В это время вернулся Фрол Миняев из Крыма и, «познав тотчас их воровской умысел», стал во главе домовитых, объединив­шихся теперь перед лицом классового врага. Был созван круг. Кузьма призывал идти на Москву, но круг выска­зался против. Кузьму схватили и отправили в Москву, где его замучили на пытках до смерти. Самойло Лав­рентьев вынужден был, «покиня атаманство, ухоронить­ся». Фрол предписал произвести по всему Дону вторич­ную присягу на верность Москве и восстановить службу по новым книгам с поминанием царей и патриарха.
Однако победа реакции еще не была полной. Кузьма погиб, но его городок остался, остались и люди, предан­ные его делу. Грубая тактика Москвы скоро помогла ан­тимосковской партии вновь поднять голову. Получив и замучив Кузьму, Москва выставила неслыханное требо­вание: она, цинично обещая новую прибавку к жалова­нью, потребовала выдачи не чужого человека, не числив­шегося в казаках, каким был Кузьма, а почтенного каза­ка, атамана Самойлу Лаврентьева, и нескольких других видных казаков и староверческих священников. Вместе с тем она лишила жалованья всех казаков, которые не хо­тели принять новых книг. На Дону заволновались; ряд станиц запротестовал против выдачи Лаврентьева «для того, что наперед до сего никогда братию не выдавали». Казаки, державшиеся старой веры, но лояльно несшие службу, были обижены и раздражены лишением жало­ванья. Оппозиция опять подняла голову. Во главе ее стал уже упоминавшийся Кирей Матвеев, которого в бытность его в Москве в составе зимовой станицы обошли дачей сукна. Он начал прямо говорить, что его сукно уворовал князь Голицын, и многозначительно прибавлял: «Шел Стенька с Хвалынского моря, и отнял боярин Прозоров­ский шубу, и зашумела та шуба по Волге, а то сукно за­шумит во все государство». Царей и патриарха он откры­то называл иродами; лишенным жалованья он говорил: «Были бы зубы, я знаю и сам, где брать»; в кругу близких он хвалился, что от него задрожит вся Москва, как он поднимет против нее казаков, калмыков и «многие орды» и станет «за веру». При таком настроении круг в выдаче Москве Лаврентьева и прочих отказал. А Кирей разослал эмиссаров на Яик (р. Урал) и Терек, приглашая тамош­них казаков стать за старую веру; в верхние городки по­слал своим единомышленникам приказ готовить к весне снаряжение для похода на Волгу. Сам же для отвода глаз выхлопотал себе назначение атаманом зимовой ста­ницы и уехал в Москву. Как видно из этих заявлений и планов, эсхатология уже отброшена, движение становит­ся чисто революционным, а старая вера - лишь знаме­нем.
По-видимому, домовитые в это время были совершен­но терроризированы голытьбой, так как круг почти всю зиму 1687/88 г. на все повторные требования Москвы о выдаче Лаврентьева и его сообщников под разными бла­говидными предлогами отказывал. Будучи бессильны действовать официальным и открытым путем, домовитые, по-видимому, по инициативе Фрола Миняева послали в Москву донос: готовится «на Низу и Украине воровство, как при Стеньке Разине», и если станица Кирея будет от­пущена обратно на Дон, то весной обязательно начнется мятеж. Кирей был сейчас же арестован, а в Черкассы бы­ло послано ультимативное требование о выдаче Лаврен­тьева, восьми казаков и пяти священников. На этот раз реальные угрозы Москвы подействовали, круг решился выдать; единственный казак, возражавший против, был убит на месте. Эта победа ободрила домовитых, и они по­шли дальше. Казаков атаманы стали насильно приводить третий раз к присяге Москве, принуждали принимать но­вые книги, староверческие священники сгонялись с мест, 50 упорных казаков было казнено. Москва была доволь­на. Казнив Кирея Матвеева, Самойлу Лаврентьева и про­чих выданных ей атаманов, казаков и попов, она щедро вознаградила за предательство - послала 1000 руб. и 1000 четвертей хлеба, а доносчикам - еще каждому спе­циальную мзду. Это была также плата за отказ Дона от прежних вольностей. «Вольный» и «тихий» Дон стал с этого времени только тихим.
