Единственное, что изменилось: в его комнате поставили новую тахту и поменялись с мамой шкафами. Да, и вообще, в первые месяцы их семейной жизни не случилось ничего, что особо запомнилось.
Как-то, придя из Университета, Лариса рассказала, что ей утвердили тему диссертации: «Мистическое начало в современной американской литературе. На примере произведений Баха». Николай сперва не понял и засмеялся: мол, с каких пор Бах стал американцем? Но оказалось, что это не тот Бах, а его дальний потомок, написавший какую-то сверхзаумную книжку про сумасшедшую птицу, летавшую черт знает где. Николай честно пытался ее прочитать, но дальше второй страницы не продвинулся. И название было еще то: «Чайка по имени Джордж Ливингстон». В переводе -живущий камень. Короче, мистика и в Америке — мистика!
Зато Лариса с ней не расставалась, всегда носила с собой английское и русское издания и постоянно перечитывала, будто учила наизусть.
А потом вдруг за ужином сказала, что ушла из аспирантуры и устроилась стюардессой на дальние линии. Сказала мимоходом, между прочим, а они с матерью оторопели от неожиданности.
— Но почему, почему? — допытывался Николай, пытаясь убедить, что это не принято, невозможно, если его жена будет поить лимонадом всяких забулдыг-пассажиров, а те станут, орал он, ее хапать и лапать. Фактически он только повторял слова матери, но искренне верил, что этого нельзя допустить.
— Я хочу летать, я хочу летать, — Лариса повторяла одно и то же, даже, когда, потеряв терпение, он стал трясти ее за плечи. Ему пришлось отступиться, а для матери он придумал хорошую отговорку: Ларису скоро переведут на международные рейсы.
— Ладно, будет вещи привозить, — неожиданно согласилась мать, и, подумав, добавила: «Появится ребенок — все само образуется. Пусть пока летает, но надолго не откладывай, пора. Без детей — какая семья?».
Оказалось, все к лучшему. Николай провожал ее и три-четыре дня мог веселиться, как до женитьбы, благо в кампаниях и поводах недостатка не было.
Конечно, он изменял ей, изменял часто. Сперва от неуверенности — в постели с Ларисой он всегда чувствовал себя неуверенно. Она никогда ему не отказывала, но редко откликалась так, как он считал, должны откликаться женщины. После появилось какое-то злорадство — он будто пытался доказать ей и себе, что у него все в порядке и даже больше. При том он и представить не мог, что и у Ларисы может быть кто-то кроме него. Однако ж, судя по всему, появился! С его опытом, он сразу заметил, что ночью она обнимает не как обычно: по другому двигается, иначе кладет руки ему на плечи.
Он переживал молча, но однажды, встречая ее после рейса, словно невзначай сказал: «Выглядишь, будто от любовника». Она засмеялась, но он почувствовал ее смущение, и смех показался неискренним. Он промолчал, а, доехав до дома, напился до беспамятства, уснул на диване в гостиной и утром опоздал на работу.
На следующий день она снова улетела, поэтому у него было время подумать. Ломать устроенную жизнь было страшно, к тому же в Обкоме еще помнили Василия Петровича: на самые важные приемы Николая звали только потому, что он был родственником значительного человека. А с Ларисой можно было появиться всюду. Приятели завидовали, а Николай гордился и удивлялся, как решительно она отвергает ухажеров, никого при этом не обижая.
— Повезло тебе, Николай с женой. Такие — большущая редкость. Если б мог — отбил! — крепко выпив, однажды признался Никифоров.
— Только через мой труп, — приняв за шутку, ответил Николай.
— И убил бы! — Никифоров посмотрел вдруг совершенно трезво и с такой злобой, что Николай испугался: «Мог, действительно мог убить».
Да, доводить до развода не хотелось и было вредно, хотя мать не стала бы возражать: она едва терпела невестку.
Но что-то делать необходимо, и Николай придумал. Через полтора месяца Лариса призналась, что беременна, но он успокоился много позже, когда понял, что все обошлось, и она останется с ним.
* * *
Машина остановилась в тени разросшихся тополей напротив подъезда и водитель, чтобы подписать путевой лист, включил в салоне свет. Волконицкий не любил хлопать дверцами, ему нравилось, когда они защелкиваются легко и мягко. Он постоял перед входной дверью, посмотрев вслед исчезающим за поворотом малиновым огням его «Волги». Было тепло и безветренно, как бывает в последние дни лета. Кое-где первая желтизна тронула деревья, воздух не давил духотой, а в аспидно-черном небе ярко мерцали звезды — наступала осень.
— Конец еще одного дня. Как хочется покоя, да разве сорок лет — это старость? — входя в парадную, подумал Волконицкий.
В квартире было тихо, но в спальной горел торшер у дивана, где, свернувшись клубочком, лежала Лариса. Волконицкий решил, что жена спит, но она отложила книгу и молча взглянула на него.
