Может, титул венцевозлагателя от тебя укатился и ты остался аспетом Смбатом Багратуни? А может, титул аспета? А может, оба они укатились? И остался ты теперь просто Смбатом Багратуни. Бедный, ах, бедный ты, Смбат Багратуни! Вини же и ругай теперь свой собственный нос, он один тут виноват, он, а не мир. Укатившуюся твою славу тут же заметил неподалеку стоящий Гарджуйл Хорхоруни, тихонечко нагнулся, тихонечко подобрал ее, тихонечко закинул в свою приподнятую полу. И прибавил к своим титулам еще два новеньких. Пусть и не ладятся они друг к другу, зато как громко звучат. Стариковская страна у нас, воистину стариковская. Не Христа тут почитают, а стариков. Старость — вот единственное преимущество. Ни ум, ни знания, ни способности, а только старость, только она одна. Молодость же, разумеется, самый непростительный недостаток, самый непозволительный, неприличный. Вот так-то.
— Ну как, спарапет Мамиконян, скоро ли ждать войны? Скоро ли тебе придется защищать мою жизнь?
Вопрос был задан Смбатом Багратуни, которому одному здесь из всех дозволялось носить налобную повязку с мелким жемчугом в три ряда, без золота и каменьев. Коренастый, крепко сбитый Васак всякий раз злился от этой бездарной шутки и всякий раз отступал перед ее полнейшей тупостью, в которой крылась какая-то необоримая сила, какой-то могучий, неодолимый напор. И спарапет, не раз на поле сражения одерживавший блистательные победы, уходил всегда из дворца сломленным, побежденным. Всегда он чувствовал себя здесь каким-то жалким, беспомощным и от смущения, от неловкости старался каждому угодить.
В особом кармане он держал при себе всевозможные дорогие украшения, безделушки и, как только замечал, что собеседник его хитрит, тут же под каким-нибудь удобным предлогом, с улыбкой преподносил ему одну из этих вещиц. Кто-то легонько кольнет его в разговоре, и тому сейчас же вручит подарочек, и это ему уже щит, за которым можно укрыться и никаких уколов не замечать, не чувствовать. А уж если дело доходило до лести, он доставал и дарил самую лучшую драгоценность — ограждал себя ею, как надежной стеной. И все с превеликой радостью принимали и с гордостью украшали себя вещицами, полученными в дар от храброго спарапета, даже и не подозревая, что каждый из этих даров есть попросту печальное немое свидетельство поражения, нанесенного мирной жизнью.
— Князь Гнуни, — негромко обратился Смбат Багратуни к седовласому старику, который, как назло, туговат был на ухо,— слыхал ли ты, что царь намерен переместить Андовка Сюни? Посадить его между князьями Хорхоруни и Мамико-няном...
Получилось слишком уж громко, многие, наверное, услышали. Ну и бог с ним, не беда, услышали так услышали.
— А мне сказали, что перемещать будут Камсаракана. Посадят между владетелем Габелским и Димаксяном.
— Привет молодежи! — с опозданием вошел в трапезную Меружан Арцруни и первым увидел Самвела и Мушега Мамиконянов. Покровительственно потрепал их по плечу и, не останавливаясь, прошествовал к старикам. Мушег и Самвел стиснули зубы и проводили его неприязненным взглядом. Меружана братья недолюбливали особо, потому что он хоть и молод был, а уже приобрел немалый вес и влияние при дворе и в списке нахараров числился третьим вслед за князьями Сюни и Багратуни. Князь Андовк Сюни заметил
враждебные взгляды Мушега и Самвела и, отделившись от своей группы, подошел к юношам с улыбкой.
— Окажись вы на нашем месте, хуже нас будете, — сказал он мягко, без тени укора. — Потому что вы умнее нас, способнее и умнее. Вот в чем беда...— И он с улыбкой же отошел, на ходу кинув через плечо братьям: — Не дай бог, чтоб вы заняли наше место.
— Царь идет! — послышался среди общего шума могучий и строгий голос Драстамата, и в ту же секунду в трапезной воцарилось молчание.
— В списке вельмож и нахараров никаких изменений, Драстамат ?
— Распределение нахарарских мест все то же, царь.
-- Рад слышать. Это значит, что наше согласие не нарушено. И поскольку никто не понес наказания, никто не согрешил против престола — против престола, а не меня, — пускай, стало быть, каждый займет положенное ему место.
Обычная церемония состоялась, нахарары стали рассаживаться по местам, и снова, в который раз, с радостным узнаванием и с величайшей нежностью прижались друг к другу точеный подлокотник и ласковая рука — в знак взаимной преданности человека и кресла, взаимной их привязанности и любви.
Драстамат, затаив дыхание, наблюдал за царем. Он один только угадывал сейчас лихорадочное его состояние и мысленно молил бога оберечь царя от ошибки. Впервые царь не посвятил его в свои намерения. Значит, что-то задумал шальное, значит, не сомневался, что Драстамат с легкостью опрокинет его замысел, разрушит, не оставит камня на камне. Сейчас он слепо, безрассудно кинется в бой — либо победа, либо сокрушительное поражение. Господи всемогущий, простри над ним десницу, обереги этого безумца Аршакуни.
