Он сообразил, что искал царя повсюду — кроме опочивальни. Но, согласно принятому во дворце правилу, никто не смел переступать порога царской опочивальни незваным. Драстамату волей-неволей приходилось нарушать канон.
Он долго стоял перед опочивальней, не решаясь войти. Нельзя сказать, что боялся царева неудовольствия или же гнева, — нет, просто, до мозга костей пропитанный уважением к порядку, не мог пренебречь вековым обычаем, тем паче пренебречь ради себя самого, а не ради царя.
Но и ради царя. Вот именно, ради царя! Дрожащими руками, словно творя святотатство, он тихонько приоткрыл двустворчатую дверь, осторожно отвел в сторону занавесь, увидел государя и успокоился. Тот — прямо в одежде — лежал лицом к стене на широкой деревянной кровати, обиженный и возмущенный целым миром.
— Если не хочешь возненавидеть меня, если ты и вправду, царь, этого не хочешь, — Драстамат говорил чуть ли не шепотом, с трудом выговаривая слова, не спуская глаз с неподвижной, безжизненной спины царя, — прикажи убить этого человека. Только тогда ты смягчишься ко мне. Между нами должен стоять кто-то третий. Я хорошо тебя знаю.
— В самом деле знаешь? — не оборачиваясь спросил царь. — Верю. Убей горевестника. Но сперва вознагради. Пускай не думает, будто царь неблагодарен. — Внезапно он приглушенно засмеялся и так же внезапно оборвал смех. — Наконец-то и ты уподобился мне... Мой честный, мой добрый Драстамат, мухи сроду не обидевший.
Драстамат понял, что спасен. Ценою чужой жизни, но все-таки спасен. Бог свидетель, это убийство праведно. Раз уж пестун предал из-за вознаграждения питомца, завтра он того гляди продаст и родину. Стало быть, виноват в его смерти он сам, а вовсе не Драстамат.
Позабыв о недавних мучительных размышлениях, он разом ощутил себя прежним Драстаматом. Словно снял одно платье и надел другое. Он вновь был полноценным, нужным и незаменимым. И вновь приступил к повседневным обязанностям, испытывая величайшее наслаждение от сознания важности своего дела.
— А Гнел ? — озабоченно спросил он. — Как быть с ним ? Ведь теперь-то тебе известно, что он оклеветан.
— Отныне его оружие — невиновность. Им он и будет драться со мной. — Оскорбленный в лучших своих чувствах, царь вскочил с места и в бешенстве крикнул сенекапету: — Его невиновность так же мне отвратительна, как и предательство !
— И тем не менее, царь, он невиновен, — с жестокой прямотой, нимало не считаясь с душевной сумятицей господина, упорствовал Драстамат. — И возразить против этого тебе нечем.
— Если Гнел будет жить, он станет героем, а я — убийцей. Кто нужнее отечеству? Я или он? Чье имя дороже? Мое или его? Невиновность мертвого Гнела не потрясет никого. Но если он жив, жив и неповинен, мне не избежать вечного проклятья. Он станет знаменем моих врагов, их боевым кличем, их всеразрушающим тараном. Их звонкоголосой трубой. Их барабаном.
— Гнела невозможно убить, царь, — холодно прервал его Драстамат. — Ты перед ним бессилен.
— Я?! Бессилен? Да как у тебя язык повернулся бросить мне в лицо такое?!
— Дело в том, что Гнел нашел прибежище в твоем же городе. В Аршакаване. Стоит его убить, и твоему городу придет конец. Тебе никто не станет верить.
Царь сник. Его словно под корень подкосило. Сжался, съежился. Ушел в дальний угол спальни и вновь по-стариковски забурчал что-то под нос. Сетовал на здоровье. Жаловался на возраст. Ему уже не по силам поднимать утром гири. Не выдерживает сердце. Недостает дыхания. Как быстро минула молодость... Да и вообще все. Так и не привелось пожить в свое удовольствие:
— Быка заколол ? — угрюмо спросил царь. — Что мне сулит расположение его внутренностей?
— Гибель, царь, — бесстрастно и не колеблясь ответил Драстамат. — Падение рода Аршакуни.
Царь смиренно кивнул.
— А куры? Что предвещает их беготня?
— Счастье и могущество, царь.
— Стало быть, языческие боги тоже лгут.
Похоже, приспела пора отправиться в армавирскую рощу или же в багаванский лес. Пойти послушать шелест их листвы, уж он-то безошибочно определит и предскажет судьбу. Пойти и день-деньской упрямо сидеть под деревьями, покуда не выучишься их языку.
— Чего ему от меня надо, моему племяннику? Вели подать коня. Я хочу увидеть Гнела. Узнать, во что обойдется мне его жизнь. Но прежде... мы пойдем в церковь, Драстамат. Замолим грехи. — И, заметив недоумение на лице придворного, не без злорадства подумал: опять он смутил, опять привел в замешательство своего великана, своего верного и любимого приближенного. — Ну что, снова скажешь, будто я противоречу себе. Мечусь и терзаю себя.
