Те были вовсе не бездарны. Да и я не такой уж выдающийся полководец. Разгадка в ином, мысленно разъяснял он соотечественникам.. Сила больших народов — в их здравомыслии, сила малых народов — в безрассудстве. Большие народы возлагают надежды на действительное положение вещей, малые — на чудо. И тогда силы уравновешиваются: большие народы утрачивают свое превосходство, малые — избавляются от своих изъянов. Но стоит малому народу, уподобившись большому, начать тягаться с ним, как его наголову разбивают, громят в пух и прах. Вот и вся разгадка, и другой разгадки нет.
На границе Васпуракана Васак увидел перекрывших дорогу всадников. Он натянул поводья и взялся за меч. Неужто это конец? Неужто он в последний раз мысленно беседовал с соотчичами? Если и вправду так, то он еще много не досказал, во всяком случае главного он покуда не высказал. Не успел. Но успеет. Успеет! Время пока что есть. Предстоит схватка, кое-кого он сбросит с коней, кое-кого зарубит насмерть, ведь не допустит же он, чтобы его прирезали на месте, как курицу. Ведь он же вправе сделать последний вдох. И коли придется совсем туго, он успеет, делая последний выдох; мысленно высказать все...
В седле подбоченясь восседал Самвел, сын брата, и горделиво поглядывал на Васака. Дескать, попался, зачем пустился в путь тайком от нас?
— Мы не допустим тебя к ним, спарапет. И я говорю это не от своего имени, а от имени отечества.
Кровь бросилась Васаку в голову, и он в ярости заорал:
— Прочь с дороги, не то убью как собаку!
Самвела удивило, что спарапет не оценил его решимости, не разглядел, что перед ним не мальчишка, но сложившийся зрелый муж. Он был разочарован, потому как и спарапет, и все члены совета старейшин не давали дороги молодым и до пятидесяти лет внушали им: вы, мол, еще зелены и неопытны, — лишь бы молодым не перепало даже малой частицы их славы.
— Ты, спарапет, принадлежишь не только себе, но и мне, ему, всем. Ты еще нужен отечеству.
Спарапета передернуло, потому что племянник обращался не столько к нему, сколько к своим дружкам, и сожалел, что слушателей мало, очень и очень мало.
— Немедленно возвращайтесь! — угрюмо приказал Васак всадникам. — И передайте, что я распорядился посадить вас — всех до одного — под замок за самовольную отлучку.
Всадники беспрекословно повиновались. Самвел остался.
- Я не брошу тебя одного, спарапет! - звонким, срывающимся голосом воскликнул он.
Отчего этот сукин сын болтает об отечестве? Не все ли ему равно, кому служить - царю или персидскому шаху? Какая разница, если цель - достичь славы и положения? Но Нет, он загодя и безошибочно все рассчитал. Шах не нуждается в нем, при персидском дворе все для него будет по-прежнему : Меружану и иже с ним снова достанется львиная доля почестей. А в больной, изможденной Армении, день ото дня теряющей людей, куда больше возможностей продвинуться. Редкостное совпадение: то, что выгодно ему, выгодно и отечеству.
Васак повернул коня и молча погнал его своей дорогой. Не тот случай, чтобы дарить собеседнику деревянную фигурку.
Самвел следовал за дядей на почтительном расстоянии. А когда, одолев после круглосуточной, безостановочной скачки труднейшую дорогу, спарапет добрался до местечка Албак и снова услыхал неотступно преследующий его кон- ский топот, он сменил гнев на милость и мысленно похвалил племянника за упорство. И, опять-таки мысленно, подарил ему деревянную фигурку.
«Ты требуешь и Междуречье, и Армению, как если бы они были твоей собственностью, - так, по свидетельству историка, отвечал император Констанций шаху Шапуху, - и советуешь мне отсечь отдельные части живого тела, дабы наша с тобой дружба в будущем упрочилась. От этого совета лучше без промедления отказаться, нежели в каком бы то ни было виде принять его. Посему внемли истине, которую я излагаю в ее прозрачной простоте и не мудрствуя лукаво, истине, которую не запугать никакими угрозами».
Вот так так - князья-то в Адамакерте развлекались. Перед двухэтажным каменным замком сгрудилось множество народу. Людей силком вытащили из домов и согнали на площадь. Землепашцев оторвали от работы и привели к замку. Из различных сел и селений области явились, чтобы сделать сборище внушительнее, многочисленные представительства, возглавляемые старостами.
Разодетые как на праздник нахарары восседали в креслах, облокотившись на вышитые разноцветные подушечки, и прямо-таки сияли от ликования, будто дети в ожидании сладостей.
Узкие каменные балконы замка были заполнены нахарар-скими женами, возбужденными и разнаряженными почище своих мужей.
— Не было лишь хозяина, Меружана Арцруни.
Посреди площади на низкой деревянной скамье ничком лежал связанный крестьянин; его оголили до пояса, оставив на нем только рваные вылинявшие порты.