— Князь Вачак, ты по-прежнему сидишь последним?
— Я доволен, царь, не жалуюсь на судьбу.
— Застрял ты, князь, засиделся с краю. А все соседи твои виноваты. Никто не бунтует, никто не хочет идти против трона, вот и не освобождается для тебя место получше. Обижайся на них, не на меня.
— Я счастлив, что удостоился твоего внимания, царь.
Князь Вачак, со страху прилипший к стулу, кое-как собрался с духом и встал, чувствуя, что разговор на этом не кончится. Все со сдержанной улыбкой посмотрели на смущенного князя и преисполнились еще большей любви к своим креслам. И любви к царю. И любви к Вачаку. И любви друг к другу.
— Твое место и положение побуждают меня относиться к тебе с симпатией, князь. Сегодня я хочу предложить тебе свое место, хотя бы на день. А я перейду на твое.
— Я доволен своим положением, царь, — пролепетал растерянный, побледневший Вачак.
— Ты разве не знаешь, если царь говорит что-то мягко, пускай даже шепотом, это уже приказ. Неужели в этой стране и доброе дело надо осуществлять в порядке приказа?
Царь встал и укоризненно посмотрел на Вачака. Встали и нахарары. Что тут поделаешь? Едва передвигая ноги, Вачак доплелся до царского кресла и стал за высокой спинкой — только голова его и виднелась оттуда.
— Ну, князь, уступаю тебе на сегодня свое место. По-братски. Без всякой мысли посмеяться или унизить тебя.
Царь быстрым шагом направился к краю стола и уже опустился было на сиденье, но тут заметил, что голова князя Вачака как торчала, так и торчит за спинкою его кресла.
— Сядь, — произнес он мягко,— сядь, чтобы и я сел. Князь Вачак, трясясь, вышел из укрытия и опасливо сел на краешек царского кресла.
Сел и царь. Сели и все нахарары. Каменная тишина воцарилась в трапезной. Странно, в высшей степени странно было, даже при таких обстоятельствах, видеть на царском месте не Аршакуни, а кого-то другого. И, окрыленные тем, что видят перед собою, все сто нахараров, все до единого, представили себя сидящими на месте царя, каждый мысленно сейчас же перебрался на царское кресло, а один даже вскинул руку и помахал своему двойнику.
— А теперь скажи-ка, князь, что ты испытываешь? Что ты чувствуешь, сидя на моем месте?
При звуке царского голоса нахарары опомнились и мигом возвратились каждый на свое место. Лишь Меружан Арцруни чуть-чуть помедлил, подзадержался. А один из стоявших у двери стражей, как ему и следовало, в дураках остался. Только было осмелился устремиться к царскому креслу, но, экая досада, не успел, опоздал, услышал бедняга голос царя и в ужасе повернул с полдороги обратно, застыл опять, как положено, у двери.
— Скажи нам, князь, что ты сделал бы на моем месте?
За столом раздался всеобщий хохот. Нахарары еще удобней устроились на своих сиденьях, предвкушая приятнейшую забаву.
- Не смейтесь, князья. Я решительно против вашего смеха.
Весь превратясь во внимание, царь с нетерпением ждал, что ответит ему Вачак, и нахарары, к неудовольствию своему, поняли, что он и в самом деле не шутку, не забаву затеял.
— Я... — князь Вачак услышал вдруг собственный голос, показавшийся ему чужим, неприятным. — Я бы влез на стол и расхаживал по нему...
— Понятно, ничего подобного ты бы, конечно, не сделал. Просто тебя прельщает такая возможность. Вот, значит, как ты представляешь себе полновластие. Интересно, интересно. Еще что, князь?
— Я приказал бы всем нахарарам брить головы и представать перед царем непременно с голыми черепами, — ответил Вачак, от страха несколько даже осмелев.
— Вот как?! — воодушевился царь.
— Если бы я совершил какой-нибудь грех, я бы всю страну заставил поститься, — продолжал Вачак, все больше смелея и уже не прислушиваясь к своему голосу. — Я запретил бы кому бы то ни было носить те цвета, какие ношу сам. У меня были бы собственные цвета.
— Еще что? — все более воодушевлялся царь.
— Еще? Еще я приказал бы, чтобы четыре моих бдешха, в коротких одеяниях, бежали бы о.бок моего коня всякий раз, как я выеду верхом, —'продолжал Вачак, свободно расположившись в кресле, прислонившись к его спинке и по-хозяйски сжав подлокотники.
— Ну, ну, дальше...
— Когда бы я восседал на троне, мои четыре бдешха стояли бы у его подножия в каменной неподвижности, сложив руки на груди и потупя взоры — в знак того, что их жизнь всецело посвящена царю. — И уже вконец распоясавшись, выйдя из берегов, Вачак желчно, со злобою выкрикнул: — Я уничтожил бы всех бедняков и нищих. Чтоб и духу их не было... В моей стране остались бы только богатые! Только здоровые! Только красивые!