— Отчего же ты мечешься, царь, отчего терзаешь сет бя? — мягко и с сочувствием укорил его Драстамат.
— Ефрем ждет меня? Пусть не уходит. Я непременно сыграю с ним в шахматы. Хоть свет перевернись, сыграю.
Ефрем, друг детства, единственная надежда, и опора, и успокоение, его храм, его алтарь... Пусть ждет где-то. Пусть ждет долго. Пусть остается призрачным. Пусть является воображению мальчонка, с которым они играли в кости, с которым они играли в мяч; победителя они величали царем, а побежденному придумывали прозвище поунизительней.
Настоящим победителем был ты, Ефрем. И сейчас ты тоже победитель. Не верь слухам, будто я твой царь. Это сплетни, напраслина, злоречие.Потому что иначе придет конец сказке, осквернится красота, рухнет моя вера. Раскроется единственная тайна моей жизни, единственное мое укрытие.
Нет, дела обстоят скверно, дела, стало быть, плохи, коли вновь одолевает желание повидать друга детства, коли сердце размягчилось, размякло как тесто, свербит и ноет, коли на глаза наворачиваются не мужские, а бабьи слезы.
— Этот сопляк нащупал мое больное место, — прорычал царь. — Бежал в мой город! Сделал мою силу моей же слабостью! Обратил против меня мое же оружие! Нет, я поеду к нему не сейчас...— Решение родилось мгновенно; он неумолимо напряг ум — не пропадать же даром опыту минувших, прожитых им лет,— мысленно призвал на подмогу своих угрюмых, немногословных праотцев, и глаза его блеснули в полумраке. — Сперва я обвенчаюсь с Парандзем, женюсь на ней, а уж потом поеду. Женюсь завтра же. Чтобы иметь преимущество перед Гнелом. Я расскажу ему о нашей свадьбе... О первой нашей ночи... Расскажу во всех подробностях... Опишу ее тело... Расхвалю ее красоту... Она ведь и впрямь красива, Драстамат... Сказочно красива...
Глава пятнадцатая
Мысленно Васак зачастую беседовал с соотечественниками, спорил, порицал, наставлял, убеждал, молил...
Кому не ведомо, что спарапет всю жизнь сражался ради того, чтобы армянин не исчез с лица земли? Другие сражаются, чтобы расширить свои земли, или отвоевать некогда утраченные области, или отомстить за нанесенное их стране оскорбление, или помочь союзникам. А вот если за оружие взялся армянин, значит, нет нужды ломать голову, теряться и догадках, терзать и напрягать ум — и без того ясно, речь идет о самосохранении.
Вот тебе и Армения.Враг уверенно метит стрелой прямиком ей в сердце, потому что незащищенное, беззащитное сердце явственно различимо издалека всем и каждому и маячит перед соседями, точь-в-точь мишень. Поди-ка удержись.
Как только тебе удается веками жить на краю пропасти, мысленно вопрошал Васак, на краю пропасти пировать, праздновать Навасард, отмечать рождение сыновей, пахать, сеять, изводить себя усобицами, тешиться похвальбой и, упершись взглядом в бездну, мечтать о небе?
Бесстыдница, упрямица Армения.Это, конечно, ни с чем не сообразно, но не в годину войны, а как раз теперь, в дни мирной передышки, прямо на глазах у Васака, число армян стало стремительно убывать. Почуяв надвигающуюся опасность, уловив неизбежность столкновения между персами и византийцами, половина страны одевалась на персидский лад, половина — на византийский. Половина была сторонницей Византии, половина —
Персии.Между двух . огней оставались одни только бедолаги крестьяне, возглавляемые немногими нахарарами.Приверженцы Персии носили остроносые башмаки, на голову водружали что-то вроде тиары, а волосы завивали. Приверженцы Византии остригали волосы кружком и выбривали макушки. Надевали островерхие, шлемообразные шапки и поднимали в знак приветствия правую руку. В княжеских домах говорили или по-гречески, или по-персидски.
Отличить друга от врага стало проще простого.В городах и на большаках то и дело затевались потасовки — при этом смотрели, кто во что одет. Супругов выбирали по одежде. В гости ходили к тем, кто соответствующим образом причесан. Любили и ненавидели, глядя на обувку.
Война еще не началась, а страна была уже захвачена, располовинена, наводнена персами и византийцами, которые, правда, выглядели как армяне, имели армянские носы и глаза и, когда наступал черед перебранки, хоть и говорили вообще-то по-иноземному, волей-неволей переходили на армянский, потому как чужих слов недоставало и они не остужали разгоряченного сердца. По-армянски переругивались и по-армянски же успокаивались...
