Только тогда, когда север стал быстро втягиваться в мировой капиталистический оборот, они начали платить обычные повинности и сошли, таким образом, с непримиримой точки зрения.
Тайга отрезала филипповцев от мира и дала им воз­можность застыть на одной и той же позиции. Крестьян­ство, остававшееся в мире, не прекращало своих рели­гиозных исканий, побуждаемое к этому все новыми и новыми тяготами и ударами, которыми награждало его дворянское правительство XVIII в. Появилась, говоря словами записки графа И. Панина, «ничем не ограни­ченная помещичья власть с выступлением в роскоши из всей умеренности», исчезла в целом ряде местностей кре­стьянская запашка с переводом крестьян на барщину, на положение плантационных рабов; подушная подать по­влекла за собой повторение ревизии (в 1744 г.), паспорт­ную систему; рекрутчина, как повинность государству и как орудие наказания в руках помещика, постоянно ви­села дамокловым мечом над головою мужика; наконец, размежевание земель и отобрание в казну множества угодий и рудников довершали чашу бед, в изобилии сы­павшихся на крестьянские плечи. Все это были новые явления, еще неизвестные крестьянину XVII в. или недостаточно им тогда почувствовавшиеся; они породили необычайное брожение среди крестьянства, окрасившее весь XVIII в. особым колоритом. В области активных выступлений крестьянства XVIII в. видел пугачевщину, тесно связанную с расколом, и бесчисленное множество мелких крестьянских бунтов и расправ с наиболее жесто­кими господами; в сфере пассивного протеста XVIII в. характеризуется непрекращающимся потоком беглых людей и целым рядом новых сект среди крестьян­ства.
Крестьянство, по самому существу своему поставлен­ное лицом к лицу со стихийными силами природы, для него таинственными и неведомыми, не в силах уйти из сферы религиозного мышления. Даже простое бегство от невыносимых условий жизни оно облекло в религиозную форму, возвело в религиозный принцип жизни. Секта бегунов, или странников, основанная беглым солдатом из крестьян Евфимием (вторая половина XVIII в.), была таким религиозным преобразованием простого житей­ского явления. Через Евфимия бегунов любят относить к беспоповцам, ибо Евфимий с молодости был под влия­нием федосеевских наставников, а после дезертирства одно время был пострижен в монахи в Преображенской общине и был послан наставником в одну из провинциальных общин. Но связь Евфимия с федосеевцами ока­залась непрочной; он скоро понял их «двоедушие», ушел от них, как от совершенно неподходящей для него ком­пании, и начал самостоятельную проповедь, совершенно новую по содержанию и привлекшую в ряды его последо­вателей таких же людей, как и он: беглых крестьян, бег­лых солдат, беглых преступников, бездомных нищих. Новая секта только отчасти возродила старинные эсха­тологические представления; центр тяжести ее идеоло­гии лежит в новых мотивах, созданных новыми условиями крестьянской жизни, обнаружившимися ко второй поло­вине XVIII в.
В доктрине бегунов, как она выразилась в проповеди Евфимия и его сочинениях, антихристология - только начальный пункт, из которого вырастает совершенно самостоятельная идеология: с 1666 г. в Российском госу­дарстве настало царство антихриста; патриарх Никон - лжепророк антихриста (сумма букв его имени в грече­ской форме Никитос - 666); антихрист - это преемст­венный ряд царей, начиная с Алексея Михайловича и Петра I, которые были двумя рогами двурогого зверя; последующие цари - зверь о десяти рогах. Со времени Никона церковь поклонилась диаволу, ее священнослу­жители - демонские телеса, уста зверины; новопечатные книги - учение диавольское. Вся гражданская жизнь из­вращена ложными, законопреступными указами Петра с помощью его посланцев, чувственных бесов, бесовских полков воинских и гражданских властей. Уничтожены все благочестивые, богоустановленные обычаи и учрежде­ния. В то время как «вся нам общая сотворил есть бог, яже суть нужнейшая», Петр пустил в ход изобретение диавола - слово «мое», пересчитал живых и мертвых, разделил людей на «разные чины», размежевал земли, реки и усадьбы, одним дав часть, а другим не дав ни­чего. Он заставляет всех людей принять печать антихри­ста - паспорт и изменить даже образ божий в челове­ке - брить бороды и носить немецкое платье. Все эти мерзости антихристовы продолжались и после Петра, продолжаются и теперь, когда живет Евфимий: Екате­рина размежевывает земли, раздает земли и крестьян налево и направо помещикам, засилье антихриста стало еще тягостнее и невыносимее. Эта несложная доктрина чрезвычайно легко уложилась в умах крестьянской мас­сы, как показывают бегунские песни и стихи. В одной песне говорится:
Ox, увы благочестие!
