Но зато, когда в феврале 1912 г. терпение рабочих лоп­нуло и с одного прииска на другой стала распространять­ся забастовка, приисковые священники сейчас же открыли у себя дар красноречия и совместно с полицией и администрацией употребили все усилия для срыва забастовки, другими словами, для сохранения сверхпри­былей петербургских и лондонских акционеров компа­нии. Им удалось обработать выборных от рабочих, спе­кулируя, между прочим, на заповеди пасхального при­мирения - «ненавидящим нам простим вся воскресени­ем». Решительное совещание было перед пасхальной заутреней; одержанную победу хотели закрепить коло­кольным звоном и приглашением выборных к заутрене. Но «кто шел в церковь, а кто не шел»; а рабочая масса не признала соглашения и продолжала бастовать. Тогда, через полторы недели, 4 апреля был произведен крова­вый расстрел бастовавших рабочих.
Священники были, по-видимому, заранее осведомле­ны о предстоящей экзекуции, ибо заняли заранее с утра удобные наблюдательные посты на горке, чтобы следить за «лихими» действиями ротмистра Трещенкова. Но один из них, Черных, не рассчитал своих сил - трагедия и для него оказалась настолько потрясающей, что он, едва до­ехав до дому, умер от удара. Зато другой, Винокуров, выполнил свой «пастырский долг» до конца - исповедо­вал и причащал умиравших от ран, отпевал их и убитых и... взывал к живым о примирении с расстрельщиками. Но и на этот раз церковная проповедь была бессильна потушить революционное настроение. Ленский расстрел привел лишь к новой могучей волне рабочего революци­онного протеста по всей России. Религиозные орудия властвования окончательно притупились, церковь вслед за самодержавием превратилась в заживо разлагающий­ся труп.
РАЗЛОЖЕНИЕ СИНОДСКОЙ ЦЕРКВИ
Кризис церкви сказывался не только в описанном притуплении и бессилии всех тех средств и орудий, ка­кими она располагала, но также и в разложении рядов ее верующей массы. В городе, как мы только что виде­ли, рабочие уходили быстро и безвозвратно из церковных рядов. Интеллигенция 90-х и 900-х годов славилась и рисовалась своим вольнодумством и атеизмом. Даже в темной и забитой деревне, которая, сторонясь от благо­намеренных поучений, все же не могла еще жить без культа и его магических манипуляций, политика союза гниющего государства с гниющей церковью приводила к совершенно неожиданным и зловещим для церкви про­валам. В 80-х годах в разных местах, особенно там, где по соседству существовали старообрядческие приходы, крестьяне по образцу последних стали пробовать, нель­зя ли подчинить сельский клир надзору со стороны сель­ских и волостных сходов. Эти последние стали выносить приговоры об удалении не нравившихся им священников и о поставлении священниками мирских избранников, сопровождая свои приговоры мотивированными жало­бами. В жалобах чаще всего фигурировали пьянство, драка и вымогательство клириков, из которых некото­рые сластолюбивые священники доходили иногда до таких требований, о каких не решались вслух потом и говорить. Синод, к которому обратились за директивами местные архиереи, всполошился и через обер-прокурора выхлопотал в министерстве внутренних дел циркуляр губернаторам, в котором предлагалось считать все подоб­ные приговоры ничтожными, а сельских должностных лиц, допускающих такие приговоры, привлекать к ответ­ственности. Приговоры прекратились, но стали сокра­щаться и даже совсем прекращаться в таких приходах отчисления из мирских средств на содержание клира. Взбешенные клирики прибегли тогда к содействию по­лиции, воспользовавшись статьей 190 положения о кре­стьянах, согласно которой полиция могла понуждать сельские общества к исполнению приговоров. Это пере­полнило чашу терпения, и во всех крестьянских общест­вах, «обузданных» совместными усилиями священника и станового, начался массовый переход в раскол. Синод опять забеспокоился и в 1882 г. предписал священникам к полиции в таких случаях не обращаться, но действовать «мерами увещания и нравственного воздействия», а при
их неуспешности закрывать те приходы, где прихожане оказались неаккуратными плательщиками. Но и эти меры имели те же следствия - тяга в раскол не прекра­щалась, но все более усиливалась. Ей благоприятство­вали также некоторые другие моменты, с крестьянской точки зрения выгодно отличавшие старообрядческие порядки от православных, а именно существовавшие в старообрядчестве право прихожан избирать и сменять попов, а также порядок и благочиние, с каким соверша­лись церковные службы. В этом отношении синодская церковь, особенно сельская, безнадежно отстала от старообрядческой; нечленораздельное бормотание пса­ломщиков, «гудение», «рыкание» и просто «рев» диако­нов и гнусавый фальцет священников, а в придачу непо­нятный церковнославянский язык производили на при­хожан отталкивающее впечатление, усугублявшееся еще драками, которые пьяные попы нередко заводили с причетниками даже в алтаре. Поэтому службы в си­нодской церкви крестьянину казались мало действитель­ными, и он склонен был думать, что более истовое и внят­ное «богомолие» старообрядцев скорее дойдет до бога и лучше поможет ему в его горькой доле.
