Но объяс­нить самосожжение возможно не на основании таких ап­риорных соображений, а лишь на основании хотя и скуд­ных, но все-таки имеющихся у нас замечаний самих са­мосожигателей о том, как они понимали самосожжение. Прежде всего обнаруживается, что практика самосожже­ний в качестве последнего прибежища «от нашествия го­нителей», когда раскольники сожигались при появлении искавшего их воинского отряда, имела место главным об­разом в самом конце XVII и в первой половине XVIII в., когда помещики и правительство хватились убегавшего тяглеца и снаряжали грандиозные сыски в лесах и «пус­тынях». Первые самосожжения, идущие примерно с 1675 г., возникают стихийно и вне всякой связи с пресле­дованиями правительства; раскольники горят «самоохотно», и случаи такого «самовольного запалительства» име­ют место даже в течение почти всего XVIII в. Очевидно, что самосожжение от «лютого нападения, сурового сви­репства, зверской напасти» опиралось на более раннюю и прочную традицию самосожжений; этот обычай подкреп­лялся, очевидно, более сложной идеологией, чем идеоло­гия смерти, но не сдачи на милость победителя. И дейст­вительно, официальные записи о самосожжениях, начи­нающиеся с 1676 г., свидетельствуют, что «бесчисленное множество» самосожигавшихся «прельщены были и вол­шебством очарованы от раскольничьих учителей». Изве­стия, идущие от самих старообрядцев, также подтверж­дают, что были ревностные пропагандисты самосожже­ния, пророки этого религиозного акта: самосожжения проповедовал и одобрял уже Аввакум, на Тоболе его про­пагандировал священник Дометиан (чернец Данило) и уже упомянутые «крестители», в Тюмени - чернец Иванище, в Пошехонье (70-е годы) - крестьянин Иван Де­сятин, в Новоторжском уезде - священник Петр, в Нов­городской области - какой-то Тимошка, чернец Емельян Иванов и др. Каждое самосожжение происходило под ру­ководством такого пророка и было не просто актом доб­ровольной смерти, но религиозным священнодействием. Каков же смысл этого дикого священнодействия?
Мы поймем его вполне только тогда, когда вернемся к основной идее крестьянской реформации, идее, что мир во зле лежит, стал царством торжествующего зла и мер­зости. Вселенная раздвоилась: с одной стороны, анти­христ, с другой стороны, верные, которых он гонит и которые бегут от него. Спасение для верных будет достигну­то только тогда, когда они окончательно очистятся от всех следов злого царства, которое как-никак соприкасается с ними на каждом шагу. Если весь мир заражен злою пор­чей, то часть порчи есть и на верном; сколько бы он ни удалялся от мира, в себе, в своей природе он все-таки не­сет частицу зла, которую надо очистить, грех, который надо искупить. Этот основной мотив, хотя и в различных вариациях, мы встречаем в самых разнообразных рели­гиях искупления, порожденных социальными кризисами; замечательно, что почти всегда такие религии проникну­ты и эсхатологическими мотивами. Эсхатологические и искупительные мотивы мы находим в позднем иудейском пророчестве, в сектах назареев, в идеологии первона­чальных христиан, в анабаптистских и некоторых индепендентских толках, в дуалистических персидских и бол­гарских сектах. Искупительные мотивы без примеси эс­хатологии мы встречаем у французских катаров, где фор­ма очищения и искупления ближе всего подходит к той, какую избрали наши крестьянские раскольники. В боль­шинстве случаев очищение происходит посредством мис­тического акта омовения или крещения, а искупление получается чрез соединение с частицей искупляющего бо­жества, т. е. происходит по формам, унаследованным от примитивных форм культа. Французский катар становил­ся чистым тогда, когда он побеждал в себе основные жиз­ненные потребности; когда он впадал в такое состояние, например, во время болезни, он просил, чтобы его убива­ли, дабы в таком чистом виде переселиться на небо. Эта дикая просьба всегда исполнялась. Отречение от злого мира, царства диавола, вело к отречению от земной жизни.