Он был аршакаванцем. Первым и единственным аршака-ванцем, попавшим в руки господ.Родом он был из деревни Нварсак в области Гер. Пришел тайком проведать лежавшую при смерти мать. Пришел и попался. Он бы еще перетерпел кое-как бичевание, что ж тут такого — господа, они и есть господа, и высекут, и в темницу бросят, как же иначе-то, ну а ежели ты вдобавок провинился, так тем лучше, не обидно мучиться; но вот что мать уже померла — это превращало бичевание в издевку. И боль казалась непереносимой.
Нахарары и слушать не желали о том, что этот крестьянин — он всего-навсего один, и его провинность, и преступление, и тело — они тоже единичны. Бедняге было невдомек, что он заменяет сейчас тысячи сбежавших от господ холопов, что он многолик, что у него множество имен и родных краев. И уж если на то пошло, то меньше всего касательства он имел к себе самому, к своей деревне Нварсак в области Гер, к умершей своей матери, к собственному своему господину.
Затаив дыхание, не издавая ни звука, смотрела толпа на привязанного к деревянному жертвеннику козла отпущения.А возбуждение нахараров достигло мало-помалу предела, свист плети и вопли крестьянина разжигали их, глаза у них наливались кровью, руки дрожали от нетерпения, ногам не стоялось на месте, а с губ срывалась брань и мстительные, злорадные возгласы...
Они почуяли кровь.Толпа поняла, что аршакаванцу суждено умереть. Другого исхода не было. Одна только смерть могла унять разгоревшееся пламя, утолить жажду господ.
Первым не выдержал Нерсес Камсаракан — подбежал к скамье, выхватил из рук воина плеть и самолично принялся наносить удары.
— Свободу любишь, а? — в бешенстве кричал он, не догадываясь, что, вкладывая всю свою мощь и ярость в голос, он бьет жертву слабее, чем бил воин. — Не хочешь служить господину? Без равенства тебе и жизнь не в жизнь? Вот тебе равенство, вот тебе свобода!
Голос Камсаракана прозвучал для нахараров как боевой клич, они повскакали с мест и разъяренными быками ринулись на аршакаванца. Били беспощадно, руками и ногами, куда ни попадя — в голову, в спину, даже тянули за волосы, хотя и понимали, что единственный удар плетью куда ощутимее всего этого безумства. Им было попросту невтерпеж, они уподобились конникам, которые до того торопятся, что готовы спешиться и бежать на своих двоих.
— Вот кто выдумал свободу и равенство! Лодыри и лентяи ! — указывая пальцем на аршакаванца, кричал в толпу раскрасневшийся от возбуждения Вардан Мамиконян. — Чтобы поровну бездельничать. Бить баклуши. Чтобы поровну отвечать за все. Чтобы никто ни за что не отвечал, и не с кого было спрашивать.
А его брат Ваан, присев перед скамьей на корточки, нос к носу с наказуемым, злобно шептал ему на ухо посреди шума и суматохи, ощущая свой шепот как величайшую усладу мести:
— Что вы там построили, в Аршакаване? Ну-ка скажи. Где стена? Где ров? Да виси у вас над головой господский кулак, давно бы уже выстроили свой город... Разве же так служат царю?
— Дайте я ему всыплю... Дайте мне! — протягивая руки то к тому, то к другому, упрашивал, умолял престарелый Ке-нан Аматуни. — Я это дело знаю...
На ведущей в замок лестнице показался статный красивый голубоглазый мужчина; какой-то миг он с отвращением наблюдал за происходящим, затем быстро сбежал вниз и поспешил к озверевшим нахарарам.
— Опомнитесь! Стыдно, князья! Избиение — признак слабости. По вашей милости крестьяне разуверятся в силе господ.
Едва заслышав властный голос Меружана Арцруни, нахарары очнулись, прекратили, превозмогая себя, свалку и, тяжело дыша, отошли в сторону.Меружан приблизился к аршакаванцу, опустился подле него на колени и принялся развязывать веревки. Затем, осторожно поддерживая несчастного за руки, помог сесть. Снял плащ и накинул на голые его плечи. Сел рядом и с жалостью посмотрел на полуживого крестьянина. Воину,
охаживавшему того плетью, сделал знак сесть по другую сторону, чтобы крестьянин мог о него опереться.
— Стало быть, ты и есть схваченный аршакаванец ? — мягко спросил Меружан. — Пришел повидать мать ? А она, мне сказали, умерла. — И с упреком покачал головой. — Пусть это будет тебе уроком. Нельзя поступать так опрометчиво и неосмотрительно. Ну а теперь... ступай, сын мой, возвращайся в Аршакаван.
На Меружана Арцруни устремились удивленные взгляды. По толпе прокатился шепот, смахивающий на жужжание пчел, достиг последнего ряда и преобразился в возгласы радости.
— Князья Арцруни!.. — наперебой обратились к Меру-жану ошарашенные нахарары.
