из 473 мона­стырей, числившихся в 1764 г., 312 владели вотчинами и теперь также перешли на штатный оклад, и лишь 161 безвотчинный монастырь остался на своем содер­жании от разных доходов, главным образом чисто цер­ковного характера. Поэтому против реформы 1764 г. раздался только один голос, осмелившийся выразить то настроение, с которым встретила реформу наиболее не­зависимая часть епископата. Это был голос ростовского архиепископа Арсения Мацеевича, питомца киевской духовной академии, которая в первой половине XVIII в. была почти единственным рассадником русского епис­копата. Обращаться к этому рассаднику и вербовать епископов преимущественно из украинцев правительству приходилось поневоле, ибо киевская академия была, в сущности, единственной дельной богословской школой; московская Славяно-греко-латинская академия влачила жалкое существование, была почти что без учителей и без учеников. Между тем назначать на архиерейские должности людей, не получивших богословского обра­зования, правительство не решалось, ибо управление епархиями еще более, чем управление губерниями, тре­бовало специальных познаний, которые можно было по­лучить только в духовной школе. Киевская академия находилась под сильным влиянием католических духов­ных школ, и потому ее питомцы очень часто совершенно неожиданно для светской власти обнаруживали строп­тивость и склонность к собственной, независимой от светского вмешательства, церковной политике. Этим объясняется и смелость Арсения. Свой протест против мер Екатерины он заявил синоду еще в марте 1763 г., когда комиссия о церковных имениях разослала по епар­хиям офицеров для производства описей церковного и вотчинного имущества и хозяйства. Он доказывал, что церковь еще «не отдохнула» и «в чувство не пришла» от «недавно бывшего удара в разорения» при Петре III, и в производстве описей видел злой умысел, направлен­ный к тому, чтобы церкви «в конец истребиться»; пред­видел, что крестьяне, еще не пришедшие окончательно «в послушание монастырям и архиереям», примут эту меру как поощрение себе и будут отказываться от пла­тежа оброков и от работы; наконец, он прозрачно на­мекал, что вряд ли можно надеяться на то, что импе­ратрица не оставит церковь своими милостями; напро­тив, положение как будто таково, что «в толь древнем и благочестивом государстве, на весь свет славном и знатном, вдруг не от татар и ниже не от иностранных неприятелей, но от своих домашних, благочестивыми и сынами церкви нарицающихся, церковь и благочестие истребилося». Не ограничиваясь этим, Арсений провел нелестное сравнение между русским правительством, с одной стороны, и татарскими ханами и турками - с дру­гой: татары не только никогда не стремились завладеть имениями русской церкви, но даже наделили ее новыми и освободили от дани, а турки довольствовались опре­деленною данью, не вмешиваясь в управление; русское же правительство хочет все имения церкви присвоить себе и поставить гражданский закон выше церковного, между тем как по-настоящему должно бы быть наобо­рот. Понятно, что негодование Екатерины против Мацеевича не знало границ. «Властолюбие и бешенство» Арсения было очевидно, и заступнику Арсения, князю Бестужеву-Рюмину, она ответила коротко и ясно: «Преж­де сего и без всякой церемонии и формы по не столь еще важным делам преосвященным головы секали». Прав­да, голову отсечь Арсению императрица не решилась; но вместо ссылки в отдаленный монастырь, к которой его приговорил синод, Екатерина заточила его в Ревельскую крепость.
Показав на примере Мацеевича свою власть «главы греческой церкви», как называла себя Екатерина, она в дальнейшем продолжала действовать в том же духе и заслужила полное одобрение дворянства. Князь Щерба­тов говорил про нее, что она «знает, до коих мест власть духовная должна простираться, и. конечно, из пределов ее не выпустит». Екатерининские обер-прокуроры были нередко атеистами, как бригадир Чебышев, не стесняв­шийся афишировать свои взгляды даже на синодских заседаниях; а первый екатерининский обер-прокурор Мелиссино составил даже проект упразднения монаше­ства, мотивируя этот проект тем, что монашества не существовало в древней церкви, и епископов предлагал назначать из белого духовенства, разрешив епископам, по каноническим правилам, «с законными женами иметь сожитие». Однако на такую реформу, правда очень вы­годную для казны, но чересчур смелую и пахнувшую «лютеранством», «глава греческой церкви» не пошла. Но, вообще говоря, императрицы XVIII в. не зарекались от реформ в области канонических правил. В 1744 г. синод предпринял «исправление» Номоканона согласно указу Елизаветы, которая была заинтересована в изме­нении брачного права. Номоканон запрещал брак до дальних степеней родства; в связи с этим возникло в на­чале 40-х годов дело о расторжении целого ряда браков смоленских дворян и высказывались сомнения в воз­можности брака Петра III с будущей императрицей Екатериной, которая состояла с Петром в шестой сте­пени родства. Дело, однако, обошлось без исправления Номоканона, ибо покладистый синод не стал настаивать на своих возражениях, и все брачные дела были ликви­дированы.
