Собчак неожиданно замолчал, прислушиваясь к динамику. Лукьянов — Рубашкин узнал его по голосу — неторопливо и равнодушно успокаивал зал: "Товарищи депутаты! Прошу внимания! Предлагаю поставить на голосование обсуждаемый вопрос о совмещении высших государственных постов в следующей редакции… Обождите, товарищ Крайко, не надо так волноваться, ваши предложения учтены. Зачитываю в том виде, в каком представила редакционная комиссия: «Лицо, избранное на пост Президента СССР, не может занимать другие политические и государственные посты»
— Все, мне надо идти! — вставая, сказал Собчак. — Идите в пресс-центр, от моего имени обратитесь к Трофимову, он поможет с телефоном.
Когда Рубашкин поднял голову от блокнота, Собчак уже был далеко. Он почти бежал к входу в зал.
«Ставлю на голосование! Внимание, товарищи депутаты, идет голосование», — перекрывая шум, раздавался из динамиков монотонный голос председателя. Некоторое время слышались только треск и гул, чей-то голос явно не для микрофона пробормотал: «Вот и процесс пошел, сейчас посмотрим».
— Товарищи депутаты! — четко выговаривая каждое слово, заговорил Лукьянов. — Объявляю результаты голосования: за внесение поправки — одна тысяча триста три голоса, против — шестьсот семь, воздержавшихся — сами видите — целых шестьдесят четыре!"
В динамиках раздался смех и нарастающий гул.
— Поправка не принята! Переходим к следующему вопросу, — продолжал Лукьянов. — Товарищи депутаты, прошу успокоиться! Надо двигаться вперед. Идем дальше, по утвержденной вчера повестке дня. Нет, нет! Слова по результатам голосования давать не будем! Присаживайтесь, Алексей Владимирович, я никому не даю слово, почему для вас должно быть исключение?… У всех много вопросов, но надо двигаться дальше. Повторяю: идем дальше. На очереди третий раздел закона о президентстве. Напомню, что согласно представленному законопроекту первый президент избирается на Съезде народных депутатов, а весь закон в целом вводится в действие с момента его принятия. Первым записался депутат Полозков, но, думаю, Иван Кузьмич не обидится, если мы нарушим очередность для представителя ветеранов, трижды Героя Советского Союза, маршала авиации Кожедуба Ивана Никитича!
Из зала донеслись аплодисменты, что-то стукнуло о трибуну рядом с микрофоном.
— Ветераны Великой отечественной войны, ветераны партии, и все советские люди с глубокой болью и тревогой видят, как усиливаются попытки экстремистских и антисоветских сил, ведомых мировым империализмом и сионизмом, расколоть единство нашего многонационального государства. Наши враги хотят искусственно посеять рознь и вражду между народами, демонтировать социалистические идеалы, скрепленные потом и кровью нескольких поколений советского народа, а также разрушить основы Советского строя и подорвать безграничное доверие людей к Коммунистической партии Советского Союза, к ее ленинскому Центральному Комитету.
Мы забыли слова великого Ленина: социалистическое отечество в опасности! Кто забудет эти великие слова, тот забудет и о беспримерном подвиге советского народа, совершенного во имя нашей трудовой республике, тот станет предателем и отщепенцем, — Кожедуб говорил медленно, шамкая и чуть причмокивая.
Было начало двенадцатого, Рубашкин захлопнул блокнот — нужно было срочно искать пресс-центр с телефоном.
На втором этаже он внезапно столкнулся со спускавшимся откуда-то сверху Котовым. Тот, видимо, торопился, его лицо было неестественно красным, а со лба стекали струйки пота.
— Виктор Михайлович, как вы прокомментируете результаты голосования, — растерявшись от неожиданной встречи, спросил Рубашкин, и тут же вспомнил, что Котов не был депутатом. «Ладно, запишу, может пригодится», — подумал он.
— Это не Съезд советских депутатов! Это… это жидо-массонский каганат. Не хватило всего двухсот голосов. Даже оголтелые демократы голосовали «За»! Но народ еще скажет свое веское слово, наш народ не тетеря, чтобы кормить его с демократической ложечки, — узнав Рубашкина, Котов запнулся. — А вы что тут делаете, вы как сюда попали?
— Я собственный парламентский корреспондент газеты «Вечерний Ленинград», а вы кто и как сюда попали? — с наслаждением выкрикнул в ответ Рубашкин.
— Я знаю, чей вы корреспондент. По таким членам-корреспондентам сто первый километр плачет. Приеду и позвоню в Обком, товарищи о вас позаботятся. На пушечный выстрел к советской печати не подойдете! -ответил Котов и, повернувшись, шагнул на идущий вниз эскалатор.
— Давно пора призвать вас к порядку, Рубашкин! И призовем, мало не покажется. Ждите! — продолжал кричать Котов, уже стоя на ступенях.
В пресс-центре была толчея и сутолока, но, прождав в очереди минут двадцать, Рубашкин добрался до телефона. У Кокосова было занято, и Петр заволновался, что не успеет, но в конце концов он дозвонился.