Крестьянин насилу повернул голову к своему избавителю, глянул на него потухшими глазами и кое-как улыбнулся уголками губ. Но, до крайности измученный, не смог уже выровнять губы, и на его лице застыла улыбка.
— Человек волен жить, где ему угодно. — Меружан Арцруни встал и нарочно заговорил негромко, чтобы всем захотелось прислушаться к его словам. — Но помни, прежде всего ты должен искать свободу в себе самом. Иначе опять найдешь повод вернуться. На сей раз навестить друзей. Вот и будешь жить то здесь, то там. Да так и не поймешь, где лучше.— И обратился к воину с плетью:— Сколько раз ты его ударил?
— Пятнадцать, мой господин.
— Вот тебе пятнадцать золотых, крестьянин. И прости нашу жестокость. Как видишь, твои господа тоже еще не вполне свободны внутренне.
— Двадцать...— с усилием выговорил крестьянин, с лица которого так и не сошла улыбка.
— Держи еще пять золотых, — усмехнулся Меружан и приказал воинам: — Увести его. Подлечить раны и отправить в Аршакаван. И зарубите на носу, вы головой отвечаете за его жизнь.
Крестьянина уложили на скамью, и два воина отнесли его В замок. Толпа помаленьку редела, а поскольку зрелище завершилось благополучно, над аршакаванцем, которому выпала великая честь собрать столько народу, стали посмеиваться.
— Что же ты натворил, князь? — недоуменно вопрошали нахарары; все они разом обмякли, ослабли и были не в духе.
— Отмените надзор за крестьянами, — заявил в ответ Меружан Арцруни не терпящим возражений голосом. — Дайте им полную свободу передвижения. Если кто-либо, бежав в Аршакаван, не успел взять семью, отправьте ее сами. Дайте денег, дайте съестного, и скатертью дорога. Незачем разделять родичей границей. Но если кто-то, неважно почему, бежит из Аршакавана, отправьте обратно. Силой. Расставьте вокруг города воинов. Не с тем, чтобы закрыть доступ в Аршакаван, а чтобы помешать желающим оттуда уйти. Не будет таковых — не беда, пусть стража остается. Ну а неподалеку... неподалеку выстройте постоялый двор. Одинокий постоялый двор... Пусть там всегда звучат песни. И пусть постоялый этот двор станет гнездовьем тоски. — Он замолк на мгновение, терпеливо дожидаясь, пока его слова дойдут до сознания нахараров и старики тугодумы раскумекают их. — Я заронил им в душу червя, князья, червя. Самого сильного, самого могучего зверя. — И неожиданно заявил: — Прибыл спарапет. Хочет встретиться с нами. Пойдемте, князья, неприлично заставлять его ждать.
По дороге Васак заготовил в уме добрую сотню присловий, подобающих началу беседы, припомнил известные ему из придворного опыта многочисленные зачины разговоров и никак не ожидал, что отбросит их в сторону и не обинуясь скажет:
— Чем же все это кончится, князья?
Сказал и оробел — шутка ли, с места в карьер поставить вопрос ребром. Не пойдет ли это во вред его миссии, его добровольному посредничеству? Ведь никому не по душе, когда сразу берут быка за рога, надо бы покружить вокруг да около, выпить кубок-другой, провозгласив предварительно здравицы, польстить каждому из нахараров, малость захмелеть, припомнить былое, внушить доверие — словом, создать подходящую обстановку.
— И мы думаем о том же, спарапет,— сказал Меружан, и Васак спокойно вздохнул, поняв, что молодой и красивый Арцруни оценивал его шаг. — Ты напрасно полагаешь, будто мы всего-навсего предатели. Уверяю тебя, мы озабочены судьбою страны не меньше, чем ты и царь.
— Думать думаете, а идете на переговоры с шахом.
— А почему ты не хочешь счесть это одним из возможных выходов из положения? Я, к примеру, не приемлю идею создания Аршакавана, но уважаю ее. По-моему, уважение должно быть взаимным.
— Нам недосуг, князь, уважать друг друга подобным образом. Так можно вести себя лишь в Византии да в Тизбоне. Мы вот-вот испустим дух, и нам нужна одна истина, одна, а не несколько.
— Есть такая истина, спарапет, есть! — решительно произнес Меружан Арцруни, подсел к Васаку и дружески обнял его. — Заключить союз с кем-нибудь из могущественных соседей. Ведь мы же малый народ, чего трепыхаться? Вправе ли мы возлагать надежды на крепость собственных рук? Нужно сделать выбор.
— И ты его сделал. Отчего же не в пользу Византии? — Намекаешь на то, что мои земли сопредельны с Персией, потому я и выбрал персов? — насупившись, встал Меружан. — Не будь наша беседа столь чистосердечна, я бы, разумеется, счел твой намек оскорблением. Ну а как же твои братья? С кем граничат их земли, далекие Тайк и Тарон?
— Отчего же все-таки не в пользу Византии? — хладнокровно повторил Васак.
— Оттого, что христианство случайно связало нас с византийцами. А наша общность с персами гораздо глубже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60