Внезапно край неба озарился красным и алым, и вслед высветилось заходящее солнце. Оно полыхало, будто языки пламени в бушующей угольной топке, но неудержимо валилось куда-то вниз, на глазах истончаясь до узенькой полоски. За считанные секунды оно исчезло вовсе, оставив над собой только быстро темнеющие бордовые отблески.
«Куда все подевались?» — подумал Рубашкин, заметив что за несколько часов не встретил ни одного человека. Даже асфальт на обычно оживленном шоссе был ровно запорошен снежной пылью. — «Почему нигде никого нет?»
Рванул резкий порыв ветра, от которого заскрипели деревья, и высоковольтная линия отозвалась глухим гулом осевших под наледью проводов.
Рубашкин решил не возвращаться на станцию, а пройти километров пять до Сестрорецка и там сесть на поезд. Почти час он шел по середине шоссе, только раз уступив дорогу встречной машине. Когда он поднялся на путепровод над железной дорогой, и внизу засветились огни Сестрорецка, пошел косой снег, порывы ветра лепили в лицо влажные хлопья, и от них слипались глаза.
Рубашкин чувствовал ломоту и озноб, ноги будто перестали слушаться, но он миновал поворот к вокзалу и продолжал идти в сторону Ленинграда.
— Черт с ними! Дойду, обязательно дойду! — говорил он вслух и, пошатываясь, вышагивал дальше.
Поздно вечером на глухом участке между Лисьим Носом и Ольгино его обогнала и остановилась грузовая машина.
— Эй, спортсмен, как до Питера добраться и на Московское шоссе выехать? — перегнувшись к правой дверце, крикнул шофер. — Ни хрена не слышу, залезай сюда — по дороге расскажешь!
2.17.6 Впотьмах дорога, не скажу куда
— Смотри скорее, Лариска, — закричала Таня, — красота-то какая!
Лариса прильнула к стеклу и почти задохнулась от пронзительного чувства восторга. Только что пробив облачность, самолет накренился в долгом развороте так, что в иллюминаторе открылся весь Финский залив и далекая перспектива на Запад. Там, в просвете между тучами, низко к горизонту рдел четкий круг заходящего солнца. Его свет уже был слабым и не подкрашивал белизны снежного покрова, но в сияющем круге буйствовало багрово-красным, и столбы света упирались в края темно-фиолетовых туч.
— С утра голова болит, не к добру, — дождавшись, пока самолет выровняется, ответила Лариса и, стряхнув с кителя невидимую пылинку, деловито добавила: «Скоро посадка, надо проверить салон».
— Ты, Лариска, сухая, будто песок в Каракумах, — обиженно сказала напарница. — Бедные твои мужики: тебя трахать, как в наждачную бумагу — до крови можно стереть!
Долго не давали посадку и самолет кружил вокруг аэродрома, то и дело меняя эшелоны. Наконец пошли на снижение, и вскоре машина мягко ткнулась в посадочную полосу. Видно, что-то не слаживалось в диспетчерской: рулежка затянулась на полчаса, а когда Лариса добралась до раздевалки, голова уже не просто болела — она будто раскалывалась на кусочки, отдаваясь ломотой в подплечье. Порой темнело в глазах, и, сдавая полетные документы, она едва понимала, что говорит старшая смены. Потом заболел живот, и она решила зайти в медпункт, испугавшись, что ей станет плохо по дороге домой.
— А месячные у вас давно были? — вдруг спросила пожилая медсестра перед тем, как измерить давление.
— Задерживается недели на две, — вспомнила Лариса. Такое случалось и раньше: сказывались дальние перелеты со сменой климата и постоянная вибрация — так ей, во всяком случае, объясняли. Но теперь был очевидный повод. Несмотря на предосторожность, встреча с Борисом в Адлере вполне могла привести к неприятностям.