— Так ты не улетела? — скрывая огорчение, спросил он. — Что случилось?
— Бабушка звонила. Мишенька кашляет, они задержатся на даче до выходных, — сказала она.
— Опять школу пропускает… Так, почему ты не улетела?
— Не очень хорошо себя чувствую, нашли другую. Там, в холодильнике пельмени…
— Опять! Приготовила бы что-нибудь свежее. Как мамы нет, так и поесть нечего. Я же целый день на работе! — сдерживая раздражение, сказал он.
— Но я же очень стараюсь, чтобы все наладилось, очень стараюсь. Попытаемся вместе, — попросила Лариса.
— Я всегда пытался и продолжаю. Только и делаю, что пытаюсь. А все остальное зависит от тебя. До каких пор мы по твоей прихоти будем жить между небом и землей?
— Да, плохо между небом и землей, — тихо сказала она, направляясь на кухню, — а в небе лучше.
1.18. Идут дожди, хрустят рубли!
Погода в Краснодаре испортилась через день после приезда. Две недели моросил дождь, вечерами задувал мокрый порывистый ветер, и, казалось, что небо навечно набухло низкими лиловыми тучами. Не верилось, что это юг.
— Пол-урожая на корню сгнило! Надо отправлять Горлова в Ленинград, чтобы увез свою чертову погоду обратно. Иначе казаки взбунтуются, — войдя в комнату, громко сказал Цветков.
— Сам вызвал, теперь терпи! — буркнул Горлов, дуя на готовую плату, чтобы остудить припой. Настроение было плохое — подстать погоде. Цветков заметил его раздражение, но не обиделся.
— Брось убиваться, Боря! Ну, сгорела твоя система наведения в синем пламени перестройки, но жизнь-то не кончается. Ты жив, здоров и на свободе. Что еще человеку надо? А деньги есть и еще будут, — сказал он тихо, так чтобы не слышали другие.
— Все, закончил, — Горлов показал на готовый блок. Он не хотел обсуждать то, что случилось, хотя и был благодарен Цветкову, который выручил его из совсем безнадежного положения. Но вспоминать, как чуть не угодил под суд, было противно.
В день приезда они ужинали в кооперативном ресторане, где, судя по всему, Цветков был постоянным посетителем. Разговор получился долгим и откровенным. Поначалу Горлов не поверил, что Котов замял дело только потому, что получил взятку.
— Какая же это взятка? — удивился тогда Цветков. — Взятка — совсем другое, а это благодарность. Вот за лазеры — взятка. Настоящая! Так, о ней никто и не узнает.
— Но он же секретарь райкома! — воскликнул Горлов.
— А секретари — не люди? Сразу видно, что ты не с Кубани. У нас райком — самое доходное место: со всех берут и, с кем надо, делятся. Думаешь, Котову делиться не с кем? Тому дай, этого угости — иначе ни один вопрос не решается. Поэтому мы для Виктора Михалыча просто подарок. Сам посуди: наш кооператив далеко, не в его подчинении, и никто ничего не узнает. Как говорил Черчилль, нет друзей и врагов, есть только партнеры. А с Котовым отношения налажены, взаимный интерес имеется, друг друга понимаем.
— Котов ушел из нашей системы. Зачем же он теперь нужен? — спросил Горлов.
— О твоем приезде, думаешь, я с кем договаривался? С Котовым! У него все старые связи остались и новые прибавились. Его задача — выбить для твоего сектора финансирование на разработку медицинского оборудования. Денежки государственные, а прибыль — наша. Иначе где бедному кооперативу деньги взять? Мы его придумали не для того, чтобы тратить, а чтобы зарабатывать. Только Котов может организовать помещение в центре Ленинграда — мы там магазин откроем. Торговля — это наличные, а без наличных теперь ни шагу. Так что нужен Котов, очень нужен, — терпеливо объяснял Цветков.
Горлов понимал, что не может отказаться. Перед самым отъездом из министерства прислали программу работ на следующий год. Для его сектора была запланирована поисковая тема по медицинским приборам. Работ по оружию в плане не было кроме авторского надзора за двумя старыми системами — одной танковой и одной морской. В смету были заложены такие командировочные расходы, что можно трижды объехать земной шар. «Чтобы без помех ездить в Краснодар», — догадался Горлов.
И такое положение складывалось во всех оборонных НИИ и КБ. Урезалось финансирование, готовились массовые сокращения. Правда, было много разговоров о самофинансировании, конверсии, о переходе на гражданскую тематику, но Горлов не принимал их всерьез. Кончено, разработать можно было все: от супертелевизора, каких на Западе и в мыслях не держали, до кухонного холодильника с ядерным миниреактором. Но таким разработкам один путь — в архив. Производственных мощностей для них не было, и взяться им было неоткуда.
