он принял его сам, и по его приказу крести­лись киевляне, а затем и вся остальная Русь. Еще цер­ковный историк Голубинский нашел в себе мужество признать, что все рассказы как летописи, так и «жития» Владимира об обстоятельствах принятия Владимиром христианства являются благочестивыми вымыслами, со­ставленными на разные византийские сюжетные мотивы, и не содержат в себе ни одной крупицы исторической истины, кроме одного голого факта, что в 988 или 989 г. Владимир и его дружина приняли из Византии христиан­ство, которое и было объявлено официальной религией. Нам не приходится особенно жалеть о том, что цепь со­бытий, предшествующая этой реформе и сопровождав­шая ее, остается для нас невыясненной. Самое главное - социально-политические предпосылки реформы и значе­ние ее для Византии - ясно выступает для нас из всей истории сношений киевских военно-купеческих верхов с греками, достаточно четко обрисованной в летописи.
Тут прежде всего приходится отметить, что реформа Владимира была завершением начавшегося еще за сто лет до него процесса и в сущности не была реформой для значительной части дружины. Торговые интересы давно уже заставляли многих ее представителей, одинаково и славян и варягов, расставаться со старой верой; еще при Игоре, более чем за полвека до 988-989 гг., в Киеве уже была церковь во имя Ильи, обслуживавшая ту часть дружины Игоря, которая, по словам летописи, исповедо­вала христианство и при заключении договора с греками клялась именем христианского бога, в то время как остальные дружинники клялись Перуном. Ко времени княжения Владимира число христиан в княжеской дру­жине должно было еще значительно увеличиться; это обстоятельство объясняет нам и реформационный пыл князя: как в свое время император Константин должен был легализовать христианство и стать христианином, ибо его войско оказалось на три четверти состоящим из христиан, так и киевский князь не мог остаться при ста­рой вере, когда большая часть его дружины приняла хри­стианство. В то же время распространение христианства среди киевского военно-купеческого населения энергично велось Византией в ее собственных интересах. Констан­тинополь не прочь был стать полновластным господином над богатой сырыми продуктами днепровской страной. За дальностью расстояния, конечно, не могло быть и речи о фактическом завоевании, и средством для упрочения византийского влияния и контроля должна была стать религия. Если грекам не удалось после реформы 988- 989 гг. превратить днепровскую Русь в свою колонию, то это уже не их вина, а вина неблагоприятно сложив­шихся для них исторических обстоятельств. Византий­ская церковь, выполняя правительственное задание, и сама по себе была кровно заинтересована в обращении днепровской Руси, как это мы увидим ниже.
Таким образом, давление со стороны дружины, с од­ной стороны, и греческих царей, на сестре которых Вла­димир женился, с другой стороны, заставило Владимира принять христианство и объявить его официальной ре­лигией. Вместе с новой княгиней приехали в Киев мит­рополит Михаил, поставленный в Константинополе для новой церкви, а также «попы царицыны и корсунские», т. е. священники из Константинополя и Корсуня в Кры­му, ближайшей к Киеву греческой колонии; они немед­ленно принялись за дело. Крещение дружины прошло, надо думать, без всяких инцидентов. О крещении других слоев населения, цепко державшихся старой веры, ле­топись рассказывает весьма пикантные подробности, свидетельствующие о том, что подвластное дружине на­селение приходилось загонять в христианский рай дубиной. Всех киевлян, «богат ли, убог или нищ, или работник», т. е. по преимуществу мелкое киевское го­родское население, по приказу князя согнали к Днеп­ру и окрестили, а Перуна свергли и изгнали из Киева. Но бог, хотя и свергнутый, мог опять вернуться и нака­зать за отступничество; поэтому Владимир сделал спе­циальные распоряжения насчет изгнания Перуна: особые люди должны были бросить Перуна в воду и подталкивать его, пока он не пройдет пороги. Вслед за Киевом настала очередь других городов, где христиан­ство было введено тем же порядком, что и в Киеве; в Новгороде пришлось даже пустить в ход военную силу - «Путята крестил Новгород мечом, а Добрыня огнем». А в отдаленном Ростове, где крещение прошло, по-ви­димому, без особых инцидентов, очень скоро наступила жестокая реакция. Первые два ростовских епископа сбе­жали оттуда, «не терпяще неверия и досаждения людей»; против третьего епископа, Леонтия, поднялся бунт, его хотели изгнать из города и даже убить; только четвер­тому епископу, Исайи, удалось «предать огню» все идо­лы, стоявшие в Ростове и в его области, и «напоить» тамошних жителей своим учением, вероятно, не без со­действия военной силы. Если так было в городах, то в селах и лесах было, вероятно, еще хуже; к сожалению, летопись, интересующаяся исключительно княжеско-боярской и церковной аристократией, ничего не говорит о ходе обращения в «истинную» веру крестьянской массы тогдашнего населения.