Главным результатом реформы 1764 г. с организа­ционной стороны было полное превращение церкви в ведомство государственного управления, а епископов - в чиновников. Плоды реформы правительство пожало в начале XIX в., когда старые, уже не удовлетворявшие новым требованиям коллегии были заменены министер­ствами, в которых строго проводился принцип едино­личного управления - каждый министр ведал своим ве­домством и был подчинен непосредственно императору, сменявшему и назначавшему министров своими указа­ми. На другой день после учреждения министерства Александр нашел необходимым, чтобы «его человек» занял должность синодального обер-прокурора, и на­значил на эту должность князя А. Н. Голицына, извест­ного своими атеистическими взглядами. Голицын отка­зывался: «Какой я обер-прокурор, ведь я ничему не верю!», но Александр настоял, и Голицын стал «по-язы­чески добросовестно» исполнять свою должность, не отказываясь даже от принятия икон в подарки от архие­реев. «Языческая добросовестность», конечно, была на­правлена к осуществлению «видов правительства», ко­торые клонились к полному унижению синода. В 1817 г. была обнародована новая, совсем «языческая» реформа: было учреждено министерство духовных дел и народ­ного просвещения, и ему был подчинен в качестве од­ного из отделов синод, наряду с лютеранской обер-кон-систорией, коллегией по делам католической церкви и департаментами, заведовавшими нехристианскими веро­исповеданиями. Все религиозные «орудия властвования» были уравнены и поставлены на одну доску, а во главе стал тот же «язычник» - князь Голицын. Обер-проку­рор превратился в директора департамента, а синод - в совещание при нем. Церковные иерархи признали та­кое положение православной церкви совершенно нетер­пимым; но их оппозиция была чисто кабинетской, пока вновь не возобладала реакция. Тогда они нашли себе верного союзника в лице знаменитого мракобеса и сат­рапа Аракчеева. Последний спихнул Голицына и добил­ся в 1824 г. указа о возвращении синоду прав отдельного ведомства; однако вместе с тем было окончательно оформлено и положение обер-прокурора, который по­лучил по отношению к православной церкви права ми­нистра духовных дел. В 30-х годах синодальный аппарат был преобразован по образцу министерств, а коллегия синодальных архиереев превратилась в безгласный со­вещательный орган при обер-прокуроре. Проводивший это преобразование обер-прокурор Протасов, кавалерий­ский генерал, нагнал на свою новую команду «страх и трепет», «дух из всех повышиб», «сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье командовал». За благонадеж­ностью архиереев при нем усиленно следили жандармы. Даже благочестивый историк синода П.В. Верховский вынужден был после этого в своем исследовании кон­статировать, «что господство турок на православном Востоке с 1453 г. не могло так поработить веру и цер­ковь, как их поработил в России синодальный режим».
