изображения различных песен несколько расходятся друг с другом, встречается представление о том, что душа верного тотчас после смерти превращается в ангела и служит Саваофу, и наряду с ним встречается верование в переселение душ. Но многие песни совсем не останавливаются на вопросе о судьбе души тотчас после смерти, интересуясь прежде всего и больше всего картиною последнего страшного суда и будущего мессианического царства. Эти представления также невольно напрашиваются на сравнение с иудейской народной эсха­тологией I в., эсхатологией первых христианских общин и немецких крестьян XV-XVI вв. Влияние новозаветной апокалиптики дало этим представлениям некоторые де­тали и аксессуары; по существу же их характер и сход­ство с указанными представлениями древности и средне­вековья объясняются аналогичными социальными усло­виями их происхождения.
День страшного суда никому не известен, он придет внезапно и будет возвещен трубным гласом: затрубит в трубу длиною от земли до седьмого неба сам Саваоф, Данила Филиппович. Услышав трубные звуки, воскрес­нут все мертвые, земля обновится, распадется видимое небо и раскроется «небо ново», то небо, где, скрываясь от людских глаз, живут небожители. Сойдя с седьмого неба, судия Саваоф пойдет в сопровождении верных в Москву и зазвонит там в царь-колокол, подобно тому как иудей­ский или христианский мессия должен был идти в Иеру­салим. На призывный звон в Москву сойдутся все жи­вые сектанты, слетятся все силы небесные, и начнется суд над всеми людьми от Адама. Все несектанты и все грешные сектанты пойдут в муку вечную, причем эти му­чения, судя по 9-й заповеди Данилы, представлялись по традиции в чисто материалистическом виде («кто единую копейку украдет, тому копейку на том свете положат на темя, и, когда от адского огня она растопится, тогда толь­ко тот человек прощение приимет»). Верные сектанты получат вечное блаженство. Их ждет «пресвятый град Сион» на седьмом небе, где живет и светит сам бог, «красное солнышко», окруженный апостолами и ангела­ми. Для верных приготовлены там хрустальные палаты, окруженные садами с благоухающими цветами и райски­ми птицами. Настанет конец скорби и печали, будет веч­ное веселье и радость; наденут верные золотые ризы, бу­дут есть сладкие яства и спать в хрустальных палатах на постелях божественных, осыпанных неувядающими цветами. Вот каково будет царство небесное, обещанное Данилой тому, кто вытерпит.
Такова идеология хлыстовщины. При ее совершенно определенном крестьянском колорите она все же обна­руживает значительные следы влияния и городских эле­ментов секты. Если в представлениях о рае, духе, Хри­сте, богородице и в обрядах явления «богородицы» и «христовой любви» перед нами выступают черты, унас­ледованные хлыстовством от сельской религии и сель­ского культа, то в эсхатологических представлениях до­минируют уже черты, возникшие на городской почве. Место жительства верных - не сады, не поля и не рощи, но город, «град Сион», с хрустальными палатами, анало­гичный новому небесному Иерусалиму первоначальных христианских общин, которые были сплошь городскими. А самое тяжкое мучение после суда грозит ворам, украв­шим хотя бы одну копейку, - чрезвычайно характерное воззрение именно для мелкого городского лавочника или трактирщика, какими были обычно оброчные крестьяне, проходившие на этих промыслах первый этап своего на­копления.
Но сильнее всего роль городских элементов хлыстов­щины сказывается в ее организации. Следственные дела 1732-1733 гг. и 1745-1752 гг. приоткрывают завесу над социальной функцией городских «кораблей». Мы видели, что уже первые хлысты, Суслов и Лупкин, были лавоч­никами; в 20-х годах один из московских «кораблей» был в доме купца Касьянова, другой - в доме купца Осипова, а членами «кораблей» были приказчики хозяев и оброч­ные крестьяне. В Петербурге первый «корабль» был ор­ганизован купцом Чуркиным, бежавшим из Москвы пос­ле возбуждения дела 1732 г.; в его «корабле» богороди­цей была его сожительница Авдотья Прокофьева, а в чис­ле членов были рабочие его мастерской и приказчики. Но всего характернее «корабль» московского купца Сафьянникова (в 30-х годах): следствие обнаружило, что кормщиком этого корабля был сам Сафьянников, а про­роком - один из его приказчиков. Несомненно, что «ко­рабль» Сафьянникова не был исключением, и надо думать, что так же дело обстояло и во всех других купеческих «кораблях»: кормщики были также и хозяевами «экипажа» и организовывали вокруг радений своих при­казчиков, ремесленников и рабочих, исполнявших их за­казы, своих должников, оброчных крестьян, приходивших в город на работу и для промыслов, и всех других, так или иначе зависевших от них лиц; пророки и богородицы были, конечно, только рупорами кормщиков. Таким об­разом, городская хлыстовщина была организацией эксплуатации и накопления - черта, которая получила за­конченное развитие в скопчестве, выделившемся из хлы­стовщины в 70-х годах XVIII в.
