Правда, агитация за такой способ устроения души не давала крупных количественных результатов, но зато постригав­шийся князь или боярин почти всегда передавал мона­стырю все свои вотчины, оставляя ни при чем своих наследников. Неудивительно, что монастыри гонялись за богатыми постриженниками. Биография Иосифа содер­жит в себе один любопытный случай такого рода. Имен­но Иосиф подчинил своему влиянию князя Андрея Голе-нина, мужа вышеупомянутой княгини Голениной, и до­стиг того, что Андрей постригся в его монастыре, тут же отдав богородице все свое имение - серебро, золото, одежды и сосуды, весь скот и три села. «Житейские кре­стьяне», населявшие села и работавшие на монахов, не должны были поэтому жаловаться, если им жилось труд­нее боярских крестьян, если, по выражению Вассиана Косого, монахи их грабили и бичом истязали, - кресть­яне работали не только на живых, но и на умерших. Тут мы опять-таки встречаемся с явлением, до известной степени аналогичным старинному погребальному обычаю, в силу которого мертвец брал с собою свое имущество, в том числе и своих рабов. «Вданныя богови» села с кре­стьянами обеспечивали душе умершего беспечальное загробное существование: чем больше за душой было сел и крестьян, тем благополучнее было ей на том свете. Старый обычай модифицировался, но не до неузнаваемости, и сквозь новую идеологию мы еще можем рассмот­реть архаические черты древних бесхитростных воз­зрений.
Формально-юридический характер боярского и мона­шеского благочестия вовсе не требовал от монахов каких-либо подвигов для спасения их души. Они чувствовали, что исполняют определенную функцию, молятся «за государя и за его бояр», получая за это от них милосты­ню, и дают контингент «почетных и благородных стар­цев» для замещения должностей митрополитов, еписко­пов, архиепископов и т. д. Отправляя функцию богомоления, монахи предоставляли все прочие подвиги благочестия созерцательным натурам, уходившим в За­волжье и там добровольно подчинявшим себя самому строгому аскетическому режиму. Даже и богомоление монахи отправляли неохотно. Если в монастыре Иосифа ни один монах не смел увильнуть от богослужения, то это достигалось путем строгого полицейского надзора. Имен­но, во время богослужения в церкви стояли особые надзи­ратели из опытных старцев, наблюдавшие, чтобы монахи без крайней нужды не уходили из церкви, и будившие заснувших. Эти строгие порядки выделяли монастырь Иосифа из среды прочих монастырей, но сейчас же после его смерти его строгий устав перестал соблюдаться. Все тогдашние писатели, какие только касаются монастыр­ских нравов XIV - XV вв., сходятся в утверждении, что вчерашний боярин или князь, становясь монахом, про­должал вести такую же праздную и разгульную жизнь, как и раньше. В длинном ряде обличителей монашеской жизни мы находим людей таких противоположных взгля­дов, как Иосиф Волоцкий и Вассиан Косой или Максим Грек; негодует на монашеские нравы Иван IV в речи, об­ращенной к Стоглавому собору; наконец, стараются искоренить пороки монашеской жизни все соборы XVI в. Во всех монастырях, говорит Грозный, держатся хмель­ные напитки и монахи предаются пьянству, по кельям незазорно ходят женки и девки, а «робята молодые» («голоусые отроки», по выражению Иосифа Волоцкого, которые, по его мнению, были для монахов еще опаснее, чем женщины) живут там невозбранно. Иосиф жалуется, что за трапезой слышатся только неподобные речи и скверные слова, а драки между монахами и игу­меном - самые обыкновенные явления. При таких нра­вах строгим игуменам оставалось только либо уходить со своего поста, как сделал это Паисий Ярославов, или внедрять дисциплину «жезлом и затвором», рискуя иногда по­платиться собственной бородой, как случилось с Саввой Тверским.
Таков был общий тон религии высших классов тог­дашнего общества. Как мы видим, христианство дало ему прежде всего организацию, еще одно лишнее средство для классового господства; что же касается содержания веры и культа, то в этом отношении обломки старого смеша­лись с некоторыми элементами нового в своеобразную амальгаму, которую можно было назвать христианской религией только с большими оговорками - недаром один из иностранных исследователей русской религиозной жиз­ни, швед Иоганн Ботвид, еще в 1620 г. считал возможным написать сочинение, посвященное вопросу: «Христиане или московиты?» Однако следует заметить, что однород­ность описанной нами картины уже в XIV в. стала нару­шаться появлением новых течений оппозиционно-крити­ческого характера. Так как эти течения были обусловле­ны процессом разложения удельного феодализма, то к ним мы обратимся в следующей главе, в связи с характе­ристикой тех изменений, какие произошли в церковной и религиозной жизни под влиянием развития денежного хо­зяйства и появления новых общественных классов.