Однако церковь послушно и кротко переносила это порабощение, повиновалась команде не за страх, а за совесть и служила крепостному государству верой и правдой, «ибо знает осел ясли господина своего», ибо она должна была оправдать тот хлеб и то покровитель­ство и защиту, которые давало ей государство. Еще до формального превращения синода в кавалерийский эскадрон в клобуках и митрах епархиальные архиереи превратились в помощников губернаторов по церковным делам. Именно необходимостью обеспечить контроль губернаторов над епархиальным управлением и уста­новить прямую и быструю связь гражданской власти с духовной мотивировалось перераспределение епархий, предпринятое в 1784 г. после проведения нового губерн­ского уложения и нового распределения России на гу­бернии. Епархии до этого времени не совпадали с губер­ниями и областями ни по числу, ни по границам, а это затрудняло и даже делало иногда невозможными сно­шения губернаторов с архиереями. Реформа затянулась и была закончена только в 1796 г., но синод тянул дело не в силу каких-либо принципиальных разногласий - он всецело поддерживал реформу, - а в силу необходи­мости согласовать часто несогласимые счеты архиереев одного с другим и провести реформу так, чтобы было возможно меньше обиженных самолюбий. После этой реформы московский митрополит Платон с грустью дол­жен был сказать про епископат: «Мы на земле беспо­лезное бремя». Однако эта характеристика приложима к положению архиереев и до 1784 г. Правда, тогда над архиереями не было такого регулярного и близкого над­зора, как со времени нового епархиального расписания, но губернаторский и воеводский нажим все же часто давал себя чувствовать, и синод почти никогда не мог защитить архиерея, если на последнего ополчался гу­бернатор. Со времени учреждения синода назначение епархиальных архиереев и приглашение архиереев к присутствованию в синоде производилось именными ука­зами; при этом принимались в расчет отзывы и желания местных властей. При Анне Иоанновне воеводы и губер­наторы не раз начинали дела об архиереях по обвине­нию их в неблагонадежности, и, как мы увидим ниже, не один архиерей попал в результате этих дел в ссылку или заточение. Рязанский губернатор Каменский, екатерининской эпохи, ставивший себе, между прочим, задачу показать народу, «что прямая власть не духовная, а светская», был очень недоволен тогдашним рязанским епископом за строгость последнего и просил Потемки­на: «Пришлите нам какого-нибудь светского (!) архие­рея». При столкновении между архиереями и губерна­торами почти всегда перевес оставался за последними, в особенности в тех случаях, когда архиереи предъяв­ляли строгие требования относительно соблюдения цер­ковных правил, постов и богослужений, правил весьма стеснительных для веселой и «вольномысленной» елиза­ветинской и екатерининской знати.
Не менее беспомощным оказывался и синод, когда в архиерейских делах приходилось ему сталкиваться с двором и императорской властью. В хронике синода за XVIII в. мы найдем немало скандальных, а иногда чисто анекдотических историй этого рода. В 40-х годах сна­чала черниговским, а затем белгородским архиереем был молдавский митрополит Антоний, получивший ка­федру в России за какие-то важные услуги «российскому государству и всемилостивейшей государыне». Его уп­равление было сплошным скандалом: под всякими пред­логами он вымогал деньги с церквей, брал взятки, во время объездов епархии устраивал за счет ревизуемых «непристойные гульни» с женщинами, переодевался в турецкое и греческое платье и шаровары и «в образе турчанина... ездил верховою лошадью и чинил со своей, так же одетою свитою (иеромонахами и иеродиаконами) конские ристания»; всей епархии была известна и «во-лошка», жившая в саду около архиерейского дома и хо­дившая к нему «в покой» по ночам. Но все жалобы на Антония синод вынужден был оставлять без последст­вий, так как Антоний в ответ ссылался всегда на свои таинственные услуги Елизавете, и против этой защиты синод оказывался бессильным. Не менее скандально было другое дело. В 1750 г. в Петербурге появился один ловкий монах с Афона, некий Анатолий, приведший с собою разные «святыни», которыми Афон всегда изоби­ловал. Синоду Анатолий показался просто подозритель­ным проходимцем, и потому синод запретил ему слу­жить молебны и собирать деньги. Однако при дворе у Анатолия нашлись покровители, выхлопотавшие для него желаемое разрешение у императрицы Елизаветы. Синоду пришлось покориться; он пригласил Анатолия в свое заседание и дал ему свое благословение. Но на этом дело не кончилось. Пробыв в России около трех лет, Анатолий уехал назад на Афон и вернулся оттуда уже епископом, но без епархии, вроде католических епископов in partibus infidelium («в странах неверных»). Он просил у синода разрешения приехать в Россию, но синод, не желая вновь иметь с ним дела, отказал, со­славшись на то, что его епископский сан не утвержден собором окружных епископов и потому не действителен. Несмотря на это, Анатолий приехал в Россию и посе­лился в Петербурге; о приезде его сенат послал синоду извещение, что Анатолий «по касающимся к пользе вы­сочайшего ее императорского величества интереса сек­ретным обстоятельствам сюда приехал» (дело касалось вопроса о переселении славянских колонистов в Россию). Получилось странное двойственное положение: синод не признавал Анатолия епископом, а сенат и двор призна­вали и воздавали ему епископские почести. Анатолий преспокойно отправлял архиерейское служение и даже стал проситься на место запорожского архиерея. Нача­лась долгая борьба между сенатом и синодом. Сначала как будто верх одержал синод: Анатолия судили за «богопротивное епископского сана похищение» и сослали в Кондийский монастырь, лишив его священства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71