Но еще опаснее старообрядчества оказалось для синодской церкви сектантство, которое, как мы видели, в 90-х и 900-х годах одерживало в некоторых местностях России огромные успехи и отрывало от церкви миллионы ее последователей. Официальная статистика отказыва­лась определять точное число сектантов, так как поли­цейские и приходские сведения заведомо были во много раз ниже действительности. Из всех видов сектантства так называемая штунда во всех ее проявлениях казалась правительству и государственной церкви самым страш­ным врагом. Социальную опасность штундистских ор­ганизаций правительство видело в том, что некоторые из них объединяли маломощное и середняцкое крестьян­ство, уходившее безвозвратно при вступлении в секты из-под влияния священника и гипноза царизма. Не ме­нее опасным представлялся правительству и баптизм, поскольку он отрывал от синодской церкви и от слепого подчинения государству часть зажиточного кулацкого крестьянства, на которое правительство стремилось опи­раться в селе. Эта оценка штундизма и баптизма выра­зилась в том, что обе эти секты были по настоянию обер-прокурора Победоносцева официально включены в разряд «особо вредных сект». С 1899 г., когда такая квалификация штундизма и баптизма была официально установлена, начались жестокие репрессии, производив­шиеся преимущественно в административном порядке. Штундистов и баптистов массами арестовывали и ссы­лали в северные губернии, Сибирь и Закавказье, но эти меры, как мы видели, приводили только к еще большему укреплению и распространению этих видов сектантства. Кроме репрессивных мер пытались бороться и, так сказать, «организационными» мерами. В 1885 г. были созваны поместные епископские съезды, в порядке дня которых стоял в качестве главного вопрос о борьбе со старообрядчеством и сектантством. Они наметили ряд практических мер, часть которых в 1886 г. была прове­дена в жизнь. Были учреждены должности епархиаль­ных миссионеров для борьбы со старообрядчеством и сектантством, и было введено в курс духовных семина­рий и академий изучение истории и «обличения» раскола и сектантства. Эта последняя мера никакой существен­ной пользы не принесла, лишь увеличила бремя семинар­ской зубристики. Но учреждение миссионерства для борьбы с расколом и сектантством дало некоторые внеш­ние результаты. Деятельность миссионеров способство­вала известному росту единоверия. По отношению же к сектантству миссионеры стали деятельными сыщиками и вдохновителями сектантских процессов. Остановить же рост сектантства и стихийный процесс разложения церкви, конечно, никакая миссия не могла.
Удар, нанесенный революцией 1905 г. самодержав­ному строю, больно поразил и церковь. Больше того, ища спасения и высматривая тот балласт, который можно было бы сбросить с тонущего корабля, царское прави­тельство не постеснялось пожертвовать в первую голову именно привилегированным положением православной церкви, как будто уже не надеясь более на действенность тех средств, какими могла помогать и помогала ему церковь. Манифест 17 апреля 1905 г. объявил веротерпи­мость, узаконил свободу перехода из православия в другие христианские исповедания, предоставил легаль­ные права для существования старообрядческих и сек­тантских организаций, кроме «изуверных» (скопцов и хлыстов), и признал за старообрядческим и сектантским клиром звание священнослужителей. Это был формаль­ный отказ от прежнего положения, которое еще всего 10 лет назад было подтверждено и провозглашено как непоколебимый догмат Победоносцевым: «Государство признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь, исключительно покро­вительствует и поддерживает к предосуждению всех остальных церквей и исповеданий», вплоть до приравнения отпадения от православия к уголовному престу­плению. А 17 октября 1905 г. пришлось включить в царский манифест и ненавистную формулу «свобода со­вести». Руководителям церкви хотелось верить, что это только декларации, которые не пройдут в жизнь; однако старообрядцы и сектанты не склонны были отказывать­ся от легализации и от всех тех выгод, какие с нею были связаны. А за старообрядцами, как мы знаем, стояла сила миллионных капиталов, сейчас же организовавших свою вероисповедную и даже политическую прессу: «Утро России» издавалось поповцем, фабрикантом и банкиром Рябушинским, а тучковский «Голос Москвы» издавался при участии беспоповщинского капитала. Декларации были превращены в закон, правда сильно обкорнавший «свободу совести» и оставивший лишь свободу вероиспо­ведания, и то с оговорками (запрещение перехода из христианских вероисповеданий в нехристианские оста­лось в силе, и состояние вне какой-либо религии не до­пускалось); но все же синодская церковь в борьбе со своими конкурентами лишилась той мощной поддержки, какую ей раньше оказывали царская полиция и царский суд.
