влияние города лишь изредка проскальзывает в отдельных нотках. Текучесть откровения определялась тем способом, посредством ко­торого хлысты его получали. Откровение дается «духом», которому надо верить; «дух» сходит на сектантов во время их радений, открывает им истину и дает блажен­ство. Однако содержание этой области откровения, не­смотря на его текучесть, окрашено некоторыми неизме­няемыми тонами, восходящими, очевидно, к самым пер­вым моментам возникновения секты и ставшими чем-то вроде традиционных границ, поставленных хлыстовскому мифотворчеству крестьянским миросозерцанием, в кото­ром анимистическая мифология переплеталась с элемен­тами христианской мифологии, поскольку эта последняя была знакома крестьянству из христианского богослуже­ния. Только откровение о будущем, хлыстовская эсхато­логия, до известной степени выходит из этих традицион­ных рамок, раскрывая мечты хлыста о той воле, которая сейчас казалась ему лишь схваченной, но еще не пой­манной окончательно птицей.
Хлыстовский миф прежде всего останавливается на характеристике «духа». «Дух» хлыстов - это старое сла­вянское «красное солнышко», которое обогреет их, изму­ченных морозами, «сирот бедных». В других хлыстов­ских песнях дух изображается или в виде молодца, раз­гуливающего по саду с гусельками, или сокола ясного, или соловья, поющего в сердце у батюшки. Саваоф и Христос, правда, снабжаются всеми атрибутами боже­ства - и всеведением, и всемогуществом, и милосерди­ем; они окружены ангелами, архангелами, херувимами и серафимами. Но в то же время, изображая величие своих божеств, хлысты не могли отрешиться от представления о своих земных царях и богах: на седьмом небе у Сава­офа дворец, в нем он «ликует»; в кабинете (!) его «ангелы трепещут, его на престоле они всегда тешут»; Христос - царский сын в смарагдовой короне, полковник полковой; на седьмом небе у него тоже «грады, зелены сады, тро­ны, дворец, золотой престол» и... канцелярия, где ангелы записывают имена сектантов в книгу животную; богоро­дица - царица-матушка, у нее на небе терем и служат ей, как барыне-помещице, девушки, целые полки деви­ческие, которые ходят по зеленому саду, рвут яблоки, кладут их на золотое блюдо и подносят их царице-ма­тушке. С другой стороны, богородица отождествляется с «матерью святой землей», насыщающей людей своими дарами.
Рядом с этим бог изображается в песнях и в таком виде, что его не отличишь от простого мужика. Бог сам варит «пиво» для хлыстовских радений, а богородица и дух помогают:
Аи, кто пиво варил?
Аи, кто затирал?
Варил пивушко сам бог,
Затирал святой дух,
Сама матушка сливала,
Вкупе с богом пребывала,
Святы ангелы носили,
Херувимы разносили,
Херувимы разносили,
Серафимы подносили.
Это «пиво», нечто вроде божественной сомы инду­сов, и нарисовало хлыстам изображенный в песне хлыс­товский Олимп, сотканный из странной смеси старинных анимистических воззрений, христианской мифологии и привычных представлений холопствующего миросозерца­ния крестьянства.
Седьмое небо, где в образе доброго барина и доброй барыни живут бог и богородица, - предмет страстных желаний и всех помышлений сектантов. В здешнем мире последователей Данилы Филипповича за соблюдение веры и ее тайны бьют кнутом, жгут огнем; приходится им терпеть, убегать, как делали первые последователи секты, которым в костромских лесах приходилось «лис­том, кореньем питатися», жить нагими, «зноем опаляться и хладом омерзати». Но Данила заповедал терпеть: «Кто вытерпит, тот будет верный, получит царство небесное, а на земле духовную радость», - говорится в его 10-й за­поведи. Практика хлыстовщины и заключалась в том, чтобы терпеть и отдыхать только на радениях, где чело­век получал земную радость, предвосхищая небесное блаженство.
Культ хлыстовщины весь направлен к одной цели: дать человеку эту духовную радость, которая для кре­стьянской эксплуатируемой массы была своеобразным гашишем, самоодурманиванием, а для буржуазных вер­хов - средством властвования над сектантскими низа­ми. Несомненно, что первоначально эта духовная радость приравнивалась к вхождению в человека «духа» и дости­галась простым верчением по кругу, мистическим хорово­дом, подобно тому как прибегали к такому же кругу для получения «духа» крестьянские староверы XVII в. Но с течением времени хлыстовское радение сделалось свое­образным обрядом, обставленным некоторыми подгото­вительными упражнениями и происходившим по опреде­ленному чину. Подготовительные церемонии мотивирова­лись общераспространенным в мистических сектах взгля­дом, что божественный дух не может сойти на человека нечистого, окруженного злыми духами, происшедшими от душ умерших злых людей и постоянно искушающими верных; с другой стороны, плоть человека сама по себе есть зло, от нее происходят искушения и грех. Для полу­чения духовной радости надо очистить плоть, эту «нечис­тую свинью», аскетическими подвигами. Заповеди Дани­лы содержали уже некоторые аскетические предписания: «Хмельного не пейте, плотского греха не творите; не женитесь, а кто женат, живи с женою, как с сестрой; неженимые не женитесь, женимые разженитесь». Прак­тика показала, что этих заповедей недостаточно, и в последующее время выдвинулось требование поста перед радениями. Исполнять такой закон было трудно; это был закон «не простой, не простой - трудовой, трудовой - слезовой»; но зато и велика была «духовная радость», которую получали хлысты на радениях.