— Сходите в туалет. Похоже, у вас начинается, — посоветовала медсестра и протянула стакан воды, чтобы запить сразу несколько таблеток. Она оказалась права, и Лариса обрадовалась, что больше не надо тревожиться. То ли от этого, то ли подействовали таблетки, но боль утихла, осталась только глухая тяжесть в висках и затылке. Лариса даже решила не тратиться на такси и поехала на автобусе.
Было около девяти, когда она добралась до дома, рассчитывая проверить у сына уроки и самой уложить его спать. Поднимаясь на лифте, Лариса почувствовала, как снова заболела голова, и стала вспоминать, куда положила коробку с лекарствами.
Еще на площадке она услышала музыку, а когда открыла дверь, в лицо шибанул табачный дым.
— Посмотри, кто к нам приехал! Мы тебя с обеда ждем, последнюю надежду потеряли, — пытаясь обнять жену, сказал Николай.
Лариса ловко повернулась и вместо поцелуя сбросила ему на руки намокшее мокрым снегом пальто. На столе в столовой громоздились остатки закусок вперемежку с использованной посудой; две бутылки были чуть тронуты, но еще две пустых стояли на полу.
— Вот и дождались, — любезно улыбнулась Лариса Никифорову, который пытался встать навстречу, но либо не слишком хотел, либо уже совсем не мог стоять на ногах. Он выглядел постаревшим и обрюзгшим до неопрятности.
— Тыщу лет вас не видела. Надолго к нам из столицы? — спросила она, садясь напротив.
— Вот, Николаю рассказывал о крутых виражах. Ушел я из ЦК, теперь генеральный — только не секретарь, а директор советско-австрийского совместного предприятия. Торгую нынче, торгую! Родину продаю! Меняю Отечество на твердо-зеленые и свободно конвертируемые. А ведь мог стать и Генеральным секретарем! Помнишь, Николай, как мы мечтали до верхушки добраться, власть взять?
— Было такое, — улыбнулся Волконицкий, — но еще не вечер. Какие ваши годы Роман Палыч?
— Нет, брат Николай, в одну реку дважды не ступишь. Да и течет вода у той реки уже не туда, куда велят большевики — сердцем это чую, потому и ушел. Ведь не так идем и не туда. И все знают, что не туда, а куда никто не знает…
— Помните на Съезде какой-то депутат сказал, что политика Горбачева, похожа на самолет: с аэродрома взлетел, а куда лететь и где садиться пилотам не сказали? — спросил Волконицкий.
— Верно сказал, — согласился Никифоров. — Но по части самолетов тут специалист есть. Пусть Лариса рассудит.
— О чем? — спросила она, прикрывая ладонью рюмку. Она уже выпила целый бокал сухого вина, и от запаха водки вновь подступила тошнота.
— Как о чем? О самом нашем главном. Куда летим, зачем летим, и на что сядем? — чуть запинаясь, объяснил Никифоров.
— На что? Ясное дело — на… Не при женщине будет сказано! — вставил Николай.
— Какая она тебе женщина? Она твоя жена. Мне б такую — полгоря бы не знал! — насупившись, возмутился Никифоров.
— Я лучше расскажу из сказки, мы недавно с Мишей читали, — примиряюще сказала Лариса.
— Он уже спит. Мама его в своей комнате уложила, от нас подальше, — сказал Николай.
— Это о том, как Алиса заблудилась в лесу. Шла, шла — и спросить не у кого. И вдруг увидела Кота, сидящего на ветке.
— Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти? — обрадовалась она.
— А куда ты хочешь попасть? — вопросом на вопрос ответил Кот.
— Мне все равно… — сказала Алиса.
— Тогда все равно, куда идти, — заметил Кот.
— … только бы куда-нибудь попасть, — пояснила Алиса.
— Если хочешь куда-нибудь попасть, то обязательно попадешь. Только нужно долго идти, — сказал Кот.
