Особенно богатый ма­териал предоставило житие Стефана сербского, святого, который специально отличился на поприще наказания князей, обижавших монастыри: одному такому князю Стефан якобы вонзил в гортань два «великие гвоздя, даже до грудей», так что пришлось звать кузнеца, чтобы вынуть гвозди из княжеской гортани, а другого князя из­бил лампадой до полусмерти, и избитый через семь не­дель умер, сгнивши заживо. Казни были действительно ужасные, но заволжские старцы выразили по поводу их достоверности большие сомнения, и на князя эти примеры не оказали желаемого действия. Приходилось действо­вать поэтому не одним страхом, но и практическими услугами, в оплату за которые можно было бы в свою оче­редь требовать уступок, тем более что после смерти Ива­на III (1505 г.) опасность снова увеличилась: Василий III вернул из ссылки Василия (Вассиана) Патрикеева и при­близил его к себе. И вот Иосиф открыто и решительно становится на сторону «державности» московского князя.
В это время на волоколамском столе в качестве сеньера Иосифова монастыря сидел как раз один из таких кня­зей, с какими приходилось воевать сербскому Стефану. Недолго думая, Иосиф взял да и перешел «под державу» московского князя, но он не спросил при этом разреше­ния своего духовного сеньера, новгородского владыки Серапиона, к епархии которого принадлежал Волоцкий монастырь. Когда Серапион «запретил» Иосифа за такой самовольный поступок, Иосиф придал всему делу поли­тический оборот и выступил с новой теорией отношений между светской и духовной властью, теорией, которая как нельзя более соответствовала видам московского князя. «Царь естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен вышнему богу», говорил Иосиф еще в «Просветителе»; теперь из этой посылки были сделаны все теоретические и практические выводы. И в ответ на обвинение со стороны Серапиона в «великом бесчинии», заключавшемся в том, что Иосиф «отказался от своего государя в великое государство», Иосиф отвечает обрат­ным обвинением Серапиона в бунте против богоустановленной власти, которой должна подчиняться и церковь. «Самодержец и государь всея Руси» - вот кто этот госу­дарь, к которому перешел Иосиф; сам бог «посадил его в себе место» и «суд и милость предасть ему и церковное и монастырское и всего православного государства и всея русския земли власть и попечение вручил ему». С таким государем не подобает «сваритися», «ни древние святи­тели дерзнуша сие сотворити, ни четыре патриарси, ни римский папа, бывший на вселенском соборе; и аще когда царь на гнев совратится на кого, и они с кротостью и сми­рением и со слезами моляху царя». Государю принадле­жит и верховный окончательный суд над церковными ли­цами, апелляции на него нет - «суд царя никем уже не посуждается». Поворот был полный; и победа осталась, конечно, на стороне Иосифа. Собор разрешил его, а Се­рапиона отозвал и заточил в монастырь. Хлопоты за опального владыку бояр, которых Иосиф обозвал «нера­зумными, скоту подобными человеки», только повредили Серапиону. Выступление Иосифа имело огромное политическое значение: затронутая в своих материальных ин­тересах, церковь наконец порвала с удельными политиче­скими традициями и открыто стала на сторону «державности». «Непогребенные мертвецы» стали постоянными советниками и союзниками московского государя, кото­рый их же публицистическим усердием был превращен в царя «третьего Рима», в наследника самих римских ке­сарей.
Церковное землевладение и связанные с ним коммер­ческие предприятия были спасены, и молитвенники мог­ли спокойно приступить к накоплению капиталов. Но по­беда досталась не даром: пришлось все же сделать круп­ные материальные уступки. Церковным учреждениям пришлось поступиться своими иммунитетами и подчи­ниться некоторым ограничениям в землевладении. При­знав верховное право суда московского государя, осифляне тем самым отказывались от судебных привилегий. Первый официальный акт, касающийся монастырского и епископского иммунитета, относится к 1550 г. Он требу­ет, чтобы новые подгородные слободы, образующиеся во­круг архиерейских резиденций и монастырей, тянули тяг­ло и «с судом» вместе с городскими людьми, т. е. в об­щегосударственном порядке. Старые слободы тянут тягло по-старому, но их рост закрепляется в известных преде­лах. Стоглав в следующем, 1551 г. по предложению царя пересмотрел прежние меры по ограничению монастыр­ского землевладения, почти не применявшиеся на прак­тике, и издал новые правила на этот счет. Основанием для монастырского землевладения была признана един­ственно функция монастырей как молитвенников за умер­ших. Поэтому все земли, черные и поместные, попавшие в руки монастырей за долги или неправильно записанные за монастырями, должны были немедленно быть возвра­щены прежним владельцам; вотчины, отданные «по ду­шам» до приговора, остаются за монастырями, впредь же дача вотчин «по душе» подчиняется контролю москов­ского государя, и без его согласия никакая часть вотчин­ной земли не может быть отдана монастырям. Правда, для обеспечения тех владений, какие оставались у церк­ви, собор провозгласил их неотчуждаемость и наперед проклял тех «царей и вельмож», которые вздумают оби­деть божии церкви. Но эти постановления имели уже чи­сто академическое значение.
ЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ КУЛЬТОВ И ЦЕРКОВНОГО УПРАВЛЕНИЯ
Так церковь вдвинулась в орбиту новых социально-политических отношений, вовремя стряхнув с себя гири феодализма, тянувшие ее к гибели. Однако урегулирова­нием экономической базы дело не кончилось. Порвав с удельным феодализмом и перейдя в подчинение москов­ской «державе», церковь должна была провести центра­лизацию в культах и организации. Централизацию нача­ли проводить уже московские князья путем отдельных мер, принимавшихся в процессе борьбы с удельным фео­дализмом; эти меры, однако, шли по одной систематиче­ской линии.
По отношению к культам проводившаяся линия за­ключалась в том, что культ местных святынь после при­соединения удела или области к Москве не уничтожался, но переносился в Москву; местную святыню князья стре­мились превратить в общемосковскую. Своим собствен­ным распоряжением князья могли сделать это лишь по отношению к местным иконам, которые переносились в Москву и ставились в иконостас Успенского собора. Так переместились в Москву икона богоматери и икона Дмит­рия Солунского из владимирских соборов, после того как этот великокняжеский город был завоеван Москвой и пе­рестал быть резиденцией великого князя; далее, икона спасителя из покоренного Новгорода, икона богоматери из Пскова и такая же икона из Смоленска. Перенесение икон основывалось на вере, что иконы, перенесенные из покоренных областей и городов, перестают покровитель­ствовать прежней своей области, но оказывают покро­вительство уже только Москве, становясь своего рода «подручными» святынями московских святынь; они сво­дились с самостоятельных престолов одновременно со сведением с престолов их князей. Так Успенский собор или, точнее, его иконостас постепенно становился пантео­ном Северо-Восточной Руси.
Но кроме икон были еще местные патроны в лице местных святых. Приходилось или запретить их культы, или санкционировать их в качестве московских святых. Конечно, был избран последний путь. Но тут московский князь уже не мог действовать только своими княжески­ми распоряжениями, нужна была санкция церкви. Царь Иван Грозный, ко времени которого политическая цент­рализация в общем была уже закончена, нашел себе в этом деле ревностного помощника в лице митрополита Макария, ярого осифлянина, который первое время был преемником Иосифа на игуменской кафедре в Волоко­ламском монастыре. В сотрудничестве с царем Макарий созвал два собора, 1547 и 1549 гг., на которых была про­изведена канонизация в качестве общемосковских не ме­нее 30 наиболее крупных местных святых. Отбор произ­водился официально на основании сведений о чудесах, якобы совершавшихся святыми, но так как все местные святые якобы совершали чудеса, то царь дал директиву произвести в ранг общегосударственных святых только тех, которые были «богом прославляемы многими и неиз­реченными чудесы». И замечательным образом, по пред­варительным спискам, составленным царем и Макарием и утвержденным затем на соборах, такими святыми ока­зались святые не из удельных князей, которые, как мы видели в предшествующей главе, возглавляли собою ме­стные пантеоны, а святые из местных епископов и мона­хов. Князей попало только два - Александр Невский, ко­торого нельзя было не канонизировать ввиду его попу­лярности, и новгородский князь Всеволод-Гавриил, вы­гнанный в 1138 г. вечем из Новгорода. Характерно, что и Александр был новгородским князем, так что из соб­ственно удельных князей в списки не попал никто. Эти новые общегосударственные святые были присоединены к четырем прежним московским «чудотворцам» - митро­политам Петру, Алексею и Ионе и основателю Троицкой лавры Сергию. До конца XVI в. были канонизированы еще 25 святых, также почти исключительно из клириков, в том числе Иосиф Волоцкий. Таким образом, новый об­щерусский пантеон составился из «молитвенников» во главе с московскими «молитвенниками». Удельные кня­зья, как и следовало ожидать, были лишены не только земных, но и небесных престолов. Союз государства и церкви был демонстрирован этой канонизацией самым ярким образом. Вместе с тем московская церковь, кото­рая в XVI в. стала считать себя преемницей византий­ского православия, с гордостью могла заявить, что не уступает в «славе» своей греческой предшественнице.
