Получая шифровки, я сразу вижу, где почерк ГРУ, где КГБ, где другого, так сказать, ведомства. И когда идет анализ ситуации, в миг отличаю, где правда, а что нам навязывается, как правда».
Оборачивается ко мне и замолкает минуты на три. И, буквально сверля меня взглядом: "Владимир Александрович! Я на тебя смотрю. Очень важно, сколько процентов волнений ты списываешь на подростков, а сколько связано с глубинными политическими течениями. Боюсь, разучился ты эти процессы различать, а мы в Политбюро должны иметь правильную и своевременную картину. И как бы у тебя, товарищ Крючков, не получилось, что дела делаются без ведома Политбюро. Хочу тебе напомнить, и тебе, Дмитрий Тимофеевич: отныне без решения Политбюро ни армия, ни КГБ ни в каких делах не должны участвовать!
Я спросил: «Михаил Сергеевич, так чем же мы должны заниматься?»
А он в ответ — на полтора часа. Мол, руководство партии должно наладить отношения с демократической интеллигенцией. Она, де, глубоко исторически связана с народом, носитель национальной идеи. Театр, кино, романы с поэзией — всех муз помянул. А в конце бац: «КГБ должен заниматься прогнозированием! Выше поднимайте, товарищ Крючков, уровень анализа политических процессов!»
— Вот, — говорит, — ваша главная задача!
Выдохнув последнюю фразу, Крючков будто скукожился, неподвижно ссутулившись за большим письменным столом.
— Мы с вами, Владимир Александрович, пережили многое, переживем и это. Главное, чтобы совесть перед народом и партией была чиста, — искренне сказал Сурков.
— Что пережили многое — это ты, Алексей Анатольевич, прав. А что совесть чиста — не согласен. Все ли мы сделали и делаем, что сердце и долг подсказывают? Молчишь? То-то! Поговорил с тобой и вижу: ты за наше дело, за верность чекистским принципам. Тебя учить не надо, что делать, сам знаешь. Поэтому, скажу то же, что товарищам в Прибалтике: бери инициативу на себя, ответственность не перекладывай, но знай: пока я здесь, в этом кабинете, всегда прикрою.
Крючков с досадой посмотрел на запищавший телефон и, не сняв трубку, встал попрощаться.
— Документы на присвоение тебе генерал-лейтенанта я пока придержал. Через месяц повысим уровень анализа процессов, и я их скоренько проверну. Так что, готовь шило, дырки на погонах сверлить! — улыбнулся Крючков, крепко пожимая Суркову руку.
— Спасибо, Владимир Александрович, — ответил тот.
— Как ты говорил про «спасибо»?
— Спасибо не шелестит и не булькает, — ответил Сурков.
— Обещаю лично приехать на представление и выступить перед твоим личным составом. Тогда и побулькаем! Гляди, не вздумай зажать положенное.
— Можно ориентировать офицеров, товарищ генерал-полковник, что точно приедете?
— Даю слово почетного чекиста, — улыбнулся Крючков и посмотрел на часы.
«Значит, не врет насчет генерал-лейтенанта, — выходя из кабинета, подумал Сурков. — А насчет анализа? Проанализируем, как отцы и деды учили. Только дурак не поймет, что надо: почта, мосты и телеграф — в решающем месте, в решающий час!»
3.2. «Коммунисты всегда верны правде»,

— с этих слов началась беседа Генерального секретаря Бразильской коммунистической партии товарища Жиокондо ДИАСА с первым секретарем Ленинградского Областного Комитета КПСС тов. Гидасповым Б.В… Во встрече участвовали: член бюро ОК КПСС т. Сурков А.А., заместитель заведующего отделом ОК КПСС т. Кузин О.С., первый секретарь Петрогадского РК КПСС т. Котов В.М., а также члены руководящих органов БКП и ответственные сотрудники ЦК КПСС, сопровождающие тов. Диаса в его поездке по СССР.
В ходе встречи тов. Диас сказал: "В последнее время мне довелось участвовать в работе съездов коммунистов Кубы, Въетнама, ГДР, Венгрии и других социалистических стран. Но никакой из этих форумов не ожидался с таким нетерпением и надеждой, как намеченный на ближайшее время XYIII-й Съезд Коммунистической партии Советского Союза. Заинтересованное ожидание этого судьбоносного события ощущается во всем мире. Ведь прямой и честный разговор о будущем мирового пролетариата и всего коммунистического движения имеет огромное политическое значение. Не будет преувеличением сказать — нет на земле партии или правительства, которые обошли бы вниманием доклад товарища Горбачева о положении в стране и в мире. Предстоящий Съезд КПСС — это поистине историческое событие, от которого зависят будущее и судьбы миллиардов простых людей на всех пяти континентах…
— Долго еще? — с порога закричал Кокосов.
— Минут десять, — отрываясь от пишущей машинки, ответил Рубашкин.