НАЧАЛО СКОПЧЕСТВА И СУДЬБА ХЛЫСТОВЩИНЫ
Скопчество сделалось в начале XIX в. специфической религией купцов, фабрикантов и ростовщиков; но и оно первоначально зародилось в крестьянской среде. По­скольку оно захватило последнюю, мы должны коснуть­ся вопроса о скопчестве в настоящей главе; развитие же скопчества в определенную доктрину и религиозную ор­ганизацию, происшедшее уже в связи с возникновением промышленного капитала, относится к началу XIX в. и будет нами рассмотрено вместе с другими религиозными организациями того же порядка.
Мы видели, что одна из заповедей хлыстовщины за­ключалась в полном воздержании от полового общения; исключение из этого правила допускалось, и то не во всех «кораблях», в виде обряда «христовой любви». На прак­тике эту заповедь исполнять было, конечно, труднее, чем какую-либо другую, и примеру московских монахинь сле­довали во многих других хлыстовских «кораблях», так что, по наблюдению одного из основателей скопчества, Кондратия Селиванова, во всех хлыстовских организа­циях, с какими он встречался, все были «лепостию пере­вязаны, то и норовят, где бы с сестрою в одном месте по­сидеть». Отсюда у крайних ревнителей хлыстовщины и родилась мысль, что для,обеспечения исполнения запо­веди о целомудрии необходимо оскопление. Уже в связи с делом 1732-1733 гг. ходили слухи, что кормщица «ко­рабля» в Ивановском монастыре, монахиня Анастасия, производила оскопления, но следствие не обнаружило этого уродства ни у одного из привлеченных по делу хлы­стов; возможно, что если действительно были оскоплен­ные, то они успели скрыться. Впервые оскопления, и при­том массового характера, обнаружены были скопческим процессом 1772 г. Этот год и надо считать датой начала скопчества. До мировой войны данные о деле 1772 г. были отрывочны и во многих существенных частях неяс­ны; но в 1915 г. документы, относящиеся к первому скоп­ческому процессу, были опубликованы полностью (Н. Г. Высоцким), и теперь мы можем с точностью уста­новить не только фактическую сторону возникновения скопчества, но и уловить социальную его базу.
Первым проповедником и «мастером» оскопления был беглый помещичий крестьянин Севского уезда Андрей Иванов Блохин, из села Брасова, принадлежавшего ге­нералу Апраксину. Еще четырнадцатилетним мальчиш­кой он бежал из своего села, пристал к нищим и с ними таскался по ярмаркам и по миру шесть лет; тут он слу­чайно встретил «учителя веры, называемой христовщиной», и «обратился». Продолжая после этого бродить и нищенствовать, он попал в деревню Богдановку Орлов­ского уезда и там привел в исполнение зародившуюся у него еще ранее идею о необходимости оскопления. К этой идее привел его собственный горький опыт: он не мог сдержать себя от влечения к женщине «даже самым же­стоким бичеванием» и пришел к выводу, что «разве од­ним оскоплением вожделения сего избавиться можно»: как холощеный скот уже «не помышляет о расположении своей природы». Придя к такому выводу, Блохин имел мужество и силу воли оскопить себя собственноручно раскаленным железом; его примеру хотел последовать его товарищ по бродяжеству, также беглый нищий, из помещичьих крестьян Севского уезда, Кондратий Трифо­нов, или Трофимов (он же Селиванов), но этот будущий скопческий бог «от робости» сам себе «уды отжечь не мог» и вынужден был прибегнуть к услугам Андрея. Вслед за этим Андрей и Кондратий стали проповедовать оскопление среди хлыстов Богдановки и других соседних деревень, и в короткое время Блохину удалось убедить и оскопить свыше 55 крестьян. Главный аргумент его за­ключался в том, что иначе не убережешься от «лепости» и что пример в этом смысле подал якобы сам Христос, ко­торый «за это» и пострадал. Кондратий тем временем ушел дальше на север, за 150 верст, в Алексинский уезд, где поселился на полотняной фабрике купца Лугинина и оскопил пять человек его рабочих.
