Неприятельская
конница медленной рысью двинулась навстречу изнывающим от бездействия
нумидийцам.
Не нужно было быть великим стратегом, чтобы разгадать незатейливый
замысел тиранов, которые рассчитывали использовать в полной мере
преимущество своей хорошо обученной фаланги и смять центр пунического
войска. Что ж, Гамилькар именно так и предполагал. Недаром он поставил в
центре самых малоценных воинов, чья смерть была лишь благом - Карфагену не
придется в этом случае платить им жалованье. Свою победу суффет
намеревался ковать на флангах. Взяв седьмую по счету чашу вина, он послал
вниз гонцов и через мгновенье воинственно орущие нумидийцы устремились на
вражескую конницу. Эти полудикие воины плохо исполняли команды, но зато
трудно было найти равных им в храбрости и умении владеть оружием, среди
которого они предпочитали бронзовый меч, чей узкий кривой клинок напоминал
изготовившуюся к прыжку змею. Сметя редкую цепочку лучников, две конные
лавы темнокожих воинов врезались в ряды сиракузцев и завязалась отчаянная
сеча.
К тому времени эллинская фаланга почти достигла оборонительной линии
пунов. Лучники-ливийцы осыпали неприятельских воинов стрелами. Гамилькар
отчетливо видел как тучи остроконечных черточек взвиваются вверх, а затем
обрушиваются на медленно шагающих гоплитов. По большей части, они
отскакивали от щитов, поножей и меднопластинных поясов, но время от
времени острое жало находило незащищенную щель и очередной сиракузец или
акрагантянин оседал на землю и яростно рвал из бедра или руки зазубренный
наконечник. Однако прекрасно обученные воины не останавливались и не
нарушали строй, на что очень рассчитывал Гамилькар. Они переступали через
упавшего товарища и продолжали свой мерный ход. Вот они достигли передней
шеренги пунов и над полем повис глухой гул. Воины с криком рубили и кололи
друг друга, падали пронзенные стрелами. Вскоре земля покрылась ковром
мертвых тел. Неспелые стебельки пшеницы насквозь пропитались черной
кровью, а суффет никак не мог утолить жажду. Он бросал в бой все новые и
новые отряды, не забывая при этом внимательно следить за общей картиной
боя.
В центре эллины явно одерживали верх. Закованные в толстую броню
гоплиты методично истребляли иберов, сикулов, африканцев и прочий наемный
сброд. Ливийцы держались на удивлении стойко. Хорошо вооруженные и
обученные, они без труда отразили натиск акрагантян и теперь теснили их,
угрожая обойти неприятельскую фалангу с левого края. Неплохо пока
сражались и наемники-эллины, воодушевляемые мыслью с обещанной в случае
победы награде.
Однако основное внимание суффет уделял не фаланге, а крыльям войска,
где нумидийцы похоже начинали одерживать верх. Размахивая остроконечными
клинками они смяли неповоротливую сиракузскую конницу. Было очевидно, что
еще немного и эллины, дрогнув, обратятся в бегство. Тогда нумидийские
сотни развернутся и атакуют вражескую флангу с тыла.
Внезапно попятился край, где стояли наемники-сицилийцы. Суффет
отбросил в сторону недопитую чашу и послал на помощь отступающим последнюю
тысячу воинов, что еще оставалась в резерве. Теперь в его распоряжении
была лишь священная дружина и сотня конных иберийцев.
Солнце стояло в зените, в горле Гамилькара бушевал огонь, когда
сиракузская конница на правом фланге обратилась в бегство. Нумидийцы с
воем кинулись вдогонку за ищущим спасения противником. Рубя и пронзая
неприятелей, они доскакали до полупересохшего ручья. Теперь согласно
приказу Гамилькара они должны повернуть коней и атаковать вражескую
фалангу. Исход битвы был почти ясен, суффет с жестокой ухмылкой отхлебнул
из вновь наполненной чаши. Его жажда, похоже, начала угасать. Но что это?
Нестройная лава нумидийских всадников пересекла ручей и устремилась к
вражескому лагерю. Еще несколько мгновений и те, кто должны были решить
исход битвы, растворились в ярком месиве шатров и походных повозок. Вместо
того, чтобы исполнить приказ своего полководца нумидийцы, посчитавшие
битву выигранной, спешили предаться грабежу.
Эллины немедленно воспользовались этим обстоятельством. Несколько
тысяч отборных воинов, до этого не принимавших участия в битве,
устремились на оголившееся крыло пунического войска. Измотанные
многочасовой сечей ливийцы не смогли сдержать их натиска и правый фланг
пунов стал стремительно пятиться назад - к холму, на котором находился
Гамилькар. Еще можно было бросить в бой Священную дружину, хотя это уже
вряд ли могло поправить дело. Суффет осушил последнюю чашу и приказал
иссиняволосым воинам атаковать врага. Их напор был силен, но он сдержал
продвижение эллинов лишь на считанные мгновения - равно настолько, чтобы
Гамилькар успел дать приказ отходить, а нумидийские всадники, набив мешки
награбленным добром, вернулись к войску.
Едва узнав о приказе отступать, наемники-сицилийцы бросили оружие и
побежали. Прочие отступали организованно, с мечами в руках. Нумидийцы
прикрыли поспешный отход войска.