Но антимосковское движение все же этими репресси­ями еще не было задавлено. Часть казаков отправилась все-таки в поход, причем одному отряду в 500 человек удалось на время занять несколько пограничных москов­ских городков; до Москвы, однако, они не дошли. Отби­тые стрельцами, казацкие отряды разделились. Часть, еще не утратившая воли к борьбе, засела в городке на Заполянском острове в верховьях Медведицы; вероятно, этот городок надо отождествлять с неизвестным нам по имени городком Кузьмы. Другие двинулись на юг, на Ку­му и Терек, в Кабарду. Заполянский городок был осаж­ден домовитыми и стрельцами из Царицына, Симбирска и Тамбова. В апреле 1689 г. он после годовой блокады был взят штурмом, сопровождавшимся жестокой резней. Отдельные партизанские отряды продолжали свои набе­ги на Волгу и на Тамбовское воеводство. Эти вспышки также были быстро ликвидированы. Вслед за этим были разгромлены южные опорные пункты движения: в 1693 г. был взят Черный Яр, а в 1702 г. астраханский воевода разгромил и Куму.
Более широкие движения, вновь возникшие в 1705- 1717 гг. (Булавинский бунт), однако, показали, что рево­люционные казацкие силы еще не были окончательно ис­черпаны после этих поражений. Характерно, что эти дви­жения все еще прикрываются тем же знаменем старой веры. «Стали мы в Астрахани за веру христианскую... и за то, что стала нам тягость великая»,- говорят в 1705 г. в Астрахани; булавинцы в 1707 г. восстали против «еллинской веры» с целью «погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях по­ездить». «Старая вера» в этих возмущениях уже совсем потеряла свою первоначальную окраску: в 1705 г. она превратилась в просто христианскую, а в 1707 -в бес­цветный противовес «еллинской вере».
Если в проповеди Кузьмы Косого знамя старой веры еще было ярким и красочным, манило и воодушевляло, то в 1707 г. оно превратилось в бесформенный обрывок. Суть дела выяснилась в казацкой среде быстрее, чем где бы то ни было: конец мира - это конец крепостнической Москвы; второе пришествие - социальная революция.
Мы видим, какой длинный путь совершила старая ве­ра. Как всякая религиозная система, она преломлялась и изменялась до бесконечности, проходя через ту или другую социальную среду, применяясь к ее потребностям и трансформируясь и по внешнему виду и по содержанию.
При всем разнообразии идеологий, провозглашавших­ся в качестве старой веры, между ними было тем не ме­нее нечто общее, что их объединяло, и это общее - оппо­зиция против крепостнического государства и церкви как орудия его господства. Этой чертою раскол XVII в. больше всего и ярче всего отличается от последующих его форм, возникших в XVIII в. Между различными течениями рас­кола XVII в. есть связь, которая объединяет эти течения в один могучий поток. В XVIII в. в различных слоях рас­кола началась внутренняя дифференциация, которая при­вела единое течение раскола к противоположностям, по­ставила различные элементы раскола друг против друга. В этом развитии противоположностей и крайностей, в раз­витии борьбы между отдельными течениями внутри рас­кола самый термин «раскол» потерялся и обезличился. Новые формы жизни принесли с собою новые силы, но­вые организации и новые клички. Если XVII в. был геро­ическим, то XVIII - был веком эпигонов.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЦЕРКОВЬ КРЕПОСТНОЙ ЭПОХИ
УЧРЕЖДЕНИЕ СИНОДА И СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ ЦЕРКОВНЫХ ИМУЩЕСТВ


Конец XVII в., весь XVIII и первые 60 лет XIX в. русской истории проходят под знаком крепостного права. На базе крепостного хо­зяйства проходит первый этап своего развития товар­ное земледельческое производство помещика, выраста­ет торговый капитал и пускает первые свои ростки промышленный капитал. Таким образом, заключая эту эпоху в скобки крепостного хозяйства, мы мыслим внут­ри этих скобок целый ряд постепенно изменяющихся величин. Эти величины, конечно, не только хозяйствен­ного порядка, но также и социального, и политического, и церковного. Явления церковной жизни, однако, тесно переплелись с политическими явлениями, ибо церковь начиная с 20-х годов XVIII в. из фактической служанки государства формально превращается в instrumentum regni, в орудие государственного управления. Перемены, происходящие в церкви, всегда являются следствием перемен в политической жизни. Церковь совершенно утрачивает способность к каким-либо самостоятельным выступлениям и действует лишь как одно из учрежде­ний самодержавия. Как мы увидим ниже, это положе­ние не придется вскрывать или доказывать - оно стало ясным для всего русского общества уже со времени церковной реформы Петра, и с того же времени прави­тельство, не обинуясь, причисляет церковь к числу сво­их государственных учреждений, а с начала XIX в. в официальном словоупотреблении даже самый термин «церковь» заменяется термином «ведомство православ­ного исповедания».