Увы древнее правоверие!
Кто лучи твоя тако погуби
И вся блистания мраком затемни?
Десяторожный зверь сие сотвори,
Седмоглавый змий тако учини...
Всюду вернии утесняеми,
От отечества изгоняеми.,..
Что же делать человеку, который хочет спастись? Ос­тается одно: уйти от мира, в котором царствует антих­рист, бежать от царских златых палат, как от змия, от сетей льстивого врага, уйти от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, «таитися и бегати». Всякий, кто желает спастись, не должен принимать печати антихри­ста, т. е. иметь паспорт, не должен записываться в рас­кольничьи списки, не должен иметь «ни града, ни села, ни дому»; такой человек должен вечно бегать, вечно странствовать, быть странником, неведомым миру, разо­рвавшим всякую связь с обществом. Это бегство прямо объявляется «бранью с антихристом», но не открытою бранью, которая невозможна до времени последнего пришествия, а бранью «противлением его воле и неиспол­нением его законов»; время открытой брани придет в будущем, и тогда всякий, кто будет убит, получит венец, какого не получал еще никто из мучеников. Эта идеоло­гия, перемешавшая прежние мотивы протеста против нарушения старой обрядности с коммунистическими тен­денциями, продиктованными неслыханным грабежом земли в XVIII в., была настоящим кладом для всякого рода обездоленных людей. Бегство и странничество, естественные житейские явления XVIII в., служившие для крестьянства чуть ли не единственным выходом из тисков тогдашней жизни, получали религиозную санкцию и были легко исполнимыми заповедями. В самом деле, говоря словами бегунской песни,
Ничто не может воспретити,
От странства мя отлучити,
Пищи тако не алкаю,
Странствоваться понуждаюсь,
Не так жаждою смущаюсь,
Скитатися понуждаюсь.
Ни в скиту, ни в монастыре нет безопасности, нет спа­сения; убежище только в «прекрасной матери-пустыне», которая открывает бегунам приют в своей «густыне», в лесной чаще, в «палате лесоволыюй». Там раздаются «гласы архангельские», там легче найти дорогу к горнему граду Сиону от царства «вавилонской любодеицы», где «возвышаются на кафедрах лжеучители». Бегство в пус­тыню, к которому вынуждены бегуны, казалось им по­следним тяглом, последним испытанием накануне кон­чины мира. Теперь «вся пророчества совершаются, пред­сказания скончеваются», и будет скоро второе прише­ствие и суд. И придется тогда вопиять насильникам: «Смолу и огнь я пию за прегордую жизнь мою»... А зато страдальцы попадут в прекрасные места:
Там растут и процветают древа райская всегда,
Там рождают, умножают своего сладкого плода.
Бегунство распространялось чрезвычайно быстро. Оно нашло себе последователей не только среди крестьянства, к нему тянулось также и мелкое городское мещанство, лавочники и ремесленники, выбившиеся из тех же кре­постных крестьян или отпущенные на оброк, для которых цехи и гильдии, заведенные Петром, были такою же мертвой петлей на шее, как для крестьян крепостниче­ство, рекрутчина и подушная подать. Но городское ме­щанство не могло на практике выполнить долг странника целиком. Оно не могло так легко разорвать с миром, как это мог сделать крепостной или солдат, которому в мире нечего было терять, кроме цепей. Для мещанства форма участия в секте поэтому была другая, такая же как и для крестьян, не решавшихся разорвать связи с миром. Сочувствующие, но не желавшие уходить из мира при­нимались в секту в качестве странноприимцев, обязан­ных принимать и укрывать у себя бегунов. Но чтобы спастись, странноприимцы должны умереть настоящими странниками. Когда странноприимец смертельно заболе­вал, родным вменялось в обязанность дать знать в по­лицию, что он скрылся неизвестно куда. Это обозначало формальный разрыв с обществом. Затем, если больной имеет еще достаточно сил, он сам уходит или его уносят в соседний дом или лес, где он и умирает настоящим странником. Странноприимцы (или «бегуны мирские, жиловые») устраивали свои дома специально для луч­шего укрывательства странников с подпольями, тайными входами и подземными ходами, ведущими в соседний с деревней лес или перелесок. В 30-х и 40-х годах XIX в., когда странничество обратило на себя особое внимание правительства, были открыты целые бегунские деревни, сплошь состоявшие из таких домов. Нам придется еще говорить об этом в свое время. Бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные геог­рафические названия были перепутаны со сказочными прозвищами; так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию в случае, если бы такой маршрут попал ей в руки. В насмешку над антихристом бегуны запасались иногда фальшивыми юмористическими паспортами: «Дан сей паспорт из града бога вышнего, из сионской полиции, из голгофского квартала... дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан».