Мужчины выжидающе молчали, ожидая, что дальше. Наконец Никифоров засмеялся и поднял рюмку:
— Какая же у тебя, Колька, жена! Умница! До чего жаль, что дураку досталась. Да, не обижайся, я же любя. Рядом с такой женщиной мы все — дурак-дураком и лопоухие. За тебя, Ларисочка! Как, Николай, в твоей песне поется? Пусть же вечно будешь ты прекрасной, пусть же вечно… Тьфу, забыл! Ну и черт с ним, и так все ясно…
— Подождите, я с вами, — сказала Лариса, налив себе еще вина.
— Это настоящее «Шабли», мне фирмачи из Франции ящик доставили на пробу, — пояснил Никифоров.
Вино было прохладным, с чуть ощутимой кислинкой.
— Похоже на наше, грузинское, название забыла, — маленькими глотками выпив до дна, сказала Лариса.
— Севрюжинкой закуси, очень хорошая севрюжина. К водочке хороша с хреном, а к этому — без всего, чтобы рыбью нежность не испортить, — неприятно причмокнув, сказал Никифоров.
— Вы тут без меня, я пойду чай поставлю, — поднимаясь, сказала Лариса.
— В холодильнике — торт и пирожные. Успели в «Астории» заказать. Смотри, не копайся. Недолго! — сказал вслед ей Волконицкий.
Заглянув в зеркало, Лариса заметила, что на щеках выступил румянец, а головная боль совсем прошла. Она попудрила лицо и решила остаться в форменном костюме. Переодеваться на час-полтора очень не хотелось. Вдруг она вспомнила Горлова, как он целовал ее, и стало жарко. Но мысль была мимолетной, как облачко от пульверизатора и тут же забылась.
На кухне уже все было приготовлено: чайные приборы стояли на подносе, торт и пирожные в холодильнике были выложены на блюда, даже заварка была засыпана в фарфоровый чайник — оставалось только залить ее кипятком.
«Все же повезло мне со свекровью, хоть и стерва», — думала Лариса, поджидая, пока закипит вода. — А я? Еще та стервочка! Ребенка бросаю на недели, мужу изменяю и хоть бы что, еще хочется.
От последнего она хихикнула вслух, признавшись себе, что да, очень хочется, будто почувствовала на себе руки Бориса.
«Все-таки он смешной и очень хороший, но лучше не испытывать судьбу», -наконец решила она и вдруг почувствовала, что ее сгибают сзади и наклоняют лицом к столу.
— Давай, давай же, — хрипел Никифоров, пытаясь задрать юбку. — Бросай своего к черту! Что хочешь — все будет! Все для тебя сделаю. Ну давай же!
От неожиданности пропал голос, она извивалась, пробуя выскользнуть. Наконец она развернулась лицом к нему, и он, больно выкручивая ей руки, впился ртом в ее губы. Она могла только стонать, не в силах пошевелиться, слыша, как трещит ткань кителя и стукнулась о пол оторванная пуговица. Вдруг одна рука освободилась, Лариса нашарила что-то за спиной и, не глядя ударила Никифорова. Тот отшатнулся, обеими руками схватившись за лицо.
Лариса не смогла удержать истерического смеха — она влепила Никифорову тарелкой с пирожными, и теперь разноцветный крем облепил ему всю голову и стекал на плечи и рубашку.
— Вам бы в ванной помыться не мешает, Роман Павлович, — мстительно улыбаясь, сказала Лариса. — Потерпите, я Николая позову, он поможет.
— Что ты наделала, дура? Совсем из рук выбилась, не соображаешь, что натворила? — Николай отвел Никифорова в ванну, и еле сдерживался, чтобы не разбудить мать.
— Он… он меня чуть не изнасиловал, — чувствуя, как подступают слезы, объяснила Лариса.
— Подумаешь, принцесса на горошине, ее и полапать нельзя. Выпили ведь, чего не бывает?
— Пусть других лапает, комсомолок своих, если взбредет, а меня нельзя! — слезы катились градом, она не замечала, что кричит на мужа.