Мы видели,, что процесс поглощения церкви государ­ством, начавшийся еще в XVI в., при царе Алексее, на время как будто остановился. В лице Никона церковь произвела последнюю отчаянную попытку утвердить не­зависимость от государства, опираясь на теорию парал­лелизма властей духовной и светской, «солнца и меся­ца», причем как солнце выше месяца, так и священство, как «много раз явлено», выше царства. Попытка, одна­ко, опиралась на недостаточно мощную материальную базу и, как мы видели, потерпела фиаско. Государство сделало церкви лишь одну уступку - уничтожило Мо­настырский приказ, в котором царь Алексей хотел со­средоточить контроль над церковным вотчинным хозяй­ством и суд над церковными людьми. Для Петра, со­вершенно чуждого старому благочестию, церковь име­ла значение только как орудие власти и как источник государственных доходов. Его меркантилистическая по­литика требовала колоссального напряжения платеж­ных сил населения и огромных людских резервов и вы­зывала против себя жестокую оппозицию, в первых ря­дах которой стояла церковь. Это последнее обстоятель­ство сыграло роль ускоряющего момента и придало мерам Петра особенно крутой характер; по существу же церковные реформы Петра, несмотря на их непри­вычную для тогдашнего общества фразеологию, лишь завершили процесс огосударствления церкви, начавший­ся еще в середине XVI в., и дали ему совершенно точ­ное и ясное юридическое оформление.
В конце 1700 г. умер патриарх Адриан, один из на­иболее влиятельных вождей оппозиции. Петр был в это время на шведской войне под Нарвой. Получив извес­тие о смерти патриарха, он немедленно принял те меры, которые давно уже обсуждались в среде его советников и которые теперь в письме к царю особенно настойчиво советовал провести его «прибыльщик» Андрей Курбатов. Церковь по размерам своих имуществ и по числу своих людей обладала все еще очень крупными фондами; со­гласно данным первой ревизии, произведенной почти од­новременно с учреждением синода, т. е. 20 лет спустя по­сле смерти Адриана, в церковных владениях насчиты­валось 752 091 ревизских душ, сидевших на церковных и монастырских вотчинах и в посадских церковных дво­рах, в том числе 26 899 душ в патриарших монастырях и вотчинах. Это золотое дно, которым патриарх, по вы­ражению Курбатова, управлял «во всем очень слабо и неисправно», давало все же огромные доходы, которые «погибали в прихотях владетелей». Теперь представился удобный случай прибрать их к рукам и обратить на государственные нужды, а церковный аппарат из ору­дия оппозиции превратить в орудие императорского правительства. Следуя советам Курбатова и других сво­их московских корреспондентов, Петр назначил «вре­менно» местоблюстителем патриаршего престола Сте­фана Яворского, молодого рязанского епископа, родом из Киева, всем обязанного Петру и совершенно чуждо­го и по образованию и по взглядам коренному русско­му епископату. Яворский, подобно другому, наиболее влиятельному советнику Петра по церковным делам, Феофану Прокоповичу, учился сначала в Киевской ака­демии, потом, временно приняв унию, учился последова­тельно в иезуитских коллегиях во Львове, Люблине, Вильне и Познани. Он был хорошим церковным орато­ром и писателем, но очень слабым администратором, и через него можно было провести какие угодно меры. Ему были поручены только специфически духовные дела, но и в этой области все его резолюции должны были идти на утверждение царю, а с 1711 г., когда был уч­режден сенат,- на утверждение этому последнему. Фак­тически все церковное управление сосредоточилось во вновь восстановленном в 1701 г. Монастырском приказе с расширенными функциями. К нему перешли все ад­министративные и хозяйственные дела из расформиро­ванного патриаршего двора, и помимо судебных функ­ций над церковными людьми восстановленный приказ получил право управления всеми церковными вотчина­ми через назначаемых им светских управителей.
Это был первый шаг к секуляризации «тунегиблемых», по выражению Петра, церковных имуществ. Со­вершенно светское учреждение, состоявшее из светских чиновников с бывшим астраханским воеводой Мусиным-Пушкиным во главе и подчиненное не местоблюстите­лю патриаршего престола, а штате-конторе и юстиц-коллегии (со времени их учреждения), Монастырский приказ распоряжался церковными имуществами на пра­вах полномочного хозяина. Он через своих светских агентов вел хозяйство в церковных имениях и распоря­жался назначением доходов, получаемых с них, на те или иные надобности сообразно с приказами правитель­ства. По общему правилу все доходы поступали в кас­су приказа; обратно же на содержание церковных уч­реждений выдавались суммы лишь по штатам, а все из­лишки поступали в государеву казну и шли на удовлетворение общегосударственных потребностей, главным образом на военные нужды. Так, из средств Монастыр­ского приказа ежегодно отпускалось 15000 руб. на со­держание одного полка и на Артиллерийский приказ 17 000 руб. Монастырский приказ получил также право мобилизации церковных имений и отчуждал их прода­жей и дарением светским лицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71