Подлинным основателем мо­локанского коммунизма надо считать другого крупного деятеля 30-х годов - самарского крестьянина Михаила Акинфиевича Попова. Попов всецело проникся мыслью о том, что молоканская организация должна восстано­вить организацию первоначальных христианских общин. Поэтому он начал с того же, с чего начинали, по словам Деяний, все новообращенные христиане: роздал все свое имение соседям и сразу приобрел последователей в лице всего населения двух селений - Яблонского Гая и Тяг­лого Озера. За такое действие Попов сейчас же был со­слан на Кавказ, а за ним ушли и все его сторонники. Они образовали колонию в Шемахинском округе; Попов дал ей коммунистическую организацию, устройство которой определено «Уставом упования общего учения», напи­санным самим Поповым. Это был настоящий фаланстер, который привел бы в восхищение самого Фурье. Все движимое и недвижимое имущество и все доходы с них принадлежат, по этому уставу, общему братскому сою­зу, состоящему из отдельных слобод или партий. Пар­тия есть единое целое, она сообща выстраивает слобод­ку, в которой поселяются ее члены. Дома, скот, земле­дельческие орудия, телеги, весь домашний инвентарь, земли, сады, огороды, мельницы, пчельники, кожевни и всякие другие мастерские, какие только могут быть, - все это есть достояние партии, и доходы со всего этого имущества принадлежат общей кассе партии. Выборные распорядители или распорядительницы регулируют про­изводство и потребление: распределяют домашние и по­левые работы и отпускают из общего имущества и обшей кассы все предметы потребления по числу душ. В каж­дой слободе кроме распорядителя были еще выборные судьи, учителя, обучающие детей в училищах, устроен­ных в каждой слободе, молитвенники, совершающие об­щественную молитву, и другие. Определенного культа, как и у духоборцев, не было. Брак был поставлен также, как и на Молочных Водах. Во главе всего фаланстера стоял высший совет из 12 выборных апостолов. Слава об этой общине разнеслась далеко по Волге, и за Закавказь­ем установилась репутация обетованной земли для моло­канства, привлекавшая туда паломников и новых коло­нистов.
Но судьба общины Попова не могла быть иной, чем судьба духоборческих общин. В начале 40-х годов Попов был сослан за распространение особо вредной секты. После него в общине очень быстро забрали верх богатеи и уничтожили принцип общности имущества, сохранив только общую кассу, в которую каждый должен был платить десятипроцентный сбор. Эта общая касса сейчас же сделалась средством расхищения капиталов общины: из нее можно было брать ссуды, причем за невозвраще­ние ссуды была назначена только ради соблюдения при­личия эпитимия в виде поста за каждый взятый рубль. Разложение общины Попова пошло вперед гигантскими шагами, и к концу 40-х годов она уже распалась, не оста­вив по себе никаких воспоминаний. Молоканские общи­ны на Волге, однако, продолжали существовать; но со­стояние их в это время стало чрезвычайно тяжелым. С 20-х годов положение крестьянства становится опять почти невыносимым. Иргиз и Ахтуба наполняются все новыми беглецами, и одновременно с «Разглагольствия­ми тюменского странника» эсхатологические ожидания вдруг вновь оживают в молоканской приволжской среде. Беглый солдат Сидор Андреев, долго живший в Пер­сии, пророчествовал среди саратовских молокан о близ­ком конце мира: скоро явится мессия, который поведет молокан на Араратские горы, и будет там рай, земля, ки­пящая молоком и медом. Эта проповедь дала толчок к внимательному изучению Апокалипсиса и выкладкам с целью разгадать число 666. Высчитали, что конец света придет в 1836 г., когда начнется в прародительской зем­ле Араратских гор тысячелетнее царство, в Новом Иеру­салиме. И одновременно с тягой бегунов на Ахтубу на­чалась тяга молокан в Закавказье, на персидскую гра­ницу к горе Арарат. Всеобщее увлечение эсхатологиче­скими упованиями породило множество предтеч Енохов и Илий, а также несколько самозваных мессий, из которых один, беглый крепостной Лукьян Петров, явился как раз в 1836 г. и созывал молокан идти с ним на Кавказ осно­вывать тысячелетнее царство.