— Диктуй, я записываю! — закричал Кокосов, узнав Петра по голосу. Через несколько фраз он возмутился: «Я не машинистка и не магнитофон, короче, Петя, короче надо! Давай своими словами, но самую суть».
— Но Собчак считает все очень важным. Я не могу выхватывать что-то одно — растеряно возразил, Рубашкин.
— Не можешь, не берись! — крикнул Кокосов, но, видимо, пожалев Рубашкина объяснил: «Большой материал все равно не успеем. Читай подряд, я с голоса строчек двадцать накарябаю».
Его уже торопили, и, огорченно вздохнув, Рубашкин быстро прочитал то, что сказал Собчак.
— Повтори результаты голосования, — велел Кокосов и, записав, спросил: Большинство проголосовало положительно, почему же не приняли? Непонятно!
— Для принятия поправок в Конституцию нужен кворум в две трети голосов, а проголосовало «за» меньше, — объяснил Рубашкин.
— Сколько не хватило до кворума? — переспросил Кокосов.
— Около двухсот голосов!
— Точнее можешь?
— Точнее не знаю, посмотри в тассовке, — ответил Рубашкин.
— Тассовки еще нет, и ждать некогда — номер через полчаса сдаем. Ладно, и так сойдет, — решил Кокосов. — А ты, Петя, все-таки молодец. Не зря я тебя взял. Будешь работать — толк выйдет. Отработай завтра и домой, за гонораром. Не забудь — с тебя причитается.
Поздно вечером оставшиеся разделы закона о президентстве были приняты, но Рубашкин уже почти не соображал от усталости. Переговорив с двумя десятками депутатов и исписав два блокнота, он решил в тот же вечер ехать обратно, чтобы успеть написать большой материал. Понимая, что у него нет шансов, Ельцин заранее заявил, что снимет свою кандидатуру. Все — и правые, и левые — уже знали: первым президентом СССР станет Горбачев.
— При всем богатстве выбора — другой альтернативы нет, — с мрачным лицом пошутил Юрий Карякин.
4.7 Есть три эпохи у воспоминаний
В Архангельске еще была зима, и вдоль укатанной грузовиками дороги на Северодвинск громоздились высокие насыпи слежавшегося снега; порой казалось, что машина едет в белом туннеле.
— Иногда я думаю, что наши отношения — это сплошное и непрерывное движение, — будто в полусне говорила Лариса, прижимаясь щекой к его плечу, и он чувствовал теплоту ее дыхания. — Ты не спрашиваешь, почему я сказала «отношения»? Я стесняюсь сказать то, что хочу. А на самом деле настоящая любовь — это всегда движение. Или скорее — полет. Не зря же любовь и счастье сравнивают с птицей. Если птица остановится, то сразу упадет.
— Ракеты тоже не могут остановиться, они летят, пока не упадут, — глядя в окно, сказал Горлов. — И самолеты.
— Поэтому люди всегда мечтали летать. Помнишь сказку про Икара?
— Это не сказка, это миф.
— Конечно, миф! Мифы надежней сказок, в них легче поверить, — согласилась она. — И еще я слышала, что когда летишь на воздушном шаре, ничего не слышно, вокруг абсолютная тишина…
— А ветер? Должен шуметь ветер.
— Ветер не шумит, шумят волны, деревья или травы, а в пустыне от ветра скрипит песок, я сама слышала, этот звук какой-то скрежещущий, словно железом по наждачной бумаге, только тише и в другой тональности.
— А если вокруг нет деревьев, травы и песка, совсем ничего нет?
— Тогда ветер завихряется в ушной раковине, и слышен гул, как в морской раковине.
— А на воздушном шаре ветер в ушах не завихряется? — засмеялся Горлов.
— Не знаю, почему, но наверху ничего не слышно. Там, в небе — совершенная тишина, как в безвоздушном пространстве, и я очень хочу тебя поцеловать, — сказала Лариса.
Немолодой шофер во флотском бушлате довез их до городской гостиницы и, дождавшись, пока их зарегистрируют, сразу уехал. Их поселили в полулюксе, дежурная почему-то не спросила у Ларисы паспорт, только равнодушно посмотрела вслед. Номер был таким же, как в других провинциальных гостиницах, где бывал Горлов: выцветшая серо-зеленая или коричневая краска, в лучшем случае — шершавые на ощупь обои, — потемневшие трещины на потолке и ржавые потеки, навек въевшиеся в раковину умывальника. Номера отличались только картинками на стенах, в зависимости от даровитости местных отделений Союза художников. В гостинице «Северодвинская» изобразительное искусство было развито до приемлемого уровня: на стене, напротив кроватей висела почти новая литография со старинным парусником над которым развевался несоразмерно большой Андреевский флаг.