Все это происходило в 1770-1771 гг. в глубокой тай­не, которая раскрылась в апреле 1772 г. совершенно слу­чайным образом, когда одна из крестьянок деревни Масловой рассказала священнику, по-видимому, на испове­ди, что муж ее во время купания с соседом узнал о его оскоплении; священник сейчас же донес по начальству, и началось дело 1772 г. По делу было обнаружено 60 че­ловек оскопленных, из которых 27 человек, в том числе Кондратий, успели скрыться; попутно обнаружилось, что в районе Богдановки существовала крупная хлыстовская организация, насчитывавшая не менее 246 человек. Специальная комиссия, высланная в Орел для разбора дела, поступила сравнительно милостиво. Блохин, как «зачин­щик зла», публично был бит кнутами на месте своего преступления, в Богдановке, и сослан на вечную каторгу в Нерчинск, двое других пропагандистов оскопления были также публично высечены и отправлены на форти­фикационные работы в Ригу, а прочих, как «простаков», лишь «слепо повиновавшихся безумству наставников», комиссия сочла возможным отпустить на места житель­ства под «наипрележнейшее смотрение начальных лю­дей», т. е. помещиков и фабрикантов, на. которых они ра­ботали. Кондратий был сыскан, бит батогами и сослан на поселение в Сибирь только в 1774 г.; дальнейшая его карьера связана уже с историей скопчества как самостоя­тельной секты.
Блохин и Селиванов принадлежали, конечно, к числу тех психопатических типов, какие часто встречались сре­ди «бродячей Руси»; это прямые потомки тех юродивых и блаженных, которые были так популярны в XVI и XVII вв. Но затеянное ими дело «убеления» уже при са­мом начале встретило поддержку среди буржуазных эле­ментов хлыстовщины, которые почуяли в «убелении» но­вое могучее орудие для властвования и эксплуатации. Хлыстовские общины того района, где действовал Бло­хин, были вообще под руководством кулаков и купцов. В деле 1772 г. имеется опись имущества группы хлыстов из однодворцев, привлеченных по делу: из 18 человек тут 13 деревенских богатеев, а остальных пятерых по современной терминологии можно было бы назвать бед­няками. Эти богатеи торговали хлебом, пенькой и кожей; у троих из них происходили хлыстовские радения. С дру­гой стороны, эти деревенские «корабли» получали настав­ников и пророков из купеческих «кораблей» города Орла, купца Стебакова и купца Душенина. Оттуда приезжал «учитель» Павел Петров, оттуда же появилась и «бого­родица» Акулина Ивановна, которая впоследствии стала одною из богинь скопческого пантеона; она была кормщицей на всех радениях, о которых рассказывали допра­шиваемые члены «кораблей», и одобряла оскопления. Наконец Кондратий нашел убежище на фабрике Лугинина, конечно, не без ведома и согласия ее хозяина, ибо первый скопческий «корабль» в Москве был организован, именно Лугининым. Так вместе с появлением скопчества хлыстовщина окончательно раздваивается: новое движе­ние, базировавшееся уже исключительно на буржуазии, обнаруживает в первой четверти XIX в. пышный расцвет, в то время как прежние организации не создают ничего оригинального и нового.
История хлыстовщины после 70-х годов очень бедна фактами. До XIX в. секта не выдвинула даже ни одной выдающейся личности. В конце XVIII в. хлыстовщина была все же очень широко распространена среди кресть­ян, причем наибольшее число ее последователей было кроме Орловской в Тамбовской губернии, где условия крестьянского быта создавали особенно благоприятную почву для секты. С одной стороны, существовавшая там плантационная система хозяйства приводила к полному порабощению крестьянства, которое поэтому особенно склонно было к поискам «духовной радости». С другой стороны, именно там же были условия, способствовавшие расслоению однодворцев и превращению их в две проти­воположные группы, богатеев и безземельных, причем последние попадали, конечно, в полную зависимость от первых или шли работать в город на фабрики. Оживле­ние хлыстовщины замечается только в первой половине XIX в., когда, быть может, в связи с ожиданием земли и воли, которыми жило в эту эпоху крестьянство, появ­ляется ряд новых Христов. Трое из этих Христов были весьма незаурядными личностями.
В личности первого из них, Аввакума Копылова, там­бовского Христа начала XIX в., оригинальные черты еще не выступают так рельефно, как в личности двух других. Самое главное новшество в проповеди Копылова заклю­чалось в том, что он от исключительно духовного откро­вения повернул опять к «книге» - бог якобы велел ему «доходить по книгам», как спастись. В «корабле» Копы­лова было поэтому введено аллегорическое толкование Библии, но пути спасения все же остались старые, как показывает практика Аввакума. Он был особенно стро­гим постником и, по-видимому, в конце концов стал стра­дать галлюцинациями; по крайней мере, хлысты расска­зывают, что однажды после сорокадневного поста, во время которого Копылов даже не пил воды, он был взят на седьмое небо живым и там удостоился беседовать с богом «из уст в уста».
Более оригинальны личности двух других Христов - Савицкого и Радаева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71