— Может, из-за тебя газету задержать? Тебе шанс выпал, а ты меня подводишь. Будешь копаться, выгоню! — не дождавшись ответа, Кокосов сильно хлопнул дверью, и со стола полетели листы бумаги.
Шанс действительно выпал. После случая в Смольном и статьи в «Литературке» с Петром никто не хотел иметь дело. В какой бы редакции он не появился, от него отворачивались, и за последний месяц он не заработал ни копейки. Поэтому Рубашкин обрадовался звонку Кокосова.
— У меня все в гриппе, работать некому. Срочно одевайся и подъезжай, — как всегда лаконично сказал он.
— А гонорар? — еще не успев проснуться, спросил Рубашкин.
— Стяжатель! — вскричал Кокосов и, вздохнув, согласился на полуторную оплату. — Давай скорее, и тачка за мой счет.
Так Рубашкин оказался в редакции «Смены», где его усадили в кабинете заболевшей Нины Плотниковой. Впрочем, кабинетом маленькую, без окон каморку мог назвать только неисправимый оптимист, но Рубашкин был и этому рад. Работа сводилась к переписыванию официальных сообщений и записи того, что наговаривали по телефону выездные корреспонденты. Все это прямо с машинки Рубашкин отдавал Кокосову, тот — выпускающему редактору, а от него — в наборную. Иногда заметки возвращались исчирканными сверху донизу, и Петру приходилось переписывать заново под непрекращающиеся окрики: «Давай!», «Скорее!», «Опаздываем!». С деньгами Кокосов не обманул: платили от трех до четырех копеек за строчку, и в день выходило пять-шесть рублей.
Покончив с товарищем Диасом и сопровождавшими его лицами, — имя своего бывшего начальника Петр отпечатал равнодушно, как совсем постороннего, — он взялся за следующий материал. Прочитав, о чем пойдет речь, Рубашкин быстро, не вдумываясь, застучал по клавишам машинки:
ПРИНИМАЙ, РОДИНА, РАПОРТ МОСКВИЧЕЙ И ЛЕНИНГРАДЦЕВ!
Центральное Статистическое Управление СССР подвело итоги выполнения работы народного хозяйства страны за минувший, 1989 год. Прилив трудового энтузиазма, стремление работать еще лучше вызвала у трудящихся Советского Союза атмосфера демократизации и гласности, перестройка всех сторон жизни нашего общества, а также известие о проведении XXYIII Съезда КПСС.
Соревнуясь за достойную встречу Съезда, коллективы промышленных предприятий Москвы и Ленинграда досрочно, к 26 декабря выполнили государственный план по валовому производству важнейших видов продукции.
Проведена значительная работа по техническому перевооружению предприятий, внедрению новой техники, улучшению организации производства и повышению качества выпускаемых изделий.
Труженики Ленинграда и Ленинградской области перевыполнили плановые задания по росту производительности труда, а от снижения себестоимости продукции получили более 40 миллионов рублей сверхплановой экономии. Сверх плана изготовлено более чем на 36 миллионов рублей товаров народного потребления…
Помедлив, Рубашкин дописал:
«…, пользующихся большим спросом среди покупателей».
«Конечно пользуются, если в магазинах — шаром покати», — решил он и со спокойной душой продолжил:
… В числе первых выполнили социалистические обязательства Московский, Выборгский, Василеостровский, Смольнинский, Дзержинский и Невский районы Ленинграда, а также три района области: Лужский, Волосовский и Ломоносовский.
Перечисление районов было самым легким — легче не придумать, голова совсем не нагружалась, и никто не смел вычеркнуть — за порядком и правильностью строго следили в Обкоме. Рубашкин довольно улыбнулся, подсчитав лишние строчки, и перемножил их на гонорарную ставку. Районы-передовики прибавили ему почти сорок копеек — как раз на бутылку пива и пачку сигарет.
На ленинградских заводах, фабриках, стройках, в совхозах, в организациях и учреждениях ширится социалистическое соревнование в честь XXVIII Cъезда КПСС. Увлеченные идеями перестройки, трудящиеся Ленинграда и области мобилизуют все силы и творческую энергию на то, чтобы увеличить свой вклад во всенародное дело создания материально-технической базы коммунизма!
— Готово! — крикнул Рубашкин, едва приоткрылась дверь. Кокосов стоя прочел написанное и хмуро буркнул: «Газета не резиновая — пиши короче!».
Петр не успел докурить сигарету, как позвонил Дима Григорьев.
— Старик, срочно в номер!
— Записываю, — погасив окурок, Петр обреченно взял шариковую ручку
— Абзац!
— Где абзац? — переспросил Рубашкин.
— Материал — абзацный. Пиши, не отвлекай:
"В Ленинградской организации Союза писателей СССР. На состоявшемся сегодня заседании правления Л/О СП рассмотрено персональное дело члена СП К.В. Брусницына, арестованного в начале января по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации, а также в хранении наркотических веществ иностранного производства. Выступавшие сурово осудили Брусницына и большинством голосов постановили исключить Брусницына из Союза писателей.