КРИЗИС ФЕОДАЛЬНОЙ ЦЕРКВИ И МОСКОВСКАЯ ЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ
ГОРОДСКИЕ ЕРЕСИ

Со второй половины XV в. наступает экономический переворот - появляется посто­янный и с каждым десятилетием расширяющийся ры­нок для сбыта сельскохозяйственных продуктов, ра­стут города и возникает русское бюргерское сословие, и вместе с тем денежные отношения проникают в деревню и преобразовывают отношения между господами и кре­стьянами. Старые самодовлеющие феодальные миры теряют свою независимость, центробежные силы слабе­ют, крепнут силы центростремительные, и в XVI в. сла­гается Московское государство на развалинах прежних удельных княжеств и крупных боярских вотчин; оно зиж­дется уже на среднем и мелком поместном землевладе­нии и на московской купеческой верхушке. Церковь также преобразуется и со стороны организации, и со стороны идеологии, и со стороны отношений к государ­ству; феодальные церковные миры уступают место мо­сковской централизованной митрополии, а потом и пат­риархии. В течение второй половины XV и всего XVI в. кипит на этой почве ожесточенная социальная борьба, в которой церковные группы и деятели принимают оживленное участие. Кризис феодальной церкви сопро­вождается появлением разнообразных еретических течений: он заканчивается соборами XVI в., которые наряду с организационными мерами принимают также ряд мер для борьбы с еретиками. Динамика этой любо­пытной эпохи чрезвычайно запутанная, так как в ходе событий постоянно скрещивались, переплетались и стал­кивались самые разнообразные течения, церковные и мирские, давая иной раз совершенно неожиданные и причудливые сочетания. В нашем изложении мы поста­раемся обозначить лишь главнейшие нити и наиболее важные узлы этих сплетений, допуская иногда для боль­шей наглядности изображения некоторые отступления от хронологической последовательности и несколько уп­рощая сложные узоры событий.
Первые протестующие голоса против феодальной церковной организации и феодального благочестия ста­ли раздаваться в конце XIV в.; начавшееся тогда ерети­ческое движение в своей основе было городским, опира­лось на молодое русское бюргерство, преимущественно на ремесленную его часть. Начавшись в Пскове, оно перекочевало в Тверь и Новгород, из Новгорода пере­кочевало в Москву, и, несмотря на все меры против него, оно в течение полутора веков продолжало гнездиться в Москве и других городах, изменяя свои формы и содер­жание, но неизменно сохраняя одну и ту же тенденцию: критиковать феодальную церковь и бороться с нею.
В настоящее время мы не имеем никаких докумен­тальных сведений о начале ереси стригольников, как окрестили первую русскую ересь официальные предста­вители русской церкви; известно только, что это назва­ние было дано сообразно с ремеслом одного из основа­телей секты Карпа «художеством стригольника», т. е., по наиболее вероятному толкованию, «стригаля сукна», ремесленника-суконщика. Поэтому современные иссле­дователи строят самые разнообразные предположения о причинах появления ереси. Одни, как Тихонравов, сводят причины возникновения секты к влиянию черной смерти, а содержание учения стригольников всецело объясняют влиянием западной секты бичевальщиков (которых Тихонравов неправильно называет хлыстами); другие, как Никитский, склоняются к объяснению про­исхождения секты упадком новгородской и псковской иерархии, начиная от архиепископов и до последнего священника, вследствие распространения симонии, и влиянием учения богомилов и французских катаров. Объяснение Тихонравова приходится откинуть целиком, ибо черная смерть даже в Западной Европе появилась позже стригольников, а объяснение ереси идейным влия­нием без наличности материальной основы ничего не объясняет. Объяснения Никитского гораздо ближе к истине. Но он не прав в том отношении, что считает упа­док церкви новым явлением и видит отрицательную сто­рону тогдашнего церковного устройства почти исключи­тельно в симонии; с другой стороны, он опять-таки никак не может обойтись без западного влияния. Между тем исходный пункт ереси лежит в местных псковских цер­ковных отношениях, с трудом уживавшихся рядом с фео­дальной организацией новгородской архиепископской кафедры, которой был подчинен Псков в церковном от­ношении. Из этого столкновения городской церковной организации, сложившейся в Пскове, с притязаниями феодального сеньора, каким был новгородский архиепи­скоп, и родилась секта стригольников.