Акты следственной комиссии 1732-1733 гг. подни­мают до известной степени завесу над тайною обрядно­стью хлыстовских радений XVIII в., происходивших «с прилежным укрывательством». После общей трапезы собравшиеся хлысты садились на лавках, мужчины и женщины друг против друга, под председательством «оной прелести предводителя, мужа или жены», или, по терминологии сектантов, кормщика или кормщицы «ко­рабля»; предварительно все переодевались в белые, «радельные» рубашки, длинные, доходившие почти до пят, или принесенные с собой, или розданные кормщицей «корабля». Затем, после протяжной вступительной пес­ни, кормщик или кормщица давали благословение по очереди всем присутствовавшим, и один за другим по­следние пускались парами в быструю пляску, с высоким подскакиванием, с пением, переходившим под конец в дикие выкрикивания; некоторые били себя в то же время жгутами, палками, цепами. Эта пляска и самоистязание приводили сектантов одного за другим в состояние рели­гиозного экстаза; им казалось, что их поднимал сам святой дух, по слову пророка «вселюся в них и похожду». Пение, сначала тихое и медленное, превращалось в быст­рый и громкий припев:
Катает у нас в раю птица,
Она летит,
Во ту сторону глядит,
Да где трубушка трубит,
Где сам бог говорит:
Ой, бог! Ой, бог! Ой, бог!
Ой, дух! Ой, дух! Ой, дух!
Накати, накати, накати!
Ой, Era! Ой, Era! Ой, Era!
«По таковом бешеном бегании» наступал момент выс­шей «духовной радости»: некоторые из присутствовавших падали в полуобморочном состоянии на пол и начинали изрекать пророчества; в этот момент, по мнению хлы­стов, на них уже сошел дух, и пророки говорят не от себя, а от духа:
Накатил, накатил
Дух свят, дух свят!
Царь дух, царь дух!
Разблажился, разблажился
Дух свят, дух свят,
Ой, горю, ой, горю!
Дух горит, бог горит,
Свет во мне, свет во мне,
Свят дух, свят дух!
Эта картина радений, изображаемая в следственных делах о хлыстовщине, рисует хлыстовский обряд совер­шенно в таких же чертах, какие свойственны экстатиче­ским обрядам в других религиях и сектах, начиная с израильских пророков и арабских дервишей и кончая бичевалыциками и квакерами XIV-XVI вв. в Западной Европе.
Но хлыстовский обряд не был только средством при­влечения хлыстами в себя «духа». Если обратиться к пес­ням, исполнявшимся во время радений, то мы увидим, что обряд радения понимался хлыстами также в каче­стве акта подражательной драматической магии, посту­лирующего действиям радеющих соответственные дейст­вия богов хлыстовского Олимпа. «Рубашечки», «полотенчики» и «жгутики», говорит одна песня, дает радеющим сама богородица; устанавливает «людей божиих во еди­ный круг Иоанн Предтечь», он же «воспевает песни ар­хангельски» и «скачет, играет по давидову»; затем вос­стает из гроба сам Иисус Христос и начинает «скакать» с хлыстами, «сокатывает» святой дух, и начинает ходить среди «людей божиих» «во святом кругу сам бог Сава­оф». Другими словами, кормщица изображала богороди­цу, кормщик - Иоанна Предтечу, Христа - очередной Христос, а пророк - бога Саваофа. Перед нами такой же магическо-мистический акт, каким была первоначальная христианская евхаристия, целью которой было призвать в среду общины Христа и вступить с ним в общение.
