А жена будто исчезла из его жизни. Конечно, она существовала рядом, как некая физическая объективность, но после той жуткой ночи, когда она сбежала и пришлось разыскивать ее по всему городу, он внутренне отгородился, стараясь не обращать на нее внимания и по возможности не заговаривать.
Их общение ограничивалось только короткими просьбами выключить свет, закрыть (открыть) форточку, выстирать белье, погладить брюки или отыскать чистую рубашку. Она безропотно делала все, что он просил, но по ночам стала укрываться вторым одеялом и отодвигалась как можно дальше, на самый край к стенке. Однажды он проснулся от того, что услышал, как она плачет. Включив свет, он увидел ее опухшее, до безобразия отвратительное лицо со спутанными набок волосами, и стало противно.
— Допрыгалась, дура! Сама жить не хочешь, так хоть мне дай выспаться, — с внезапно нахлынувшей злостью закричал он.
Она всхлипнула еще громче и уже не могла остановиться.
— Убирайся к чертовой матери! — он замахнулся, чтобы ударить, но вовремя остановился, почему-то испугавшись ее взгляда.
Она боком соскользнула с постели и, подхватив халат, осторожно вышла из комнаты. Еще не было пяти, но Николай так и не смог заснуть. Промучившись больше часа, он встал. На кухне горел свет, Лариса спала, положив голову на скрещенные на столе руки.
— Иди в комнату, я завтракать буду, — он потряс ее за плечо, но она не сразу проснулась. Открыла глаза, в них было столько муки и боли, будто вернулась с похорон.
— Чего пялишься? Довела, что руки трясутся, — сказал Волконицкий, видя ее состояние, но не желая об этом думать. — Расселась, как снежная королева, а мне на работу пора, хоть бы чайник согрела.
Не дождавшись ответа, он пошел в ванну бриться. Голова болела и кружилась, а лицо было нездоровым, с какой-то желтизной и отеками вокруг глаз.
«Что-то надо с ней делать!» -безразлично думал он о жене, водя по щекам импортной электробритвой «Филлипс»; их недавно завезли в распределитель и продавали по спискам за двенадцать рублей. Закончив бритье, Волконицкий налил в пригоршню одеколона «Харлей» и с удовольствием растер лицо. Результат проявился незамедлительно: кожа обрела гладкость и упругость, появилась розоватость. Заметив маленький прыщик, он смочил ватку одеколоном и аккуратно надавил, тут же почувствовав жжение. Оно было приятным, и Волконицкий взял свежий клок ваты и, обильно смочив одеколоном, надавил сильнее.
Бросив вату в мусорную корзину, он заметил там марлю со следами крови, и его захлестнуло внезапное раздражение.
— Сука! Даже собственную грязь за собой убрать не можешь! Иди сюда, я что ли за тобой убирать должен? — крикнул он в полуоткрытую дверь.
Он выждал, но никто не отозвался, тогда он схватил мусорную корзину и ворвался в спальню. Почти не соображая от ярости, он замахнулся высыпать мусор прямо ей в лицо, но кровать была пуста, Ларисы в комнате не было.
«Сбежала гадина!» — догадался Волконицкий и растерянно поставил корзину на пол перед собой.
— Ты меня звал, Коленька? — сочувственно спросила незаметно вошедшая мать. — Иди завтракать, чайник уже вскипел, я свежего заварила и бутерброды намазала с ветчиной. С постной, как ты любишь.
— Куда Лариса сегодня летит? Она не говорила? — отводя глаза, спросил Волконицкий.
— В Мурманск, вечерним рейсом. Обещала Мишеньку в школу отправить, а сама ни свет, ни заря… Совсем от дома отбилась. Ох, пора бы ей эти разлеты бросить, пора! А то и до беды недалеко, — в который раз заворчала мать.
— Пора! — согласился Волконицкий. — Вот, пленум и митинг проведем, тогда я ею и займусь. Всерьез займусь — не таких перевоспитывали, похлеще нее обламывали! Так неужели с собственной женой не справлюсь?
3.4 Смело мы в бой пойдем… за социалистические идеалы!
Он сел на заднее сиденье, а не впереди, как обычно, и, пока ехали в Смольный, заснул, даже не успев просмотреть заголовки на первой странице «Ленинградской правды».
— Приехали, Николай Владимирович, — деликатно напомнил водитель, и, выходя из машины, Волконицкий почувствовал бодрость и привычную собранность.
К себе в кабинет он вошел без десяти девять, когда до начала совещания еще оставалось больше часа. Поблагодарив секретаршу, подавшую крепкого чая, он велел никого не пускать, ни с кем не соединять и для надежности запереть приемную изнутри.
Прихлебывая горячий чай, он разложил на столе материалы к предстоящему совещанию. Оно обещало быть сложным и трудным — предстояло согласовать окончательный вариант выступления Гидаспова на общегородском митинге, который по замыслу Первого секретаря положит конец идеологическому наступлению демократов и вернет доверие людей к Обкому, повернет их лицом к партии.
