Говорил, что не тот жалкий графоман, кто бездарно пишет, а тот, кто не умеет этого скрыть.
Дверь долго не открывали, из квартиры слышались чьи-то голоса, и Горлов позвонил еще раз, долго не отпуская кнопку.
— Сейчас открою, — наконец заворчал Рубашкин, распахивая двери. — Зачем звонишь, если открыто? Идем ко мне, я мигом допечатаю, тогда и поговорим.
В прихожей и в проходной комнате было невероятно пыльно, по мебели и стульям валялись газеты, стопки машинописных листов вперемежку с детской одеждой.
— Катя еще не приехала? — на ходу спросил Горлов, многозначительно кивнув на двух молоденьких девушек, которые что-то старательно печатали, устроившись за обеденным столом друг напротив друга.
— Не хочет. Говорит, Насте полезно. Фрукты, свежий воздух и всякое такое. Дом большой, теща помогает, только ругается, что я не еду, — ответил Рубашкин, усаживаясь за машинку.
— Закрой дверь, девчонки отвлекают, — он печатал двумя пальцами, делая длинные паузы между ударами.
— Что пишешь? — спросил Горлов, усаживаясь в кресле.
— На! Заметишь ошибку, подчеркни, — Петр передал несколько страниц, и Горлов стал читать с середины.
"…в эти дни, когда весь французский народ торжественно отмечает 200-летие Великой французской революции в старинном парижском особняке на улице Буассьер тепло принимали советских гостей — Раису Максимовну Горбачеву и видных представителей нашей науки и культуры — академиков В.Н.Кудрявцева и Т.Н.Фролова, первую женщину-космонавта В.Н.Терешкову, знаменитых писателей и артистов Б.И.Олейника, Т.П.Буачидзе, А.В.Баталова, Н.Н.Губенко и других.
Раиса Максимовна рассказала, как в СССР широко отмечается знаменательная дата.
— В Москве, Ленинграде, столицах союзных республик, в трудовых коллективах рабочие с волнением ставили свои подписи на листах бумаги, где было написано: «Накануне 200-летия Великой французской революции и официального визита во Францию М.С.Горбачева все советские люди шлют свои сердечные приветствия французам и француженкам».
От их имени я дарю вам эти послания как свидетельство нерушимой дружбы между французским и советским народами, — сказала Раиса Максимовна"
— Представляю, с каким волнением рабочие ставили подписи. Райкомовцы спустили разнарядку, активисты и забегали по цехам: кто подпишет — тому продуктовый набор вне очереди! Как тут не волноваться? Конечно, с волнением подписывали. С очень большим волнением! — засмеялся Горлов.
Рубашкин закончил печатать и, вынув из машинки лист, повернулся к Горлову:
— В «Ленинградском рабочем» заказали. Я радио послушал, телевизор поглядел, завтра в редакцию отнесу — напечатают за милую душу, рублей восемь заплатят за актуальность — приглядевшись, он неожиданно спросил: — Что у тебя с головой?
— Только сейчас заметил? — и Горлов стал рассказывать обо всем, что случилось.
— А я удивлялся, что они вдруг прицепились, — дослушав, задумчиво сказал Рубашкин. — Дня три назад, звонок по телефону: мол, здрасте, я из Комитета государственной безопасности, не могли бы вы, Петр Андреевич, к нам в райотдел заглянуть на часок. Я в ответ вежливо прошу: «Представьтесь, пожалуйста, кто будете». Он назвался майором Коршуновым Павлом Васильевичем или Николаевичем, забыл. И снова: дескать, заходите — гостем будете. Спрашиваю: гостем в качестве обвиняемого, подозреваемого или свидетеля? Тот замялся, потом говорит: «Заходите, дружок, на часок, а не хотите дорогим гостем, будете свидетелем… пока. Сами не придете, поможем». А я в ответ: «Если свидетелем, то пришлите повестку с указанием по какому уголовному делу». Обещал прислать, но с тех пор ни слуху, ни духу. Теперь все понятно! Только ничего у них не получится. Во-первых, с тех пор, как ушел от тебя в газету, я никаких секретных документов в глаза не видел, а то, что раньше знал, как инструктировали, давно забыл. Ничего не помню, решительно ничего. Скажу, на гипноз к Кашпировскому ходил, а потом заряженную воду потреблял в количестве двух литров, так закодировался, что, хоть режь, ничего не помню. Во-вторых, их единственный свидетель — в психушке! Если ты сопли раскаянием не распустишь, ничего у них не выйдет. Главное: ни в какие беседы не вступай, ни на один вопрос не отвечай, кроме как: «Не было, не видел, не знаю». Запомни: твое дело — молчать и писать ответы, вслух — ни одного слова! Только письменно, только в протоколе! Раньше как? Прищемят сапогом яйца, сразу признательные показания! Теперь не то, нынче — ого-го — перестройка, социалистическая законность, партия возгласила курс на правовое государство. Без бумажки посадить нельзя. Сегодня бумажка — самое наше все!