Снова воцарилось молчание. Все взгляды были прикованы к раскрасневшемуся от возбуждения, от счастья князю. Счастье это, наверное, продлилось бы дольше, не заметь князь Вачак именно в эту минуту, что его короткие ноги не достают до пола. Он сразу же опомнился и тихонечко съехал снова на краешек кресла.
— Не приведи господь, чтоб ты когда-нибудь стал царем, — мрачно, вполголоса произнес Аршак.
— А ты, царь, что сделал бы на моем месте? — с сочувствием в голосе спросил его князь.
— Хотя на стол этот и будут поданы самые отборные кушанья, тем не менее, получив приглашение во дворец, я бы плотно пообедал дома.
— Что же еще, царь?
— Я бы смеялся над всеми, кто мечтает и силится продвинуться вперед, хотя бы на место того, кто рядом.
— Дальше, дальше...
— Я всегда бы говорил правду. Не угождал бы, не кривлялся. Не лез бы вон из кожи, дабы понравиться тебе.
— Но почему же?
— Потому что я все равно самый крайний и это не входит в мою обязанность.
— Дальше, царь...— На этом слове Вачака вдруг передернуло, лицо исказилось гримасой, покрылось потом, и весь он как-то скорчился, сжался в комок.
— Что случилось, князь? Может, ты нездоров? — обеспокоился царь.
— Пройдет... сейчас пройдет...
Царь тут же поднялся с меета, подошел к Вачаку, заботливо отер ему пот со лба, поднес к его губам чашку с водой.
— Мне бы выйти, царь... — попросил чуть слышно тот.
— По нужде, что ли? — шепнул царь.
Князь Вачак кивнул, и с этого дня надолго, навсегда врезалось в его память не испытанное им только что унижение, а отеческая забота, которую проявил к нему царь. Он всем будет это рассказывать, ничего не опуская, ни на волос не щадя себя, лишь бы дойти до конца, вот до этой минуты, вот до этой трогательной доброты и заботы, которой он может гордиться и похваляться, как похваляются и гордятся иные красным башмаком, полученным от царя.
— Ступай, князь, ступай, господь с тобой.
Когда за князем Вачаком закрылась дверь, в трапезной снова поднялся дружный смех. Только один из гостей не участвовал в общем веселье — тот, что теперь оказался на последнем, на крайнем месте...
— Но я и в самом деле не хотел смеяться, — оборвал развеселившихся нахараров Аршак. — У меня действительно были вопросы. К себе, а не к нему.
Он сел на свое место, низко нагнулся и, может быть, вовсе не спроста, а умышленно стал неторопливо поправлять и затягивать на ногах длинные кожаные ремешки сандалий. Потом внезапно выпрямился и произнес решительным тоном:
— Я пригласил вас сюда, с тем чтобы спросить, почему вы отказываетесь посылать людей на строительство города
Аршакавана ?
— Ты пригласил нас на обед и держишь голодными, царь. Поверь мне, что в отличие от Вачака мы не наедаемся дома, когда приглашены на обед во дворец, — невозмутимо проговорил Меружан Арцруни, и царь, поглядев на него, с невольным удивлением подумал: разве ж это видано, чтоб мужчина был так красив?
— Умерь свое остроумие, князь Арцруни. Ответь-ка лучше, почему ты не изволил послать людей на строительство моего города? Кто, по-твоему, будет его строить? Я?
— Отличная мысль! Я предлагаю, чтобы нахарары строили этот город сами. Посмотрим хоть разок, на что способны наши изнеженные руки, — и, посмотрев на свои белые холеные руки, Меружан непочтительно рассмеялся.
— В маленьких странах, вроде нашей, шутов и без того хоть отбавляй. И знаешь почему? Потому что шутов не наказывают. Хочешь пополнить их число, Меружан Арцруни?
— Но я-то ведь послал своих людей, царь. Моя совесть спокойна.
— Курам на смех! Послал, видите ли, горстку людей и считает, что совесть у него чиста.
— Аршакаван строится далеко от моих владений, — вставил слово Нерсес Камсаракан. — Пока люди одолеют путь, пока доберутся... Мне кажется, лучше собрать строителей из ближайших, соседних областей.
— Ах, вот оно как! Из ближайших, значит? Ты очень близко от меня сидишь, князь Камсаракан. Смотри, как легко и быстро я доберусь до тебя...— Встав с места, царь в два шага приблизился к князю и положил руку ему на плечо: — Вот видишь, мигом дотянулся. — И, усевшись рядом с князем Камсараканом, он резким движением схватил его руку, упер локоть о стол, сцепил ладонь с ладонью. — Кто одолеет, того и слово пройдет...— Огляделся вокруг лихорадочно: кого же в судьи? Спарапета? Нет. По лицу уже видно, что он не одобряет его, считает все это ребячеством. Тирита! Да, да, Тирита! Вот это свой человек, родня. Его-то и надо в арбитры. И крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60