— Здесь полно тараканов, прямо полчища, — выходя из ванной, сказала Лариса. — Куда не приедешь, всюду одинаково. На Камчатке, в Средней Азии, на Украине и даже на Крайнем Севере шевелят усами и никого не боятся. Словно из одного инкубатора, никуда от них не деться, ползают по всему Советскому Союзу и за милую душу жрут ядохимикаты, которыми их травят.
— Издержки воздушных сообщений! Каждый самолет «Аэрофлота» перевозит тараканов, а они плодятся и ищут, где лучше. Знаешь, изведение тараканов будет четвертым делом, которым я займусь, получив власть, — Горлову отчаянно не нравился Северодвинск, бьющий по ногам холодный сквозняк и тусклая лампочка под пыльным колпаком.
— Не подозревала в тебе властолюбца. Зачем тебе власть?
— Мне власть даром не нужна! Это Рубашкин хочет сделать из меня большого начальника, на черной «Волге», с белым телефоном и золотым гербом на крышке. Они решили взять власть в свои руки и заранее присматривают кадры. У них, знаешь ли, большие проблемы с кадрами! Вот Рубашкин и решил меня соблазнить, чтобы я влился в ряды демократов. Сказал, что на министра пока не потяну, но если проявлю себя, как председатель горисполкома, то устроят и министром.
— Какого горисполкома? Ленинградского? — Горлов кивнул, и она засмеялась, смешно замахав руками. — Господи, какой дурак твой Рубашкин. Неужели он всерьез верит, что сможет сделать тебя председателем горисполкома?
— Думаю, искренне и всерьез. Гласность, перестройка — у многих крыша съехала и мозги наружу свесились, как макароны из перекипевшей кастрюли.
— Мой дедушка много лет был председателем Ленгорисполкома. Он говорил, что руководить городом каждый сумеет, если усидит в кресле года два, и его не снимут или не посадят. Первый год — чтобы осмотреться, второй — чтобы подучиться, а на третий уже поруководить можно, но тихонечко, чтобы никого не обидеть. Дедушка уезжал в восемь, возвращался, когда все уже спали. Кроме бабушки! Бабушка всегда его дожидалась, а вставала еще раньше, чтобы накормить его завтраком, а потом весь день на ногах. И родители так же жили. Какая им всем была радость от власти?
— Какая-то все же была: квартира, персональная машина, продукты из спецраспределителя, госдача с обслугой и всякое такое.
— У нас никогда не было прислуги, бабушка сама все делала, кучу родственников кормила и поила. Они приезжали, как в ресторан, целыми днями за столом сидели, особенно летом, на даче. Пока дед был директором, дача была в Зеленогорске, но я была еще маленькой и не помню. А когда его назначили председателем исполкома, то дали огромную дачу в Солнечном, у самого залива, за высоким зеленым забором. Там постоянно жил какой-то отставной военный с женой, она убирала в доме, а он был сторожем, следил за садом, все время чинил забор. Я сучки в досках выковыривала и тайком в дырочку подсматривала, что снаружи, за забором делается. А все думали, что мальчишки хулиганят, даже милиционера поставили, чтобы их ловить. Дед редко приезжал, разве что с гостями или по воскресеньям и тогда водил меня на улицу гулять вдоль забора. Дед был большим и грузным, и ему приходилось наклоняться, чтобы удержать меня за руку. Идет скособочившись, потом забудет, выпрямится, я взлетала, как на батуте, и начинала пищать. Однажды дедушка приехал с Брежневым — он еще молодым был, веселый и добрый, так меня на качелях раскачал, что я от страха заплакала. Он по-моему не меньше меня испугался. Мама прибежала, хотела меня увести, а он не позволил. Пробовал меня успокоить, но я еще больше разревелась. Потом вдруг спрашивает: «Хочешь красивую, заграничную куклу?» — Я все еще реву. — Он что-то сказал охраннику, и тот быстро принес плюшевого медведя. Брежнев протягивает, а я его обхватить не могу, такой он большой. Он взял меня на руки вместе с медведем и сказал: «Не хочешь куклу, бери медведя! Будешь его воспитывать, как я — Политбюро». Я с этим медведем много лет играла, даже спать с ним ложилась и назвала его Леонид Ильич.
— Заманчиво выглядит Советская власть, — сказал Горлов. — Очень хочется самому попробовать.
— И что ты будешь тогда делать, с чего начнешь?
— Когда пробьюсь в демократические вожди, займусь не двумя, а сразу четырьмя самыми насущными проблемами. И не в той последовательности, как сказал Рубашкину, — с серьезным лицом сказал Горлов и, выждав паузу, перечислил:
— В-третьих, я издам указ о запрете производства, выпуска и общественного потребления низкосортных коньяков, а фальсификацию хороших прикажу считать тягчайшим государственным преступлением. Советский народ заслужил пить не меньше пяти звездочек!
— Одобряю! Только не забудь, что я люблю хорошее вино.
— Раз народ одобряет такую политику, то самыми натуральными грузинскими и молдавскими винами будут круглосуточно торговать во всех сельпо и станционных буфетах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68