В конце концов, Горлов согласился со всем, что предлагал Цветков. Тот с облегчением протянул Горлову пачку пятидесятирублевок в банковской упаковке.
— Не обращай внимания, здесь и не такое видели, — заметив, как Горлов опасливо оглядел зал ресторана, махнул рукой Цветков.
— Новенькие, еще краской пахнут, — зачем-то понюхав деньги, сказал Горлов.
— Чем новее, тем целее! — засмеялся Цветков.
— Премию и последнюю зарплату нам тоже выдали новыми. Не к добру, когда столько денег печатают.
— Почему не к добру? Наоборот, очень к добру. Нам больше достанется, — подняв рюмку, сказал Цветков.
* * *
Пять тысяч рублей за три простенькие схемы и два блока, сделанные без особых усилий, между прочими делами! Горлов вспомнил про премию, выписанную Кротовым, — она была почти вдвое меньше. А чтобы ее получить он работал два с половиной года.
Первые пятьдесят рублей Горлов разменял утром в гостиничном буфете. Позавтракав, он не стал ждать автобуса. Частник на стареньком «Жигуленке» довез его до окраины, где находился кооператив, всего за три рубля, и столько же он потратил на обратную дорогу. Поначалу он хотел купить подарки жене и детям, но ходить по магазинам было лень. К тому же ничего путного в них не было. Несколько раз он ужинал в том ресторане, где встречался с Цветковым. Больше тратить было не на что, и пачка денег, оставалась почти не тронутой.
Днем Горлов помогал налаживать лазерные облучатели, которыми торговал кооператив. Между делом придумал и отладил новую схему поджига. Схема была простой и экономичной, в принципе тянула на изобретение. Однако Рубашкин был далеко, а возиться самому с оформлением заявки не хотелось.
Вечера тянулись длинно и нудно. Горлов пытался убить время за телевизором, но скоро надоело. Даже программа «Взгляд» с Любимовым, Листьевым и Политковским, которыми восхищалась жена и все ее приятельницы, показалась Горлову вымученной и напыщенной, наподобие внеочередного комсомольского собрания.
Как-то вечером, не предупредив, пришла Наташа. Едва поздоровавшись, она заперлась в ванной а, выйдя, сразу потушила свет. Все произошло быстро, наспех. После она говорила, что муж только что вернулся из загранкомандировки, хочет купить «Ладу», ему обещают, но машины все нет, а он очень ревнивый, никуда не пускает, еле вырвалась, но уже через час должна быть дома, чтобы вовремя подать ужин.
— Господи, скорей бы ушла, — думал Горлов, поддакивая и кивая головой, будто внимательно слушает, и ему интересно.
Что-то отмирало в душе, отслаивалось, как отпадают пожухшие капустные листья под проливным осенним дождем, и он мучился смутным предчувствием предстоящей потери, но не понимал, что именно предстоит потерять.
За несколько дней до отъезда ему вдруг захотелось написать письмо жене. Никогда раньше — а он часто ездил в командировки, месяцами не бывал дома — ему и в голову не приходило писать письма, разве что звонил: мол, все хорошо, приеду скоро! Тогда Нина подолгу рассказывала, в основном о детях, и он чувствовал, как она соскучилась. У него поневоле менялся голос, и он знал, что они думают об одном и том же. Но писать письма? Нет, такой потребности никогда не возникало.
«Дорогая Нина!» — написал он и тут же исправил: «Милая Нина!» Но и это не понравилось. Тогда он взял другой лист, вычеркнул имя и стал писать, не задумываясь, как пришло на ум:
"Милая! Сколько лет мы женаты, а я ни разу не прислал тебе ни одного письма, если не считать поздравительной открытки лет пять назад из Капустина Яра. Удивляюсь: как же раньше люди общались с помощью бумаги? Откуда находили нужные слова? Представляешь, я понял, что совсем не знаю русского языка, не умею им пользоваться, даже на работе за меня это делал наш Петя Рубашкин.
Тут по вечерам выдается свободное время, живу в отдельном номере с ванной, телевизором и телефоном. Жаль только, что звонить некуда, а с тобой много ли поговоришь по междугороднему? Обычной кампании, как бывало на полигонах, теперь нет. Конечно, с кем посидеть всегда найдется, но ты же знаешь — я не люблю пить с чужими.
Написал про выпить и опять вспомнил Петю. Так получилось, что мои неприятности были связаны с ним. Но теперь, когда беда вроде бы миновала, вижу, что ты была права — планы переезда в Челябинск были ошибочны. На меня какое-то ослепление нашло, я неправильно оценил себя и то, на что способен. И чем больше думаю об этом, тем лучше понимаю: ты умнее и лучше видишь, что происходит в нашей жизни.
А я в свою очередь виноват, что был невнимательным. Так не замечаешь воздуха, которым дышишь, и солнца, которое светит каждый день.
Между прочим, не смог вспомнить, когда мы были только вдвоем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68