Это необычайное брожение перед эмансипацией, по­рожденное ужасами николаевской эпохи и жаждой осво­бождения, закончилось необычайным эпилогом. Торже­ствующий мессия, которого ждали крестьянские секты как избавителя от крепостного ига и подателя всяческих благ, не пришел. Те мессии, которые были, оказались либо обманщиками, либо неудачниками. Вместо него явился страдающий мессия, добровольно принявший страдания за грехи мира, т. е. измученного крепостными невзгодами крестьянства. Это был доведенный нуждою до помешательства крестьянин Владимирской губернии Никитин. Он решил, что все горе ниспослано ему богом за грехи и что искупить их можно только посредством принесения в жертву собственного сына, как то сделал Авраам. Он сжег свой дом и, взяв двух малюток детей, пошел в сопровождении жены на соседнюю гору; там его жена читала молитвы, а он собственноручно зарезал обоих детей. Это дикое преступление, продиктованное от­части пережитками анимистического мировоззрения и подогретое соответствующими элементами библейской традиции, привело Никитина на скамью подсудимых, а оттуда на Аргунь, в Сибирь. В ссылке он дошел до того, что решил пожертвовать собой за грехи мира; жертва двух детей казалась ему недостаточной. В лесу он устро­ил крест, надел на себя терновый венец, разделся, не­смотря на сильный мороз, догола и распял себя на этом кресте. Его успели снять еще живым, и на допросе он поведал свою грустную историю. Так и русское кресть­янство отдало дань тому мессианизму, представителем которого считают почему-то только один Древний Из­раиль.
Молоканство и духоборчество молочноводского перио­да были типичными проявлениями коммунистического сектантства в период разложения крепостного права, когда крестьянство жило между крепостным игом и освобождением без земли. От бегунства эти организации отличаются тем, что они пытались бороться не только пассивным уходом, но и активным образом, путем созда­ния в среде капиталистического общества коммунистиче­ских организаций. Но, подобно англо-американским по­пыткам Роберта Оуэна, и эти русские новые миры раз­валивались как карточные домики при первом же столк­новении со старым миром. Организации борьбы с экс­плуатацией, возникавшие под религиозными флагами, кончались еще хуже, чем светские попытки ранних социа­листов. Всякая подобная религиозная организация неми­нуемо превращалась в орудие накопления для части ее членов и таким путем особенно быстро становилась ор­ганизацией господства и эксплуатации. На иллюзиях никогда нельзя строить ни свободы, ни равенства, ни ма­териального благополучия трудящихся масс.
СТАРООБРЯДЧЕСТВО И СКОПЧЕСТВО
НА ПОЧВЕ ПРОМЫШЛЕННОГО КАПИТАЛА
УЧРЕЖДЕНИЕ ПОПОВЩИНСКОИ ИЕРАРХИИ


Торгово-промышленныи рогожский союз в первые 30 лет XIX в. выступил в новой, еще почти неслыханной в России, роли. Кошели и сунду­ки Рогожской и Таганки раскрылись для новых предпри­ятий: в самой Москве и в ее окрестностях, в особенности в Гуслицкой волости Богородского уезда, рогожские ка­питалисты основали первые крупные мануфактуры. Не старые крепостные мануфактуры районов льноводства, а новые мануфактуры, зародыши настоящей свободной капиталистической промышленности. Мобилизация рогожского капитала повлекла за собой новые успехи по-повщинской пропаганды. В поповщину потянулись куп­цы, через которых сбывалась продукция рогожцев, а также масса офеней и других мелких торговцев и ре­месленников. Еще важнее была роль поповщинской организации в эксплуатации рабочей силы. Крестьяне, поступавшие на мануфактуры в качестве рабочих и при­казчиков, массами принимали старообрядчество, и таким путем весь Гуслицкий район быстро и невозвратно ушел из синодской церкви. Крестьянам был прямой расчет переходить в старообрядчество, ибо перед ними откры­валась перспектива быстрого выхода из крепостного со­стояния и избавления от рекрутчины. Эта перспектива была построена на совершенно иных началах, чем прин­ципиальная идеология сектантов или революционные надежды пугачевцев. Новые фабриканты нуждались в свободных рабочих руках, в гарантии от всяких случай­ностей, всегда возможных при аренде крестьян у поме­щиков. Поэтому за переход в старообрядчество крестья­нам выдавались на льготных условиях ссуды для выкупа на волю и покупались для них рекрутские квитанции. Фабриканты, конечно, впоследствии с лихвой покрывали эти издержки нищенской заработной платой, неограниченной продолжительностью рабочего дня и гарантией от каких бы то ни было вспышек недовольства рабочих, одурманенных религиозным гипнозом. Так создался под Москвой влиятельный впоследствии Гуслицкий район, игравший немалую роль в спорах относительно «Окруж­ного послания», этого больного для поповщины вопроса во второй половине XIX в.