Такой же характер искупительно-очистительного ре­лигиозного акта носило у наших крестьянских раскольни­ков самосожжение. Бегство из мира в пустыню - это только первая ступень к разрыву с антихристом. Пропо­ведники самосожжения, например священник Дометиан, начинали свою проповедь именно с этой первой ступени: как только явился Дометиан на Тоболе, так, услыша его проповедь, стали стекаться к нему со всех сторон «ямщи­ки, пашенные и оброчные крестьяне с женами и детьми, покидая дворы свои и животы». Но этого было мало для разрыва с «лестью отступления». Мало было уйти от ан­тихриста. Спасение было обеспечено только тем, кто очис­тится от его скверны и искупит свое временное общение с ним. Первый акт очищения - это «крещение в Ердане», которое производили те же проповедники самосожжения; так поступают пророки и на Тоболе, и в Новгородской области, и в Олонецком крае. Второй и последний акт - это «второе неоскверняемое крещение огнем», которого, по словам Дометиана-Данилы, просили у него все собравши­еся к нему «в пустыне добродетельные мужие, девы и отрочата». После этого аутентичного свидетельства, исхо­дящего из уст чернеца Данилы, с которым в 1677 г. сож­глось 1700 (по другим сведениям, 300) человек, без всяко­го нападения или наезда со стороны «антихриста», совер­шенно в ином свете перед нами является также и пропо­ведь самосожжения в устах Аввакума. Самосожжение нужно для того, чтобы «не погибнуть зле духом своим», т. е. чтобы спасти от зла, искупить и очистить свою душу. Это искупление и очищение производится огнем, очисти­тельная сила которого, по верованиям примитивной эпохи, неразрушима, ибо огонь не только смывает нечистоту, как делает вода, но окончательно ее уничтожает. Но это ис­купительное священнодействие имеет силу только тогда, когда совершается «своею волею». Гари 70-х и начала 80-х годов все происходят добровольно, без всякого по­буждения со стороны «антихриста». Крестьяне горят в избах и овинах; сжигаются целыми семьями, целыми де­ревнями; уходят в лес и там горят в морильнях; в иных местах перед запалом причащаются изюмом; горят на То­боле, на Урале, в Нижегородской области, в Новгородской области, в Олонецком крае. По словам официальных до­несений, ничто не помогало против этой ужасной эпиде­мии: ни увещевания никонианских священников и поме­щиков, ни угрозы. Горели сотнями и тысячами; по приб­лизительному неполному подсчету, количество сгоревших к концу XVII в. достигало почти 9000 человек - цифра по тогдашнему масштабу огромная.
Только после 1685 г. правительство обратило внима­ние на бегство в пустыню тяглецов и их самосожжения. Оно снарядило тогда сыщиков и воинские отряды для отыскания раскольничьих пристанищ в лесах и в инст­рукциях начальникам отрядов проявило трогательную заботу о сохранении жизни своих «верных подданных». Если раскольники засядут в ските, или церкви, или де­ревне и запрутся там, то помощь должна стоять около того их пристанища денно и нощно и «смотреть и беречь их накрепко и жечься им отнюдь не давать... а буде они свои воровские пристанища или церковь зажгут, то вам бы со стрельцами и понятыми людьми те пристанища за­ливать водою и, вырубя или выломав двери и окна, выволачивать их живыми». Но приход воинской команды обыкновенно был сигналом к самосожжению, еще лиш­ним побудительным поводом, и команда по большей ча­сти не успевала спасти из огненного крещения бежавше­го тяглеца. Вместе с тем продолжались добровольные са­мосожжения. Дорожившее каждым тяглецом петровское правительство вынуждено прибегать к экстренным мерам для борьбы с «самовольным запалительством». 26 октяб­ря 1728 г. издается особый закон сената по поводу «самоохотно сгоревших раскольников». Он предписывает всем вотчинникам и их управителям не дозволять рас­кольникам строить скиты и пустыни и наблюдать, чтобы раскольники «жили с прочими крестьянами в селах и де­ревнях»; если же обнаружится среди раскольников «стремление сжечься», то вотчинники должны «их от та­кого намерения отводить», а если не будут слушать, то «ловить и держать под караулом». Но эти меры не ока­зывали желаемого действия, и самосожжения продолжа­лись.
Так убегало и очищало себя от скверны антихристова крепостнического государства крестьянство. Это стихий­ное эсхатологическо-искупительное движение, невзирая на его чисто пассивный характер, грозило государству не менее, чем открытая вооруженная борьба. Тяглец уходил за пределы досягаемости, оставляя помещика голодным, а казну пустою.
«Безбожные воры и злоучители» продолжали свою проповедь и сожигали «бедных людей в какой-либо хра­мине» и после смерти Петра. Эпидемия самосожигательств особенно обострилась во время бироновщины, когда власти были завалены делами о самосожжениях, и все средства борьбы с ними оказывались тщетными. Только со времени царствования Екатерины II эпидемия самосожжений утихает, и, в зависимости от новых явле­ний в жизни крестьянства, крестьянский раскол принима­ет новые формы.