Централизация церковного управления была также уже завершенной в эпоху соборов середины XVI в. Са­мый факт функционирования соборов для разрешения общецерковных дел является ярким свидетельством про­исшедшей перемены. Но мы жестоко ошиблись бы, если бы в соборном начале стали искать сущности новой церковной организации. Напротив, соборы были лишь шир­мой, которой прикрывалось установление в церкви еди­ноначалия, и притом единоначалия московского госу­даря. Оно сложилось постепенно в течение XV и нача­ла XVI в.
В процессе его образования обе стороны - и новое дворянское государство, и капиталистическая церковь - шли навстречу друг другу, видели друг в друге естественных союзников.
Мы уже упоминали, что поворотным пунктом про­цесса была борьба за церковное землевладение. Но если бы этой борьбы не было, если бы дворянское госу­дарство сразу ухватилось за боярские земли, все же сращение дворянского государства и церкви неминуе­мо должно было бы произойти. Мы уже не раз подчер­кивали, что церковные учреждения в XV-XVI вв. ста­ли крупными коммерческими предприятиями. На цер­ковных землях крепостной труд, источник товарной сельскохозяйственной продукции, стал применяться на полтора века раньше, чем на помещичьих землях, ко­торые к тому же были мельче церковных. Северные монастыри торговали кроме хлеба также пушным и рыбным товаром и солью. В торговле последней Соло­вецкий и Кирилло-Белозерский монастыри занимали командующее положение на рынке. Ростовщические операции монастырей и церквей также обнаруживают быстрый рост (например, в числе пяти кредиторов верейского князя Михаила, умершего в 1486 г., четыре самых крупных были монастыри и монахи). Совершен­но ясно, что церковные миры силою хозяйственного развития толкались к объединению, что та же сила за­ставляла их быть сторонниками сильной центральной власти. Если прежде господствовала теория, что, если не будет в монастырях постриженников из бояр и кня­зей - не будет и монастырей, то теперь на смену ей властно стучалась другая. Князья и бояре исчезали, но база была уже не в них, а в крепостном труде кресть­ян, которых нужно было держать в повиновении, в го­родских рынках, где можно было спокойно и безопасно реализовать товар, и в суде и расправе, при помощи которых можно было защищать имущественные интересы и губить противников. Смуты, затевавшиеся боя­рами, были церкви только вредны. Напротив, насади­тель тишины и порядка - московский князь был же­ланным и дорогим попечителем и другом. И, как мы уже говорили, Иосиф Волоцкий первый со свойствен­ной ему прямотой формулировал новую теорию об ос­новании, на котором зиждется церковь, - это самодер­жец и государь всея Руси, наместник самого бога, под судом, властью и попечением которого находится вся русская земля, включая и «церковное и монастырское». Тут еще нет и в помине тех теократических тенденций, которые возникли в XVII в. и выразились в формуле «священство выше царства». Напротив, в периоде пер­воначального накопления церковь не занимается таки­ми спекуляциями и не спорит о сравнительном досто­инстве великокняжеской и митрополичьей власти. В эту эпоху ее интересы совпадают с интересами дворян­ского государства, и московский владыка охотно ста­новится лишь великокняжеским министром по церков­ным делам.
Формальное провозглашение главенства московско­го государя в церкви произошло в связи с разрывом зависимости московской церкви от константинополь­ского патриарха. Пока существовали удельные княже­ства, а Москва была еще слабым подростком, эту зави­симость московские князья терпели молча. Но в конце XIV в. их терпению пришел конец. Трения стали уве­личиваться все больше и больше, возникая по самому важному для Москвы вопросу - о кандидатах на мит­рополичий престол. Патриарх не всегда соглашался с княжеским кандидатом, иногда назначал своего еще при жизни правящего митрополита, как было, напри­мер, при жизни Алексея, когда за взятку будущим мит­рополитом был назначен из Константинополя болгарин Киприан. А так как в патриаршей курии искатели епи­скопских должностей расценивались прежде всего по количеству золота, какое они могли дать, то константи­нопольские кандидаты сплошь и рядом оказывались проходимцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71