Рубашкин говорил легко и уверенно, усмехаясь, но думал о чем-то своем, и Горлов вдруг успокоился. Ему показалось, что все его страхи гроша ломаного не стоят.
— Петр Андреевич, к вам Таланов пришел, — из соседней комнаты закричали девушки.
— Вы закончили? Еще много осталось? — спросил Рубашкин. Одна из них ответила, что совсем чуть-чуть, минут двадцать.
— Идем, с Талановым познакомлю, — сказал он Горлову, вставая из-за стола.
— Что эти девчонки у тебя делают?
— Сахарова перепечатывают. Шесть копий за вечер, на двоих — двенадцать. Сами вызвались помогать, между прочим, бесплатно. Завтра на секции будем обсуждать, хочешь — приходи.
Горлов хотел спросить что за секция, где будут обсуждать Сахарова, но промолчал. Они вышли в прихожую, где их ждал высокий, худощавый человек, с большими залысинами. Горлов вспомнил слово «яйцеголовый» — так, пожалуй, можно было сказать о Таланове.
— Готово? — спросил тот, здороваясь с Петром.
— Минут через пятнадцать, подождем, заодно чая выпьем.
Они прошли на кухню. Там было так же запустело, как в комнатах.
Таланов поднял с пола листок бумаги и вдруг стал читать вслух:
"Я сам себя не узнаю, -
Я третий день уже не пью!
За что такие муки?
Ну дайте ж выпить, суки!
Сидящие в Совете,
Вы будете в ответе.
Вас, бля, наверх избрали,
Доверье оказали,
А вы к трибунам рветесь,
За что же вы деретесь,
Как будто срань жуете.
Вы что, совсем не пьете?
Нас не кормил досыта
Ни Мишка, ни Никита.
Звездят, что мяса мало,
Но водки всем хватало!
Рассею допустимо
Оставить без бензина
Без хлеба, без селедки,
Но только не без водки!
Гляди, возьмут робята
Оружье прольтарьята
Наступит бунт кровавый
Как бой — святой и правый
Возьмем булыжник в руки,
Дадите ж выпить, суки?"
— Ведь про тебя, Петя, — дочитав, сказал Таланов, — Не стих, а крик души. Похоже сам и писал.
— Обижаешь автора, — сказал Рубашкин. — Кстати, он — капитан 1-го ранга, профессор, чуть не академик, но голос народа слышит лучше некоторых наших демократов.
Они заспорили о предстоящих выборах, постоянно упоминая каких-то неизвестных Горлову людей. Немного посидев и не допив жидкого, едва закрашенного чая, он попрощался.
— Заходите, мы Петиным друзьям всегда рады, — дружелюбно сказал Таланов, пожимая ему руку.
* * *
Поздно ночью позвонил Цветков.
— Я все уладил, Борис Петрович, понимаете, я все уладил. Не беспокойтесь! — кричал он. — А ваша запускающая схема — просто восторг! Ребята уже штук двадцать отклепали — ни одного отказа. Ждем в гости.
— Мне Котов отпуск на осень перенес, а в командировку не пустит, — спросонья буркнул Горлов и услышал, как Цветков засмеялся: "Никуда Котов теперь не денется. Надо будет — лично проводит. Ждем!
1.10. Чванство у коммуниста, как на свинье сало
Первые такты вкрадчиво прозвучали, едва «Красная стрела» замерла у главного перрона, напротив памятника Ленину. Сперва музыка слышалась тихо, будто на ощупь находя путь. Но с каждым следующим аккордом она набирала силу и мощь в громе литавров, в маршевом зове золотых труб. Музыка реяла над Московским вокзалом, выплескиваясь на окрестные улицы и площадь Восстания: так неудержимо росли сила и мощь Ленинграда — города-героя, города-труженика, города-созидателя, колыбели трех революций.
Котов чувствовал личную причастность к этому величию и остро, как никогда раньше, свою причастность к тому, что было источником и движущей силой всего вокруг — к Советской власти и ее животворящей сути, к великой Коммунистической партии.
«Мы будем петь и смеяться, как дети», — жизнерадостная мелодия услышалась ему вдруг, совсем невпопад с церемониальной поступью «Гимна великому городу», но он стер с лица торжествующую улыбку.
Участники пленума неспешно выходили из вагонов и останавливались маленькими группами. Котов заметил приветливые, как бы приглашающие присоединиться взгляды. Его уже принимали за своего, но он чувствовал — не совсем, будто настороженно выжидая, так сторожевой пес скалит клыки, еще не распознав, свой или чужой.
Котов вежливо раскланивался, подмечая, кто приветлив, а кто равнодушен. Проходивший мимо Гидаспов остановился и, здороваясь, пожал ему руку.
— Обрати внимание на подборку публикаций. Она в общем пакете, в самом конце. Проработай! А в конце недели позвони. Есть, что обсудить, — многозначительно улыбнулся Гидаспов. Улыбка у него была больше угрожающей, чем веселой.
— Хорошо, Борис Вениаминович, — улыбаться в ответ не хотелось, но Котов улыбнулся через силу. Краем глаза он заметил, что несколько человек следили, как с ним разговаривает Гидаспов, и это было приятно.