Самосожжения были, конечно, уделом лишь наибо­лее крайних ревнителей старой веры. Самосожигавшиеся были теми «совершенными», которые проходили до конца весь процесс искупления и очищения. Большая часть при­верженцев старой веры, однако, ограничивалась первой ступенью - бегством от мира в лесные пустыни. «Вне ле­сов ныне царство антихристово», - говорили бежавшие. Эти бега по своему хозяйственному и социальному харак­теру были настоящей колонизацией девственных лесных пустынь нижегородского Заволжья (по р. Керженцу), Поморья, Приуралья и ближайшего Зауралья. Более со­стоятельные и энергичные двигались за границу - в Шве­цию, Польшу, Пруссию, Турцию и Закавказье. «Новый свет» русских диссидентов колонизовался систематиче­ским образом. Сначала полагалась база для колониза­ции, чаще всего в виде скита, снабженного тайными при­станищами, с амбарами, поварнями и всем прочим обза­ведением на случай долгой осады. Такие скиты станови­лись цитаделями старой веры, в них же в крайности осажденные принимали огненное крещение. Больше все­го таких скитов было на безлюдном Керженце: среди не­проходимых болот находили островок твердой земли, проводили к нему узенькую дорожку через трясину, толь­ко для одного пешехода, и тщательно замаскировывали ее. Пока «антихрист» не находил эти пристанища, собрав­шиеся туда «бродяги, гулящие бездомные люди» орга­низовывали хозяйство на примитивных началах.
Под стать реакционной религиозной идеологии формы хозяйства в Поморье, на Керженце, в Стародубье, в При-уралье и Зауралье, отчасти также на Дону были возвра­щением к стадии развития, давно уже пережитой Цент­ральной Русью и напоминающей хозяйство днепровских славян. Охота - «бобровые гоны» на Керженце, рыбная ловля на Дону, разного рода охотничьи промыслы в По­морье, Приуралье и Зауралье - и подсечное земледелие господствовали в раскольничьих колониях. Эти про­мыслы соответствовали и природе, и редкости населения и по своей подвижности и экстенсивности давали возмож­ность при появлении «антихристовых слуг» легко сниматься и уходить на новое место. Керженец к началу XVIII в. был поголовно заселен раскольниками, группи­ровавшимися вокруг 77 скитов. Но Керженец, подобно Выгу, не остался чисто крестьянской колонией; там на­чалась дифференциация, приведшая впоследствии к об­разованию на различных социальных основах различных раскольничьих толков. Уже с самого начала там сущест­вовала противоположность между «царскими боярами», пришедшими туда вместе со священником Феодосием и другими монахами, и рядовым крестьянством. С течени­ем времени это различие пошло вглубь и привело к раз­делению, о котором речь будет впоследствии.
ПОПЫТКИ СТАРОВЕРЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ НА ДОНУ
Описанными выше пассивными формами, эсхатологи­ческой реформацией на колонизационной основе, не огра­ничилось, однако, раскольничье движение среди низших классов. В связи с расколом возникли также и революци­онные крестьянские движения, причинившие московскому правительству в конце XVII в. немало хлопот. Эти дви­жения базировались на активных элементах крестьянст­ва, таких, которые не только убегали от эксплуатации, но, убегая, также сохраняли волю и к активной борьбе. Та­кими были казаки, беглые крестьяне, уходившие на Дон и его притоки и там основывавшие новую, вольную жизнь.
В середине XVII в. казацкое население на Дону уже не было однородным по своему хозяйственному положе­нию. Оно делилось на две резко разграниченные груп­пы - домовитых, или «добрых», казаков и голутвенных казаков, или «бездольных людей». Домовитые были по­томками первых казацких поселенцев; они к середине XVII в. успели окрепнуть, приобрести оседлость и посто­янные промыслы, были скотоводами, пчеловодами, рыбо­ловами; свою добычу они сбывали приходившим с севера купцам в обмен на хлеб, вино и ремесленные изде­лия. Московское правительство стремилось воспользо­ваться ими как дешевой воинской силой. Оно предложи­ло им охранять границы и ходить в южные царские похо­ды за жалованье деньгами, хлебом, сукном, порохом и свинцом - всем тем, чего на Дону не было, и в особенно­сти хлебом, так как хлебопашество было там запрещено. Это царское жалованье было той приманкой, за которую домовитые в конце концов стали продавать свои вольно­сти. Голутвенные состояли из недавних, «молодших», беглецов. Они не все состояли официально в казаках, так как нужно было согласие казацкого круга на при­нятие в число казаков; непринятые в казачество не пользовались правом убежища и прочими казацкими вольностями. Голутвенные либо шли в батраки к домо­витым, либо голодали и искали случая «достать себе зипунов», т. е. отправиться в какую-нибудь полуразбой­ничью, полувоенную экспедицию. Они сохраняли пламен­ную ненависть к Москве и недоброжелательно относи­лись к домовитым, которые с каждым десятилетием все больше и больше прислушивались к Москве и подчиня­лись ее распоряжениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71