Проще всего с лозунгами. Их список был давно готов и спущен в райкомы, а оттуда в первичные парторганизации. Если верить отчетам, лозунги уже давно нарисованы на кумачовых транспарантах и флагах, готовы списки ответственных и, утверждай — не утверждай — принципиальных изменений быть не может.
Волконицкий взял перечень лозунгов и решил на всякий случай еще раз пройтись по нему свежим взглядом. Текст был напечатан крупным, жирным шрифтом, каждая фраза отделялась от следующей тремя интервалами:
«Не дадим ударить перестройкой по коммунизму!»
«Нет антиленинизму!»
«Политбюро к отчету!»
«Нет, так не годится. Слишком резко и неопределенно. Кому должно отчитываться Политбюро — горлопанам в дырявых свитерах? Или инженерам с младшими научными сотрудниками?», — подумал Волконицкий и добавил: «…на внеочередном Пленуме ЦК КПСС!» Получилось серьезно и правильно:
«Политбюро к отчету на внеочередном Пленуме ЦК КПСС!»
«Да, если кто и может спросить с Политбюро, так только Пленум или Съезд. Так и в Уставе партии записано, это и есть демократический централизм в действии», — подумал Волконицкий и стал читать дальше:
«Хватит каяться, надо работать!»
«Михаил Сергеевич, пора вспомнить о партии!»
«Члены ЦК, где ваша большевикская позиция?»
Последний лозунг Волконицкому не понравился. Обдумав несколько вариантов, он решил убрать слово «большевикская», тем более, что возникло сомнение, правильно ли оно написано. Получилось намного лучше, с большим идейным наполнением, кратко и выразительно:
«Члены ЦК, где ваша позиция?»
«Если спросят, будет, что сказать, а остальное пусть другие решают», — подумал Волконицкий и отложил лозунги в тяжелую малиновую папку с золотым тиснением «Поручение Бюро Ленинградского ОК КПСС».
Следующим был список выступавших и толстая стопка согласованных и готовых к утверждению речей.
«Иван Никодимов, заместитель секретаря парткома объединения „Красное знамя“, инструктор Кировского райкома Чайковский, слесарь Николай Саргин с „Электросилы“, заведующий кафедрой научного коммунизма и диалектического материализма Лесотехнической академии Сухов…» — Волконицкий не раз слышал их выступления на различных мероприятиях. Это были проверенные, не раз испытанные ораторы, «золотые уста» партии и никаких сомнений в правильности их речей не было. Но последняя фамилия, вписанная от руки в самый конец списка, заставила задуматься.
"…Степашин Сергей Вадимович, майор, старший преподаватель Высшего политического училища МВД СССР". Текста его выступления в общей пачке не оказалось.
«Откуда он вдруг взялся?» — удивился Волконицкий и хотел было позвонить Кузину, но посмотрев на часы раздумал: времени уже не было.
«Ладно — офицер, политработник, такие не подводят», — решил Волконицкий и неожиданно вспомнил из песни Окуджавы: «… и комиссары в пыльных шлемах склонились молча надо мной!»
«Почему „молча“? И почему „надо мной“?» — подумал Волкницкий. Почувствовав, как начинает болеть голова, не вставая, открыл сейф. Выпив полную рюмку коньяка и закусив лимоном, он ощутил разлившееся по всему телу тепло и уверенность в своих силах.
«Пусть над другими склоняются, а надо мной — еще рано. Не дождетесь!» — решил он.
Проект выступления Гидаспова он перечитывать не стал: оно было слишком длинным — на двадцати с лишним страницах, проглядел только отдельно напечатанные тезисы, где заранее отчеркнул места, по которым собирался высказаться, если спросят его мнение.
Самая острая тема — это, конечно, отношение к неформалам. Руководители Обкома отстаивали полярные позиции. Одни, — среди них выделялись недавно назначенные секретари райкомов Белов из Смольнинского и Котов из Петроградского, — настаивали на решительном и бескомпромиссном осуждении демократов и открытой поддержке Объединенного фронта трудящихся. Другие, — их заводилой был секретарь горкома Ефимов, — осторожничали. Гидаспов пока не высказывался, видно, выжидал, чем кончатся споры.
Как и ожидал Волконицкий с этого вопроса и началось совещание.
— Кого стыдимся, от кого прячемся? — закричал Котов, едва дошли до обсуждения этого тезиса. — Почему не хотим признавать ОФТ? В ней наши люди — коммунисты и беспартийные, настоящие патриоты. Пора заявить об этом открыто, и ряды наших сторонников вырастут в тысячу раз.