Тем временем делегаты уже входили под стеклянные своды вокзала. Их лица были деловыми и озабоченными, такими и должны быть руководители!
— Виктор Михайлович, ваша «Волга» у входа слева, — обратился к нему моложавый инструктор из обкомовского орготдела, услужливо протягивая листок бумаги с номером: 01-10 ЛЕА.
На переднем сиденье уже расположился Ковальчук, слесарь с Металлического завода. Он был членом ЦК с незапамятных времен, лет десять, не меньше. Так повелось с давних пор, что в ЦК непременно были простые рабочие и колхозники. Повезло и Ковальчуку — отметили и возвысили. Его, как положено члену ЦК, приглашали на всякие торжественные мероприятия, награждали орденами, но всерьез не считались.
— Слышь, Михалыч, скучный выдался пленум, банкета не было, а отвальную скомкали. С коллективом не пообщались! Раньше такого не допускали, измельчание — такая негативная тенденция наблюдается. Ты у нас новичок, но, слышал, вольешься в, так сказать, ряды. На следующем пленуме кооптируем тебя кандидатом в члены ЦК КПСС, — обернувшись, Ковальчук многозначительно понизил голос.
«Кооптируем! Твое дело — руку поднимать и в ладоши хлопать», — пренебрежительно подумал Котов.
— Поехали, посидим накоротке. Я недалеко живу, жена на работе, а запасец всегда наготове. Бутылочку-другую искореним, исправим недоработочку в рабочем порядке? — предложил Ковальчук, не сомневаясь в согласии, но Котов отказался, хотелось продлить праздничное настроение, какое за все его сорок четыре года было всего дважды. Первый раз — когда первый секретарь обкома Романов назвал его лучшим коммунистом Ленинграда. Такое не забывается! Тогда он ждал многого, никак не меньше, чем уровень секретаря райкома. Григорий Васильевич приглядывался, дважды принимал в Смольном. Но завистники помешали. Сволочь Каданцев: наклепал, что Котов ничего не умеет, что ни поручишь — развалит. Ну, улетело изделие, черт его знает куда, аж над Северным полюсом рвануло, так никто же не погиб! Да, разве он виноват, что опытный пуск закончился неудачно? Еще Ленин говорил: «не ошибается тот, кто ничего не делает!».
«Сколько же я лет потерял, сидя на отделе? Семь? Нет, семь с половиной! Другие за это время до Обкома доросли и даже до ЦК, а мне резисторы достались и прочая электроника. Подумаешь, начальник отдела, подчиненных — всего полторы сотни. Разве масштаб для меня? Но теперь — все! Теперь — музыка не та, таперича барин другой», — думал Котов, выходя из черной «Волги» у главного входа в Объединение.
— Можешь ехать в гараж, — небрежно бросил он водителю. Вахтер настежь распахнул двери и взял под козырек: «Здравия желаю, товарищ Котов!»
— Как служба? — на всякий случай спросил Котов, забыв как того зовут.
— Все в порядке, Виктор Михалыч, — почтительно ответил старший по вахте, но Котов прошел, не обратив внимания. Он уже не мог, да и не старался скрыть радость; такую испытывают достойные, получившие, что заслужили, после долгого ожидания. Идя по коридорам, он коротко кивал встречным, ни с кем не здороваясь первым. Недруги назвали бы его высокомерным, но ему не было до них дела. Котов шел, будто слыша за собой поступь миллионов, твердый шаг многомиллионной армии ленинградских коммунистов, коммунистов всего Советского Союза.
Едва он вошел к себе в кабинет, заглянула секретарша:
— Виктор Михайлович, звонили из парткома, Лахарев просится доложить, а у нас, пока вы были на пленуме…
— Подождут! Все подождут! — решительно оборвал ее Котов. — Ни с кем не соединяйте и никого не пускайте, у меня срочное поручение товарищей из ЦК!
Она хотела что-то добавить, но Котов махнул рукой: дескать, больше ни слова.
Оставшись один, он отпер чемодан, вынув из бокового кармашка вместительную кожаную папку и такой же блокнот с золотым тиснением на обложке: «Делегату июльского (1989 г.) Пленума Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза».
Материалы, о которых говорил Гидаспов, действительно оказались в папке. Это были вырезки из республиканских и местных газет. Вчитываясь в каждое слово, Котов дотошно изучал их содержание; особо интересные конспектировал в блокноте:
«Правда Украины», орган ЦК КП Украины (19.03.89 г.) напечатала статью начальника треста «Киевметрострой» заслуженного строителя УССР В. Волчкова «Когда забывают о партийной этике», осуждающую двуличную позицию литераторов-членов КПСС И. Драча, П.Осадчука, В. Яворинского и ряда других.
«Попытка создать какую-то новую политическую структуру, не подконтрольную КПСС, призывы к полному восстановлению суверенитета Украины, фракционность и групповщина — все это несовместимо с марксистско-ленинской идеологией, с членством в рядах коммунистической партии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68