В бегунстве мы имеем дело с возведением в религи­озный догмат издавнего явления русской жизни. За по­степенным сокращением и замирением таких старинных убежищ, как Северная Украина или Дон, беглецам оставалось либо уходить в далекие дебри Приуралья и Сибири, где только особенно сильные и приспособленные индивидуумы могли выдержать борьбу за существова­ние, либо вечно бродить и скитаться. Но последнее не было возможно без организации широкой взаимопомощи и укрывательства. Возведение странничества в религиоз­ный догмат давало почву для создания такой крепкой организации. Бегунская организация оказалась необык­новенно прочной и жизнеспособной. В 20-х годах XIX в. бегунство приобретает новую силу и широко распростра­няется. Поднявшаяся в это время последняя волна кре­постнической реакции вдохнула новую жизнь и в эту наиболее действенную для крестьянства форму борьбы с крепостническим бытом на религиозной почве. Офи­циальные цифры, которые, конечно, гораздо ниже дейст­вительных, дают некоторое понятие о ширине и твердо­сти бегунской организации. Статистика занималась, ко­нечно, не бегунами, подсчитать их было невозможно; но следственные данные обнаружили приблизительную циф­ру пристанодержателей. Пристанодержательство сосре­доточивалось в северных и отчасти в восточных областях, тогда еще довольно безлюдных и лесистых; «пристани» расположились преимущественно по рекам - по бассей­ну Северной Двины, Волги, Камы, Иртыша и Оби вплоть до Томска, т. е. по наиболее естественным путям передви­жения странников. Более всего пристанодержателей было в Ярославской губернии, где, по официальным данным, число их доходило до 464 человек; в соседних губер­ниях - Костромской, Владимирской, Вологодской, Твер­ской и Новгородской - также насчитывалось много при­станодер-жателей, иногда, как в Костромской, более сотни; даже в такой губернии, как густо населенная Москов­ская, было около 40 пристанодержателей, из коих 12 в самой Москве. Вместе с тем в 20-х годах XIX в. получили окончательный вид учреждения бегунской организации. Центр бегунского союза образовался в селе Сопелки Ярославской губернии; сопелковская «пристань» стояла во главе всех великорусских и сибирских «пристаней». Каждая «пристань» была автономной общиной со своим советом и судом; но более важные дела переносились в Сопелки, где по временам происходили также общие бегунские съезды. Нет надобности говорить, что между центром и местными общинами постоянно поддержива­лись сношения посредством готовой организации - самих бегунов, переходивших из «пристани» в «пристань».
Вместе с организацией двинулась вперед и идеоло­гия бегунов. Выборные наставники в «пристанях» изби­рались обыкновенно из грамотных и начитанных людей; этому обстоятельству мы обязаны тем счастливым слу­чаем, что новые течения бегунской идеологии не затеря­лись, но дошли до нас закрепленными в писаной форме. Новые элементы бегунской идеологии вертятся главным образом вокруг вопроса о том, каков же должен быть наконец выход из создавшегося положения. Как учили первые апостолы бегунства, странничество есть времен­ный режим, который приходится поневоле практиковать до тех пор, пока нельзя вступить в открытую борьбу с антихристом. Между тем прошло уже полвека, сошло в могилу второе поколение бегунов, а сигнала к решитель­ной борьбе все нет. Как тут быть?
На этот вопрос отвечает «Разглагольствие тюменского странника», принадлежащее перу некоего Василия Мо­сквина. Исходные пункты его «Разглагольствия» те же, что и Евфимия: противоположность двух миров - мира божия и мира сатаны или титанов, небесного града Сиона и земного града Вавилона,- отрицание всех основ крепостнического государства, вроде присяги, ревизии душ, оброков, паспорта, рекрутчины. Тут мы находим новое только в терминологии да в некоторых новых по­пытках приложения числа 666: русские законы - кривосказательные книги, синод - жидовский синедрион, се­нат - антихристов совет, ибо число 666 есть числовое выражение слова «сенаторы». Но в конце «Разглагольст­вия» звучит уже новая нотка. Бороться с антихристом до времени открытою силою нельзя; но время уже близко. Автор «Разглагольствия» уже видит «духом» искупителя, сходящего с неба; он на белом коне, соберет всех бегунов в свое воинство и «сотворит брань» с воин­ством антихриста;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71