— Помолчала бы! У других — жены, как жены, а я из-за тебя вторую пятилетку выше завсектором не расту.
— Вот и поищи другую, ее под весь Обком и подкладывай, если сам не можешь! И руки у тебя гадкие и скользкие, скользкие! Ненавижу! — не помня себя, кричала Лариса, и, выбежав в прихожую, судорожно, рывками натягивала пальто.
Только выбежав во двор и провалившись в снег, она заметила, что не переодела туфельки на тонком каблуке, но даже не подумала вернуться. К счастью такси подвернулось почти сразу, но она успела продрогнуть и ее била дрожь, может быть от волнений.
— В Авиагородок! — сказала она, едва тронулись.
— Полтинник! — категорически сказал шофер, и Лариса поняла, что спорить бесполезно.
— Сорок! — сказала она, отыскав в сумке только сорок шесть рублей с мелочью. — Или выйду и пешком дойду!
— Ладно! Зарядим побольше, получим, сколько надо, — неожиданно согласился таксист. — Тебе выпить нужно, давай налью — полегчает. Да, не бойся, лишнего не возьму. Вижу, у тебя — штопор, не впротык что-то. Должны же мы помогать и за просто так!
— Спасибо! — поблагодарила Лариса. На ближайшем перекрестке шофер достал из-под сиденья покрытую стаканом уже начатую бутылку и отлил на три пальца: «Больше не следует, а столько — в самый раз!»
Она не ощутила вкуса, но через минуту согрелась, и снова захотелось плакать. Слезы лились как бы сами собой, почти забылась главная причина, остался только жуткий страх увидеть и слушать какой-то свистящий крик мужа.
— Ненавижу! Он, как слизь, и всегда ненавидела! — твердила она про себя и било холодом, когда вспоминала про Мишу и думала, как быть с ним.
Она вышла у предполетного профилактория и вошла в вестибюль. Там никого не было, и Лариса села ждать в кресло у окна. На улице было темно и сыро от луж и таящего снега. Изредка взрывался ревом моторов близкий аэродром, а потом наступала тишина.
Ей стало горько и одиноко, как никогда не было. Подойдя к стойке, Лариса вытянула к себе телефонный аппарат и, торопясь, не раздумывая, набрала выученный наизусть номер. Щелкнуло после третьего гудка, она сперва не узнала его голос.
— Это ты, Боря? — на всякий случай спросила она, и услышав ответ, чуть не разревелась.
Боренька! Это я… я давно собиралась, но было все никак. Нет, все было не так. Но я тебя так люблю, ты даже не представляешь, — стараясь не всхлипывать, прошептала она и медленно положила трубку.
Наконец вышла дежурная, Валентина Александровна.
— Разве ты в рейс? Говорили, что только сегодня прилетела, — удивилась Валентина Александровна, которую Лариса хорошо знала и поэтому не стала врать. Посокрушавшись, та открыла пустую комнату и ушла. Лариса разделась и, дрожа от озноба, легла под чуть влажное одеяло.
Около четырех ее разбудила дежурная.
— Твой приехал! Требует! Я ему и так и эдак, мол, нельзя, не положено. А он, говорит, все разнесу, пусть хуже будет, если жена не выйдет. И такой из себя расхристанный, даже жалко стало. Ты уж выйди, поговори. А если сильно не бил, так и поезжай с ним домой, успокой — видно, что совсем не в себе. Чего в жизни с кем не бывает?
2.17.7 Перед полуночью
Совещание было недолгим, но сверх намеченных тридцати затянулось почти на сорок минут. Началось с короткого доклада генерал-майора Голубева о ситуации, сложившейся после предательской публикации в «Литературке». Голубева сменил начальник отдела Особой инспекции, — по сложившейся традиции его фамилию прилюдно не называли, — который разложил по полочкам, кто в чем прокололся и зачитал проект приказа по кадрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68