Это обращение, конечно, могло быть и было только чисто внешним. Христианская мифология и культ совер­шенно не подходили к условиям жизни Приднепровья. Христианство возникло на почве ожесточенной социаль­ной борь-
бы I в.; оно было сначала эсхатологической религией рабов и пролетаризованных элементов мел­кой буржуазии и только впоследствии было перерабо­тано в богословскую отвлеченную религию искупления с могучей церковной организацией, в лице которой тогдаш­нее государство получило новое могущественное орудие для своей власти. Приднепровье жило совсем в других хозяйственных и социальных условиях, чем Византия. Поэтому главный мотив христианской догматики, мотив искупления, остался чужд новообращенной массе. Иисус Христос как спаситель и искупитель был для нее непо­нятен, не трогал ее; и вся остальная философско-теософская система, сотканная александрийцами вокруг дог­мата о Христе, осталась столь же чуждой и странной для славянского уха. Но в церковном византийском хри­стианстве были еще другие элементы, которые дали воз­можность обращению укрепиться. Церковная организа­ция давала в руки дифференцировавшегося от массы славян купеческо-дружиннического слоя новое орудие для хищнической эксплуатации подвластных ему пле­мен. Греческий священник с крестом, сопутствуемый дружинником с мечом, проповедовал не только новую религию, но и подчинение во имя этой религии княже­ской власти. С другой стороны, содержание византий­ского христианства не ограничивалось богословскими отвлеченными концепциями. Рядом с ними жил в хри­стианской оправе целый ряд пережитков всех тех на­родных религий, которыми пестрели Восточная и Запад­ная империи. Ангелы и бесы, иконы и мощи, таинства и процессии, наконец, даже религиозные гимны и их на­певы - все это столь же мало было оригинальным соз­данием христианства, как и христианская догматика, эта причудливая смесь иудейского мессианизма с грече­ским неоплатонизмом. Мало этого: считаясь с тем, что в крестьянской массе продолжали еще в IV-V вв. жить рядом с христианским культом старые культы Диониса, Пана и других богов под их подлинными именами, в прежних святилищах и с прежними праздниками, грече­ская церковь вынуждена была, кроме прямой борьбы на истребление, выставить в противовес прежним богам своих христианских духов-специалистов. В противовес Дионису она выдвинула культ святого Георгия (georgos - земледелец), рекомендовала строить храмы на месте прежних святилищ Диониса и отмечать в честь него праздники в дни дионисии, не брезгуя при этом соблюдением старых обрядов вплоть до жертв; она ста­ла проповедовать о том, что есть ангелы со специаль­ными функциями - ангелы гор и рек, источников и ко­лодезей, волов и овец, грома и града, мороза и зноя, весны и осени, дня и ночи, сна и мира, победы и удачи и что к каждому человеку приставлен особый ангел-хра­нитель, охраняющий своего клиента и днем и в особен­ности ночью. Болезни и несчастья она приписала действию бесов, для борьбы с которыми были составле­ны особые церковные заклинания, причем на совершение заклинаний клирик должен был получать от епископа особое благословение. Другими словами, уже на визан­тийской почве возникло то самое двоеверие, которое официальные русские историки церкви считали почему-то оригинальным русским явлением. Это двоеверие в связи с фетишизмом мощей и икон и с магией таинств и обрядов и было той плоскостью, на которой произошло слияние днепровской религии с византийским христиан­ством. В христианских святых и священных реликвиях, которым церковь присвоила чудотворную силу, придне-провец вновь находил утраченных было специальных богов-покровителей и фетишей. В непонятном для него культе он находил замену прежних волхвований, а на монахов и на священников смотрел как на волхвов. Наконец, византийские погребальные обряды с учением о бессмертии души и воскресении легко соединялись с первобытным культом мертвых. Этот процесс синкре­тизма облегчался еще тем, что, по существу, все указан­ные элементы христианских верований и культа вели свое происхождение от тех же анимистических предков. Несмотря на вековую переработку всех анимистических воззрений сначала в горниле греческой, а затем в горни­ле христианской религии, они все-таки легко могли быть очищены от результатов всех позднейших модификаций и приведены к первоначальному виду.