Ему тут же возразил Воронцов: "ОФТ и так называемые демократы — идеологические антиподы. Первые близки, можно сказать — родственны, нам не только мировозренчески, но и по своей социальной базе. Лидеры демократов — наши враги, и объективно — враги всего советского народа. Но, если подвергнуть научному анализу их программы, — например, программу Ленинградского народного фронта, то окажется, что в них немало общего с линией КПСС на перестройку и гласность. Резко отмежевавшись и осудив демократов, тем более начав их подавлять с помощью правоохранительных органов, мы тем самым восстановим против себя тех, кто еще не понял, не разобрался в том, что официальные декларации ЛНФ и им подобных являются только ширмой, за которой враги нашего общества скрывают свое подлинное лицо и свои истинные преступные цели — шельмования социалистических идеалов и реставрация капитализма путем демонтажа Советской власти.
Воронцов говорил громко и размеренно, изредка поводя рукой вокруг себя.
«Завелся, будто на лекции перед студентами», — раздраженно подумал Волконицкий о своем начальнике.
— Не следует путать общественность, Алексей Васильевич. Хватит напускать туман. Люди ждут от Партии не наши абстрактные рассуждения, а конкретные указания: кто с кем и кто против кого, — вроде бы мягко прервал Воронцова Белов.
— Партия не может безоговорочно принимать…, — деликатно вступил в разговор Кузин.
— Хватит миндальничать! — закричал Котов, тут же сбился на тоненький фальцет но, откашлявшись, продолжил звенящим от злости голосом. — Комсомол угробили, в профсоюзах разброд, милиция из-под контроля выходит. Платформа областной организации КПСС, которую мы готовимся принять, — это платформа действия. Она и предполагает действия, а не сюсюкать с предателями и агентами иностранных разведок! Националисты и фашисты в Прибалтике совсем обнаглели. На Кавказе и в нашей Средней Азии кровь рекой! Дождемся, что и до нас докатится. Еще немного — армию потеряем! Скоро договоримся до того, что пора распускать КГБ? С кем вы тогда останетесь Алексей Васильевич?
— Кстати, как обстоят дела с контрмерами по линии Комитета? Ведь они нам кое-что обещали. Кто может сообщить? — ни к кому не обращаясь, спросил Ефимов.
— Николай Владимирович, вам слово, — дружелюбно улыбнулся Воронцов.
— По имеющимся у меня сведениям запланированные мероприятия временно приостановлены. Товарищи из Управления заверили, что ситуация остается под контролем, — осторожно ответил Волконицкий.
— Под чьим контролем? — вскочил со своего места Котов. — И что значит: «временно приостановлены»? До выборов всего месяц остался. Эти подонки давно должны сидеть в тюрьме, а они разгуливают на свободе и агитируют против Советской власти. Депутатскими мандатами прикрываются. Разве мы их не знаем? Собчаки, щелкановы и болдыревы туда же! А газеты с телевидением? Позор! Десять-двадцать мерзавцев под суд отдать — и все притихнут. А мы не хотим или не можем. Разве это по-ленински? Ленин умел затыкать горлопанам глотку.
Задохнувшись, Котов упал обратно на свой стул и гневно оглядел собравшихся.
— Полагаю, Виктор Михайлович правильно заостряет вопрос. Давайте, проинформируйте поподробнее, Николай Владимирович, — сказал Ефимов.
Волконицкому стало не по себе. Он, разумеется, знал, почему Сурков приказал заморозить операцию на самом разгоне, но говорить об этом было ни в коем случае нельзя. Все, что он скажет, будет через час известно в Большом Доме. Любое лишнее слово могло плохо кончиться.
— Более подробной информации не имею. В конце концов, я не офицер КГБ, — Волконицкий выдержал паузу и, вытянувшись в струнку, с нарочито серьезным лицом отчеканил: «Я солдат партии! Служу на том уровне, который мне доверен!»
На несколько секунд в комнате зависла напряженная тишина, но по мере того, как сказанное доходило до сознания, лица разглаживались. Первым улыбнулся Ефимов, следом за ним — остальные.
— Узнаю Колю-баяниста, каким он парнем был. Нам бы сейчас на комсомол такого! — сказал кто-то.
— Почему такого? Его и надо. Тебе сколько лет нынче, Николай Владимирович? — обратился к стоявшему Волконицкому Белов.
— Тридцать восемь, Юрий Павлович, — ответил Волконицкий, успев сообразить, что перевод в первые секретари Обкома ВЛКСМ, — а о меньшем и речи быть не может, — это безусловное и значительное повышение.
— Самый подходящий возраст, чтобы найти общий язык с молодежью, особенно с рабочими. Надо вернуть молодежи веру в коммунистические идеалы, увлечь ее за собой. Кому, как не тебе, Николай Владимирович? — сказал Белов.
— Стоит ему баян развернуть, комсомолки тут же из юбок выпрыгнут. А девушки-комсомолки — великая движущая сила. Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете. Ни один демократ не выстоит! — улыбнувшись, пошутил Котов.
— Давайте не будем отвлекаться на кадровые вопросы. Обсудим поступившее предложение отдельно, подработаем и, может быть, вынесем на бюро Обкома, — Ефимов постучал карандашом по стоявшему перед ним графину и повернулся к Волконицкому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68