В начале XIV столетия Псков фактически стал впол­не независимым от Новгорода в политическом отноше­нии, и сейчас же замечается стремление псковичей до­биться независимости от Новгорода и в церковном отно­шении. Церковная зависимость Пскова выражалась в хорошо уже известном нам праве новгородского архиепископа собирать пошлины с псковского духовенства за посвящение и пошлины десятинные и призывать псков­ских клириков к своему суду. Право суда новгородского архиепископа было опять-таки сопряжено со сборами и вовлекало псковских клириков в большие расходы, ибо суд совершался не в самом Пскове, а в Новгороде, куда клирикам приходилось ездить по зову владыки. Таким образом, зависимость псковской церкви от епископа но­сила чисто фискальный характер, по своей же организа­ции псковская церковь была совершенно самостоятель­ной и выработала своеобразное устройство.
Как в Новгороде, так и в Пскове это устройство оп­ределялось не церковными канонами, а военно-купече­ской организацией города, в предшествующей главе мы уже вскользь говорили о городской церковной организа­ции, теперь остановимся на ней подробнее. В граждан­ском отношении Псков был союзом концов, улиц и сотен; каждая ячейка, входившая в состав общегородского союза, была также и религиозной организацией; такими же религиозными организациями были и другие товари­щества, создавшиеся позднее уже на почве общеторговых интересов, а не на почве территориального распределе­ния, после того как торговля утратила свой разбойниче­ский характер и стала нормальным экономическим явлением. Каждая улица, каждый конец, каждая гиль­дия была в то же время религиозной братчиной со сво­им собственным культом, адресованным своему собст­венному патрону. Гильдии так и назывались по имени патрона, например «купечество Иваньское». Патроном был какой-либо из христианских святых, причем по от­ношению к наиболее старинным братчинам возможно предполагать, что христианские святые заместили собой прежних языческих богов; по крайней мере, ритуал праздников в честь патронов непременно содержал в себе жертвенный пир после богослужения и обычные для старинного культа «позоры», т. е. игры, песни, пля­ски при участии скоморохов. Ритуальный характер та­ких пиров яснее всего обнаруживается из их организа­ции и из того обстоятельства, что преступлениям, совер­шившимся во время этих пиров, придавался особый сакральный характер, они не подлежали общей юрис­дикции, а разбирались самой братчиной. Для устройства пиршества члены братчины должны были делать особые обязательные взносы, а председателем пира был братчинский староста, староста же наблюдал за порядком во время этих пиров и был участником братчинского суда. Юрисдикция братчины в сакральных делах была вполне независима от княжеской и обладала полнотой судебного авторитета, «а в пиру учинится татьба, ино к пировому старосте или к пивцом явити, а государю нет», «а кто с кем побьется в Пскове... на пиру... ино ту князю продажи нет... а братьщина судит, как судьи». Братчинский храм был не только местом культа, но служил и торговым операциям, там хранились капиталы братчи­ны, там взвешивались деньги при расчетах. Последнее право оговаривалось особыми грамотами, так как право веса часто было, как мы видели, доходной статьей ар­хиереев, а иногда и князей. Так, право на вес Иваньской братчины было оговорено в княжеской жалованной гра­моте 1135 г.: «А городу ни владыце, ни боярам весу не отъимати у святого великого Ивана». Из таких братчин в Пскове выдвинулась Софийская братчина, в Новгоро­де - братчины Бориса и Глеба, уже упомянутый Иван на Опоках, Никольщина; такие же братчины были и в остальных более крупных новгородских пригородах, например в Старой Руссе и Торжке.
Духовенство, служившее в церквах псковских брат­чин, зависело прежде всего от братчиков. Братчины представляли кандидатов архиепископу и всегда могли сменить священника, если он им не нравился. При таких условиях как члены братчины, так и духовенство мири­лись с поборами новгородского архиепископа только до тех пор, пока Псков находился в политической зависи­мости от своего старшего брата. Как только эта зави­симость исчезла, псковские братчины решили, что им нет более никакой надобности платить новгородскому архиепископу за посвящение попов, посылать к нему на суд своих клириков и тратиться на его приемы только потому, что без его благословения нельзя поставить священника. И уже в 1307 г. псковичи отправили тогдаш­нему архиепископу Феоктисту депутацию с просьбой разрешить им иметь своего епископа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71