Необыкновенные успехи поповщины постоянно напо­минали об обратной стороне медали, о том, что церковная организация Рогожского кладбища, в сущности говоря, держится на таком шатком фундаменте, как попущение правительства. В самом главном, в существовании клира, рогожцы зависят от правительства: пока оно терпит бег­лых попов, до тех пор рогожцы имеют культ и церковь. С другой стороны, сама их организация как религиозная община также только терпится; нет легальных титулов, которые оправдывали бы ее существование. В дво­рянском государстве самостоятельная буржуазная орга­низация была только пасынком. Все усилия поповщины в первой половине XIX в. и были направлены к этим двум целям: создать себе легальное положение и независимый клир.
Вопрос о легализации особенно остро стоял не в Мо­скве, а в провинции. Московская община была слишком сильна и влиятельна для того, чтобы бояться нападения врасплох и стремительного разгрома; само правительство находилось в слишком больших связях с рогожцами для того, чтобы вдруг начать «палить» по Рогожскому клад­бищу. Другое дело было в провинции, где общины были менее богаты, менее многочисленны и менее влиятельны. Там скорее всего и ранее всего могли произойти столк­новения с помпадурами, столкновения, конец которых мог оказаться для местных общин весьма плачевным. Поэто­му мысль о легализации настойчивее стучалась в двери в провинции, чем в Москве. Первая попытка в этом направ­лении была сделана екатеринбургской общиной, которая кроме соображений своей прочности и безопасности име­ла еще некоторые веские побуждения вступить в пере­говоры с правительством о легализации.
Дело в том, что в екатеринбургской общине возникли сепаратистские стремления, стремления сделаться вторым автономным центром поповщины. Екатеринбургская об­щина зависела от рогожцев не прямо, а через иргизские монастыри, откуда она получала попов, минуя Москву; но, поскольку Иргиз был филиальным отделением Рогожского кладбища, постольку екатеринбуржцы были обя­заны соблюдать пиетет и к этому последнему и повино­ваться ему. Однако, по существу, узы, связывавшие Мо­скву с Уралом, были очень слабы. Уральские заводы не зависели от московских капиталов. Ближняя Сибирь (Тобольская губерния) тоже гораздо больше зависела от уральских торговых центров, первым из которых был Екатеринбург, чем от отдаленной Москвы, с которою живая связь обнаруживалась только раз в год, на Ниже­городской ярмарке, и то в ограниченной области чайной и пушной торговли. Между тем Екатеринбург держал в своих руках все нити частной уральской промышленно­сти; почти все частные заводы были собственностью екатеринбургских старообрядцев, а на казенных без ста­рообрядцев обойтись также не могли. Поэтому екатерин­бургская часовня стала центром для всех заводских и многих сибирских старообрядческих общин; попы рассы­лались туда из Екатеринбурга; в Екатеринбурге устраи­вались съезды, приурочивавшиеся ко времени ярмарок. Всего под влиянием Екатеринбурга насчитывалось около 150 000 старообрядцев.
Во втором десятилетии XIX в. во главе екатеринбург­ского общества стоял богач купец Рязанов. Он и соста­вил план легализации поповщинской церкви, отчасти по образцу устройства униатской церкви, и вступил по это­му поводу в переговоры с епископом пермским Иустином и министром духовных дел князем Голицыным. Рязановский проект обсуждался и был редактирован на старооб­рядческом съезде уральских общин в Екатеринбурге в 1818 г. и содержал в себе те основные начала, которые впоследствии в несколько видоизмененном виде легли в основу поповщинской организации после учреждения соб­ственной иерархии. Проект предусматривал разрешение старообрядцам Сибирского края исповедовать веру, строить церкви и совершать культ «по точному учению и обрядам древлегреко-российской церкви, до лет патри­арха Никона существовавшим», при посредстве старооб­рядческих священников. Этих последних сибирские ста­рообрядцы должны получать из синодской церкви: «Высочайше дозволить священникам и диаконам, рукопо­ложенным российскими архиереями, беспорочно уединив­шимся (!) к нам прямо или через иргизские монастыри, отправлять богослужение...» Управляется общество ста­рообрядцев Сибирского края старообрядческой конторой; она находится в Екатеринбурге, состоит из мирян, ведает старообрядческими священниками и диаконами, ведет метрические книги; подчинена она непосредственно ми­нистру духовных дел. Этот смелый проект, как видно читателю, ставил старообрядческую уральскую церковь в такое же легальное и независимое от синода положение, в каком стояли другие иноверные церкви, и в то же время прекращал всякую зависимость Урала от Москвы. Но, как и следовало ожидать, князь Голицын не принял этого проекта целиком. Он потребовал, чтобы екатеринбургские старообрядцы, уж если они не хотят единоверия, подчи­нились непосредственно синоду, подобно ставропитиальным монастырям, минуя епархиальных архиереев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71