«Пророчества» говорились быстрыми, не всегда внят­ными речитативами; одни из них обращались ко всей об­щине и назывались «общею судьбою», другие - к отдель­ным членам «корабля». Нельзя сказать, чтобы всегда это был бессвязный набор слов; по большей части и тут слышен голос крестьянского горя и нужды. «Я, бог, тебя нагружу, хлеба вволю урожу, будешь есть, пить, меня, бога, хвалить, станешь хлебец кушать, евангелье слу­шать». Кроме пророчеств о земных делах - «кому разбо­гатеть, кому обеднеть и когда какой урожай хлеба бу­дет» - повторяются обещания неизменного наития свя­того духа и блаженства в царствии небесном: «К тебе дух святой будет прилетать, а ты изволь его узнавать; и я, отец, не дам тебя в иудейские руки и избавлю тебя от вечные муки», «Я вас, возлюбленные, защищу и до явного-то острога не допущу, всем вам ангелов приставлю и от всех-то злодеев избавлю». Но центр тяжести заклю­чался, конечно, в пророчествах, дававшихся отдельным членам «корабля», тут и открывалась для кормщиков и пророков возможность гипнотизировать участников раде­ний и направлять их поведение по своей воле. Частные пророчества всегда заканчивались словами: «Вот тебе от бога указ», а содержание «указа» было всегда совершен­но конкретным. После такого «крещения духом» происхо­дила мистическая трапеза: «принимали и ели из рук предводительных, мужчины или женщины, куски хлеба и пили квас, иногда же и воду, вменяя то, окаянные, в святое причастие». Эта мистическая трапеза устраива­лась обыкновенно в складчину и заменяла хлыстам ев­харистию. «Принимайте сие вместо причастия святых тайн», - говорила кормщица, раздавая куски хлеба.
Описанный чин радений в некоторых чрезвычайных случаях осложнялся некоторыми чрезвычайными обряда­ми. Один из этих обрядов является модификацией ста­ринной весенней обрядности. Около троицына дня совер­шалось главное годовое радение, проходившее вокруг чана с водой, который освещался прилепленными к его краям восковыми свечами. На этом радении обязательно производилось бичевание, даже до крови, жгутами и вер­бами, а песни, обращенные к духу, заменялись другими, обращенными к богородице - «матери сырой земле». В ответ на эти песни «богородица», одетая в цветное платье, выходила из подполья со своими дарами - с изю­мом или с другими сладкими ягодами. Хлысты подходили к ней один за другим, и она причащала их изюмом со словами: «Даром земным питайтесь, духом святым на­слаждайтесь, в вере не колебайтесь», а затем помазыва­ла водою с произнесением аналогичной формулы. Кроме того, после радения пророки припадали ухом к земле около чана и якобы слушали исходящий из-под чана глухой голос, изрекающий откровение о будущем. Прутья вербы, особенно окровавленные, и огарки свечей счита­лись обладающими целительной силой. То и другое бе­режно хранили; в случае болезни окуривали больных дымом от прутьев, а огарки клали умершему в гроб. Этот обряд, почти в неизменном виде сохраняющий все эле­менты магической деревенской обрядности и верований в очистительную силу воды, земли и вербы, хлысты заим­ствовали, по словам «Розыска», от какой-то секты под­решетников, существовавшей в конце XVII в.
Существовал еще другой чрезвычайный обряд, по­средством которого открывалась богородица и одновре­менно продолжалось постоянное воплощение Христа. Это так называемый «обряд христовой любви», совершав­шийся довольно редко и далеко не во всех «кораблях» и представлявший собою несомненную модификацию обря­дов Ярилиной ночи, когда бывало всеобщее «отрокам осквернение и девам растление». Обряд заключался в том, что в конце радений, когда все участники доходили до состояния полного умоисступления, происходило бес­порядочное половое смешение участников и участниц. Нарушения обета целомудрия хлысты здесь не видели, ибо в такие моменты люди, с хлыстовской точки зрения, уже лишены своей воли: на них «накатил дух», заставля­ющий их гореть, он в них говорит и действует. Забереме­невшая после такого обряда девушка становилась «бого­родицей»; если у нее рождался сын, он объявлялся «хри­стосиком», если дочь - пророчицей. Случаи «христовой любви» бывали, судя по следственным делам, и на обыч­ных радениях. Эта сторона дела объясняет нам, почему секта оказалась столь популярной среди московских мо­нахинь. «Христовы невесты» неохотно переносили обет воздержания, но для них нарушение обета не было столь легким и доступным делом, как для монахов. Хлыстов­ские радения в этом затруднительном случае были для монахинь великолепным выходом, ибо любовь по наитию от «духа» и зачатие от него уподобляли монахинь бого­родице...
Таким образом, «духовная радость» хлыстов окраше­на чисто крестьянским натурализмом. Но «духовная ра­дость» давала лишь временное и случайное утешение, была средством временно забыться, своего рода опьяне­нием. Настоящее же отдохновение от бремени здешнего мира хлысты ожидали получить на том свете, где на седь­мом небе вместе с богом будут блаженствовать и души хлыстов. Хлыстовские песни с особенной любовью описы­вают это блаженство и условия его наступления. Тут, ко­нечно, также не приходится говорить о догме, об опреде­ленной системе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71