!
— Я невиновен, царь...
Царь отпихнул ногой лохань и встал. Вспомнил, с превеликим трудом, насилу вспомнил, что все Аршакуни, все неведомые его пращуры встречали опасность стоя.
— Кто принес весть ?
— Пестун Гнела. Он требует у тебя награды.
— Дай! — почему-то выкрикнул царь в лицо Драстама-ту. — И не скупись, пусть его не мучает совесть из-за предательства.
Царь торопливо начал вытирать ноги: мокрые ноги тоже придавали его положению какую-то ненадежность. Обул мягкие красные башмаки. Подвесил к поясу меч, накинул на плечи пурпурную мантию, поднял стоявший на полу све-
тильник и, одетый как должно, вышел из опочивальни.Драстамат встал с колен и, не смея дохнуть, последовал за господином. Освещая себе факелом путь, будто привидение шагал царь по темным и пустынным коридорам дворца. Шагал и, как всегда, когда ему приходилось трудно, что-то по-стариковски бурчал под нос. Сокрушался, что стал быстро уставать. Потерял аппетит. Мается бессонницей. И опять ноют суставы, не иначе — к дождю.
Внезапно он повернулся, поднял факел над головой и шепотом спросил Драстамата:
— А... этот обезглавленный... в гробу... Кто он такой?
— Не знаю, царь. Вероятно, кто-нибудь из слуг Гнела.
— Обнажи труп. — Рука царя дрогнула, в голосе появилась хрипотца, он словно только-только осознал смысл страшной новости. — Позови Парандзем. Пусть осмотрит, пусть ощупает нагое тело. Если что его и выдаст, так это нагота.
— Нужно ли, царь, чтобы об этом знал еще кто-то?
— Верно, Драстамат... Нет нужды звать Парандзем. — И умоляюще добавил: — Удерживай меня, не давай мне наделать глупостей...
Царь двинулся дальше; наконец свет факела выхватил из тьмы двух воинов с копьями, стоящих у входа в тронный зал. Царь вошел, поднялся по ступеням, сел на трон, установил факел сбоку и протянул руки к пламени.
Попадая в затруднительное положение, царь неизменно приходил сюда, садился на трон и только тогда принимал решение. И приближенные заметили, что эти решения бывали по большей части безошибочны. Не то что тронный зал внушал ему веру в собственные силы, не то что придавал ему смелости и твердости — просто он привык работать именно здесь. А нежданное и негаданное возвращение Гнела из небытия требовало работы, работы тяжелой, изнурительной.
— Я бы посоветовал устранить горевестника, — осторожно прервал Драстамат раздумья господина. — Пусть об этом знают лишь двое — ты и я.
— Нет, нет, довольно крови! — ответил царь, и краска кинулась ему в лицо.
— Я никогда и ни о чем не просил тебя, царь. Это первая моя просьба. Позволь устранить горевестника.
— Нет! — крикнул царь. — Никаких убийств!
Вранье все это, убийство ничем не оправдать. Нет идеи, во имя которой позволительно жертвовать человеческой жизнью. Нет такой великой цели, ради которой стоит отнимать у человека право жить. И чем выше идея и цель, тем
невозможнее убийство. А если оно все же необходимо и неминуемо, стало быть, идеи и цели сгнили изнутри, стало быть, тут изначально кроется червоточинка, и, пока еще не поздно, выбрось из головы мечту о едином, сплоченном отечестве.
— Гнел все равно не вправе оставаться в живых. Не вправе, Драстамат, не вправе. Неужто он этого не понимает? Мне доложили, что он обезглавлен. Мы погребли его. Мы оплакали его смерть. На что же он надеется? И что ж выходит? Наша вина отягчается. Он принуждает нас пойти на новое преступление. Нет, нет, довольно крови...
Он встал, схватил факел, подул на него, загасил огонь и стремительно вышел из тронного зала.
Драстамат также вышел в коридор, но царя не обнаружил. Тот исчез во тьме. Сенекапет долго его искал, заглядывал во все подряд двери — а их было множество, — повсюду вполголоса окликал царя, однако тот как сквозь землю провалился.
Драстамат растерялся: он непременно должен был увидеть царя этой ночью и еще до зари, до первых петухов уладить недоразумение, сделать так, чтобы господин ни на йоту не изменил своего к нему отношения. А что царь переменился к Драстамату, что он смертельно на него раздосадован — сомневаться в этом не приходилось. Потому что горевестник для царя — совиновник горя. Хочешь, сообщи ему наиважнейшую, прямо-таки потрясающую вещь: не пей, мол, этого вина, оно, мол, отравлено, спаси ему, иными словами, жизнь, — он все равно, сам того не желая, озлобится на тебя. Если до зари не удастся упредить беду — пиши пропало. На заре будет поздно. Кому-кому, а уж Драстамату это доподлинно известно. Плевать ему на Гнела. А коли начистоту, так и на царя плевать. Да, да, на царя. Потому что царь для него не существует сам по себе. Нет царя без сенекапета. Равно как и сенекапет без царя — ничто. Если царь не будет в трудные минуты спрашивать его мнения и нуждаться в его советах, если Драстамат, в свою очередь, не будет чистосердечно и с достоинством говорить царю правду в глаза, если он лишится тем самым своего дела и призвания, которое для него, не имеющего на свете ни единой родной души, заменяет и отца с матерью, и жену, и детей,— если это случится, то к чему тогда жить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60