Васак избегал встреч с царем, в особенности после злополучной трапезы, когда тот объявил, что Аршакавану даруется право убежища, и нахарары прервали отношения с дворцом. А царь, похоже, не замечал его отсутствия и даже не любопытствовал, куда подевался спарапет. Ибо твердо знал: Васак принадлежит к разряду тех людей, которые, сколько
их ни обижай, сколь несправедливо с ними ни обходись, все равно остаются преданными до конца. Потому-то царь в жизни не бывал с ним щепетилен и мягок, в жизни не удостаивал особого внимания, без околичностей говорил все, что взбредет в голову, случалось даже, грубил и оскорблял. А между тем с врагами вел себя куда как осторожно и уважительно. Спарапет молча сносил это и никогда не бунтовал. Взбунтуется позже, когда дела пойдут на лад и у них с царем появится время...
Васак думать не думал о том, что он третье, после царя и католикоса, главенствующее лицо в стране. Должно быть, поэтому, невзирая на бесспорную любовь к нему народа, в мирные дни он не имел сколько-нибудь ощутимого влияния при дворе и почти не вмешивалря в политику. Большую часть своего времени он проводил в отдаленном и обособленном от мира и людей Шаапиване, главном воинском стане страны.
Воинская жизнь представлялась ему прямой и ясной, ни-какой болтовни, только приказы. Свыше было установлено, кто повелевает, а кто исполняет повеления. Отношения между людьми определялись не личными свойствами и на-клонностями, а высотою занимаемого положения. Слово имело лишь один смысл. Если ты говорил: вода холодна, это значило — не лезь в реку купаться. Не более того и не менее. А вот если вчера утром Нерсес Камсаракан возвел царю напраслину на Гарджуйла Хорхоруни, то это значило, что десять лет назад Гарджуйл Хорхоруни оклеветал и очернил Нерсеса Камсаракана в глазах бывшего царя Тирана.
Стоило спарапету войти во дворец, как ему повсюду мерещились ловушки и хитроумные сети, которыми обычно перерезают путь убегающему от погони зверю. А взамен выбывающих переполох труб и лая борзых — людские голоса, словечки, шепоток, плоская шутка венцевозлагателя и аспета Смбата Багратуни: «Ну, господин мой Мамиконян, когда же ты намерен защищать мою жизнь?» (да плевать мне на твою жизнь, болван ты этакий, и как же посмеялся надо мною пссвышний, дав тебя в союзники!); прячущиеся за улыбкой убийственные сплетни; откровенная ложь, цена которой известна всем, но которую только неискушенный спарапет немедля называет ложью; благоглупость, высказанная сановником, которую все дружно превозносят до небес, тогда как грубый и неотесанный спарапет артачится и перечит; лесть и лизоблюдство, которые принимаются всеми как должное И от которых дикарь спарапет теряется и, лишь бы не остаться в долгу, достает из кармана дорогую безделушку и протя-
гивает собеседнику... Сколько он их понаделал в часы досуга, деревянных таких фигурок! И в скольких домах красуются они на столах... чтобы тот, кто их вырезал, вырвался из окружения и чуть раньше воротился в Шаапиван. Но когда он узнал, что в Адамакерте, вотчине князей Ар-цруни, собралось несколько нахараров, среди которых и его братья, и что они едут в Тибзон — заключить союз с шахом и предложить ему свои услуги,— когда спарапет узнал это, он не выдержал: не говоря никому ни слова, никого не предупреждая и не теряя времени, вскочил на своего белого скакуна и один-одинешенек направился в логово врага.
«В сердце моем прежде всего обитает чувство истины, — писал, как повествует историк, Шапух Констанцию. — Обладая им, я никогда не совершал ничего такого, в чем мог бы впоследствии раскаяться. Посему я должен вернуть себе Армению и Междуречье, без всякого на то основания отнятые у моих дедов. Если желаешь внять разумному моему совету, откажись от небольшой своей провинции — предмета постоянной вражды и раздоров — ради возможности спокойно управлять остальными владениями. Знай, что и врачи в известных случаях отсекают и удаляют отдельные части тела, дабы сохранить здоровые члены».
Всю дорогу он мысленно убеждал соотечественников, что единственный для. них выход — объединиться и подчиниться царю, уговаривал сторонников Византии выбросить из головы решающий их довод: ныне, мол, у нас с византийцами общая вера, а сторонников Персии позабыть про то, что вчера, мол, мы с персами были единоверцы; молил, заклинал тех и других не разжигать междоусобиц и братоубийственной войны, не принуждать его, спарапета, истреблять армян, потому что, выступи он против армян, даже против ничтожной горстки, непременно потерпит поражение, а вот выступи он с немногочисленным своим воинством против несметных полчищ врага и вражеских боевых слонов — непременно одержит победу... Это верно, спарапет не удался ростом... Верно, у него короткие руки и короткие ноги... Ну и что? Мало побед приносил я вам? Мало врагов обращал в бегство, выходя на них с небольшим отрядом? Император и шах приходили в изумление и карали бездарных своих военачальников.
И напрасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60