Разложение официального православия пошло после этих уступок усиленным темпом. Старообрядческая по-повщинская церковь расширяла свою агитацию в дерев­не, соединяя религиозную пропаганду с пропагандой агрономической. Погоня явным образом велась за новым крестьянином-собственником, который после столыпин­ской хуторской реформы казался господином завтраш­него дня, идущим в деревне на смену разорившемуся среднему и мелкому дворянству. В той же кулацкой среде действовали и евангелические секты. Синодская церковь теперь оказалась совершенно парализованной пред ли­цом этой новой опасности, тем более что в среде ее собственного клира вспыхнула искра старого разделения. Как мы видели, приходское духовенство тяготилось епископской администрацией, и теперь часть его пере­шла в оппозицию, надеясь на «канонические реформы» в церкви, т. е. на введение ограничений по отношению к епископским поборам и произволу. И в третьей (столы­пинской) думе, когда революция, казалось, была раз­давлена и можно было приступить к заплатам давшего течь корпуса самодержавного корабля, этот факт при­чинил большие неприятности думским епископам. Им не удалось сколотить особую группу депутатов-клириков; часть депутатов из священников осталась на скамьях кадетов и «левых», т. е. мирнообновленцев и прогрес­систов. «Левые» священники заявили, что образование такой фракции есть не что иное, как нарождение клери­кальной партии, и что это в высшей степени нежелатель­но. Началась борьба на думской арене.
«Клерикальная» партия оказалась представленной лишь епископатом и черносотенными священниками-де­путатами. Насколько можно было уловить ее програм­му, это была программа отчасти реставрации победоносцевского положения синодской церкви, отчасти защиты епископских доходов от посягательств думского контро­ля - контроль даже столыпинской думы казался епи­скопам форменной ересью. По крайней мере, бой был дан именно по возбужденному думской бюджетной ко­миссией вопросу о подчинении государственному контролю расходования кроме бюджетных также и вне­бюджетных средств церкви, которыми до этого времени, как мы видели, бесконтрольно распоряжались епископы. Думскому лидеру епископата, епископу Евлогию, мере­щилась «тревожная историческая параллель» - екатери­нинская секуляризация. «Кто может поручиться», вопиял он, «что бюджетная комиссия... в следующем году не выскажет пожелания переложить их (церковные сред­ства) в общегосударственное казначейство, а затем и совсем передать заведование их из власти церковной к власти гражданской или государственной?» Евлогий возражал вообще против всяких проектов преобразова­ния церкви, исходящих из государственных учреждений, он напоминал, что «церковь есть учреждение божествен­ное и вечное, ее законы непреложны, а идеалы жизни государственной», с горечью добавлял он, «как известно, подвергаются постоянным изменениям». Поповские под­голоски епископата вторили им. По проекту бюджетной комиссии, говорили они, «действительные князья церкви, епископы, должны будут уступить почти все свои права, унаследованные от апостолов, князьям светским» - «это есть не что иное, как... посягательство на чужую собст­венность и на права церкви и ее достояние».
Но при этом, конечно, защитники «непреложных законов вечной церкви» прибегали к помощи тех же «князей светских» - к объединенному дворянству, для которого епископ был естественным союзником в борь­бе против революции, а чрез дворянство - к помощи верных реакции органов государственной власти - го­сударственного совета, присяжного могильщика всех мало-мальски неприятных царизму думских проектов, и к истинному своему главе - императору Николаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71