Один из сотрудников УКГБ по Ленинградской области, пожелавший остаться неназванным, сообщил вашему корреспонденту, что следователи-чекисты решили не возбуждать в отношении Брусницына уголовного дела из гуманных соображений и передали материалы в Петроградское РУВД по месту жительства обвиняемого для расследования эпизодов, связанных с наркотиками.
Есть основания считать, что в ближайшее время Брусницын предстанет перед народным судом…
— Какие основания? Откуда? — перестав писать, закричал Рубашкин.
— Записал: «…предстанет перед судом»? Все! Гони к Витьке Кокосову и срочно в номер
— Я спрашиваю, откуда основания? — повторил Петр.
— Есть основания! Я отвечаю — прокола не будет, — быстро ответил Григорьев и бросил трубку.
Через несколько минут заглянул Кокосов:
— Подготовил Димкин материал?
Рубашкин протянул исписанный листок бумаги.
— Молодец Димка! Печатай быстрее, время поджимает, — прочитав, велел Кокосов.
— Это же вранье, от начал до конца — все вранье! Брусницын — член Народного фронта, его за это подставили…
— Кончай тянуть, нормальный оживляж, народ такое любит. Осудили, исключили, следствие закончится — все забудут. А пока коммуняки пусть радуются, демократы шебуршатся, и все вместе стоят в очереди за нашей газетой. Чего еще надо? Ты в журналисты пошел, так учись!
Рубашкин сглотнул горькую слюну, не зная, что ответить.
— Ладно, я сегодня добрый, сам обработаю, если тебе совесть не позволяет, — сказал Кокосов, взглянув на поникшего Петра. — Не горюй, делов-то на полкопейки!
Рубашкину стало неудобно, что Кокосов будет работать за него.
— Через пять минут сделаю.
Перепечатав сообщение слово в слово, Петр сам отнес его в секретариат и вернулся к себе. На душе было тяжко и муторно. Он вспомнил, как лет десять назад, — он тогда только начал работать в Объединении, — вместе со всеми поднял руку за дурацкую резолюцию, одобрявшую ввод войск в Афганистан и осуждающую академика Сахарова, названного предателем и агентом мирового то ли сионизма, то ли империализма.
«Хорошо, хоть моей фамилии под этим не будет» — тоскливо подумал Петр.
Он выкурил две сигареты подряд и взялся за телефон. К счастью Таланов оказался дома, и Петр пересказал ему заметку.
— Ты ничего не перепутал? — спросил Таланов дослушав до конца.
— Нет, все точно…
— Странно. Вчера адвокат говорил, что после выступления «Литературки» дело закрывают, а Константина вот-вот выпустят.
— Выходит не так, — сказал Рубашкин.
— Все-таки с милицией проще…
— Не поможет. Они вцепились намертво, а милиция — это стрелки перевести: мол, я не я, и лошадь не моя.
— Не переживай, что-нибудь придумаем. Приходи вечером, Салье с Филипповым будут — посоветуемся, — заключил Таланов.
— Ну и надымил! — входя воскликнул Кокосов. — Убери хлам со стола, сейчас Черенок с Потапенко подойдут. Нынче нормально отработали, пора отдохнуть культурно!
3.3. Хмурое утро
Приходилось говорить по трем телефонам, не отрываясь от чтения и визирования множества бумаг. Их беспрестанно подносили из других отделов, райкомов, секретариата и, Бог знает, откуда еще. Они скапливались на левом краю стола нарастающей грудой, иногда разлетались от сквозняка, и секретарша, ворча собирала их по всему кабинету.
Когда становилось невмоготу, Волконицкий запирал изнутри дверь, открывал сейф и выпивал полрюмки коньяка, закусывая лимоном с кусочком рафинада. От кофе пришлось отказаться — он уже не помогал, только тупыми толчками билось сердце, поднималось давление, стягивая виски тяжестью и тупой болью. Зато он пристрастился к чаю, густому и крепкому до черноты. Пачки индийского «со слоном» хватало на день-полтора, и буфетчица грозилась пожаловаться, что он превышает лимит.
Николай редко приезжал домой раньше двенадцати, а уезжал утром не позже половины восьмого. Удавалось выспаться разве что по выходным, но и тогда он брал с собой по чемодану документов и почти не вставал из-за письменного стола. Одно время одолела бессонница. От усталости и постоянного напряжения болели глаза и веки, будто засыпало мелким песком, но стоило коснуться подушки, подступала тревога, он ворочался, сбивая простыни и обливаясь липким потом. Потом приспособился проглатывать по сто — сто пятьдесят водки, и отключался сразу, проваливаясь в бесчувственный сон, как в лесную яму, заросшую мхом.
Домашние дела отошли как бы в другое измерение, он почти не говорил с сыном да и видел его один-два раза в неделю. Мать пыталась ворчать, но он делал вид, что слушает и не спорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68