Наконец, действовало и еще одно условие, именно педагогические приемы византийских проповедников. Не будучи в силах достичь действительного превраще­ния днепровцев в христиан, видя тщетность убеждений, что языческие боги не существуют в действительности, а существует лишь один христианский бог, греческие священники пошли на такие же уступки прежней вере, какие в свое время вынуждена была сделать и греческая церковь: они признали реальность существования всех бесчисленных славянских богов, приравняв их к бесам, и признали святость традиционных мест и сроков старо­го культа, выстраивая храмы на месте прежних кумиров и капищ и назначая христианские праздники приблизи­тельно на те же дни, к которым приурочивались ранее языческие. Но этот прием не достиг вполне своей цели. Не говоря уже о народной массе, которая благодаря ему могла изменить только номенклатуру, но не содер­жание своих верований, он открыл широкую дорогу для двоеверия и среди верхнего слоя киевского общества. Киевские монахи и священники из славян уверовали в теорию беса; существование беса, утверждаемое христи­анством, только утвердило их в вере в существование их прежних кумиров и дало возможность заменить христи­анскую теорию беса доморощенной: враг рода человече­ского потому его враг, что его теперь не кормят. Полтора века спустя эта упрощенная теория заменилась другой, уже считавшейся с христианской теорией беса: когда приверженцы сатаны были низвергнуты на землю, то попавшие в воду стали водяными, в лес - лешими, в дома - домовыми и т. д.; языческие области - это стра­ны, где царствует диавол, который в 988 г. горько пла­кался: «Увы мне, яко отсюда прогоним есмь! еде бо мнях жилище имети, яко еде не суть учения апостольска, ни суть ведуще бога, но веселяхея о службе их, еже служаху мне, и се уже побежден есмь от невеигласа сего, а не от апостол, не от мученик, не имам царствовати в стра­нах сих». Многочисленные рассказы летописи и Киево-Печерского Патерика свидетельствуют о живости и яр­кости этой веры в бесов. Из целого ряда курьезов этого рода чрезвычайно характерен рассказ о том, как грече­ский монах Исакий (из купцов) терпел искушения от бесов. Бесы страшили его в виде медведей, мышей, жаб и всяких гадов, а другой раз являлись к нему в виде двух прекрасных юношей, рекомендовавшихся ему в качест­ве ангелов, и предупредили его о предстоящем визите ему самого Христа. Когда он им поверил, то собралась бесов «целая улица», один представился Христом, прочие стали играть в бубны, сопели и гусли, а Исакия застави­ли плясать до тех пор, пока он не упал полумертвым. Содержание этих галлюцинаций дано старыми эле­ментами мифа и культа - верой в оборотничество и пе­реселение душ и обычаями дохристианской оргиастической обрядности. Как ни отгоняли Исакий и другие по­добные ему от себя эту старую веру, она постоянно возвращалась к ним в виде «бесовского действа».
В народной среде церковная теория беса, напротив, прививалась плохо; бесчисленные духи и мелкие боже­ства народного пантеона не исчезли и даже не переме­нили своих свойств, только некоторые стали казаться враждебными человеку, потому что последний перестал кормить их. Бес занял место рядом с ними; если мы всмотримся в фигуру беса, как он изображается в сказ­ках, мы не найдем в нем никаких признаков демониче­ского духа зла и ада, каким он рисуется в христианской демонологии. Он любит подшутить над человеком, но часто подчиняется ему и оказывает услуги; он столь же близок к человеку, как любое другое существо природы, живет под землей или в омутах и ничуть не страшен. Сказка изображает его скорее в комическом, чем в от­вратительном или ужасном виде. По мере затемнения прежних верований с фигурой беса, несомненно, часто стали сливаться фигуры водяного и лешего; но это слия­ние не уничтожило самостоятельных представлений о последних и происходило само собой, а не под влиянием теории первых доморощенных днепровских богословов. Можно сказать, что христианство сначала лишь обога­тило лесной и водяной олимп новым представителем.
Христианские представления о боге, рае и аде также преломились до неузнаваемости, пройдя сквозь призму славянской первобытной религии. Следующая любопыт­ная украинская сказка показывает, во что превратился в народном представлении тот высочайший духовный бог, которого проповедовали греческие священники. Баба нашла на дороге горошину, дед посадил ее под полом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71