Солнце клонилось к закату, но жара не спадала. И жажда не переставала
мучить Гамилькара. Окруженный телохранителями-иберийцами, он скакал к
своему лагерю и невольно думал о том, что не одно знатное семейство
Карфагена облачится скоро в траурную одежду. Этого можно бы было избежать,
но тогда погибло бы все войско, а кроме того - зачем? Нельзя же вечно
платить за кровь врагов золотом, когда-нибудь за нее приходится платить
собственной кровью. Суффета мучила нестерпимая жажда.
Потери оказались не столь велики, как полагал Гамилькар. Больше всего
пострадала Священная дружина. Из пятисот иссиняволосых воинов спаслись не
более тридцати. Едва войско очутилось в лагере, Гамилькар приказал мучимым
запоздалым раскаянием нумидийцам окружить бежавших с поля битвы наемников.
Тех, кто сохранили меч и щит, отпустили, потерявших щит бичевали, триста
пятьдесят человек, бросившие все оружие, были обезглавлены. Земли
пропитались кровью, и жажда оставила суффета.
Он не был обескуражен поражением, в какой-то мере он даже ожидал его.
Эллины в этот раз победили, но их победа означала лишь незначительную
отсрочку того великого дня, когда Страна красивого берега станет владением
Карфагена. Гамилькар не сомневался в этом.
Когда стемнело, он приказал раздать воинам вино. Воины пили и славили
своего полководца. Славили даже те, кто были жестоко высечены. Молчали
лишь обезглавленные. Воины пили, празднуя свое поражение.
Суффет же уже утолил свою жажду. Он приказал привести в свой шатер
страстных танцовщиц-эфиопок и наслаждался их ласками до утра. Всю ночь на
сторожевых постах перекликались полупьяные часовые, указывая друг другу на
море пиршественных костров в лагере эллинов. Там тоже праздновали, но
победу. А Гамилькар любовался стройными телами девушек и в его сердце не
было печали, а глотку не сжимали спазмы жажды.
Спустя несколько дней суффет Гамилькар будет отозван в Карфаген и
распят на городских воротах. И вновь будет ярко пылать ослепительное
сицилийское солнце, от которого нет спасенья. И полководца будет терзать
неутолимая жажда...

Найти нужный дом не составило особого труда. Первый же встречный
акрагантянин не только указал Евриту в каком направлении следует идти, но
и вежливо довел его до самых ворот.
- Стукни трижды, - сказал он, указав рукой на приделанный к двери
медный молоточек. - Так поступают все иноземцы, приходящие в дом мудреца.
Поблагодарив своего проводника, Еврит спрыгнул с лошади и подошел к
воротам, которые были врезаны в массивную, не менее десяти локтей высотой,
каменную стену. Подобная стена была необычной для эллинских домов, но тот,
к кому пришел юноша, славился своей экстравагантностью и загадочностью.
Спартиат взялся за отшлифованную до блеска рукоять молоточка,
изображавшего сатира с нахмуренной, даже злобной физиономией. Когда им
стучали в дверь, удары приходились на низкий скошенный лоб, отчего лесное
божество принимало все более уродливый вид.
Еврит полюбовался на изящное изделие, после чего трижды с силой
ударил им о басовито загудевшую дверь. Птицы, щебетавшие за стеной разом
смолкли. Гость ждал, что ворота распахнутся, но за стеной было тихо.
Вскоре пичуги вновь начали выводить веселые рулады и тогда спартиат вновь
трижды припечатал лоб сатира к гладкой поверхности ворот. На этот раз его
услышали. Послышались легкие шаги, медленно скрипнула створка отворяемой
двери, Еврит поймал на себе взгляд пары настороженных глаз.
- Я спартиат Еврит! - отчетливо произнес гость. В ответ на эти слова
дверь приотворилась чуть больше - ровно настолько, чтобы он смог
рассмотреть молодого человека не старше двадцати лет, впрочем небольшая
бородка придавала ему более взрослый вид. Массивная тисовая дубинка,
которую открывший дверь тщетно пытался спрятать за спиной, наталкивала на
мысль о том, что молодой человек служит не только привратником, но и
стражем, великолепный шафранного цвета хитон, накинутый на крепкие плечи,
заставлял усомниться в подобном предположении - человек, имеющий
возможность приобрести подобную одежду, вряд ли нуждался в деньгах. Дав
спартиату возможность разглядеть себя, юноша неопределенно кивнул головой,
всем своим видом показывая, что имя гостя ни о чем ему не говорит.
Спохватившись, Еврит поспешно добавил:
- Я привез послание от царя Леонида.
Это имя произвело должное впечатление, судя по всему к спартанскому
царю относились здесь с уважением. Ворота немедленно распахнулись.
Встречающий вновь склонил голову, на этот раз ниже и, наконец, отверз
уста:
- Я рад приветствовать посланца царя Леонида в доме мудреца
Эмпедокла. Меня зовут Павсаний, я ученик мудреца.
Акрагантянин и спартиат вежливо улыбнулись друг другу, затем юноша
посторонился, позволяя Евриту войти, и задвинул крепкий засов. За стеной
оказался сад, точнее роща, а уж если быть совсем точным - неухоженный
мрачноватый лес, где бок о бок росли сосны, платаны и любимые Зевсом
кряжистые дубы.
Ведя на поводу лошадь, Еврит последовал за провожатым по едва
заметной тропинке, выведшей путников к огромному дому. Еврит прежде
полагал, что жилище мудреца, бегущего от суетного мира, должно быть убогим
и мрачным, подобно пещере, однако дом Эмпедокла являл полную
противоположность его представлениям. Огромный и напоенный светом, по
размерам своим он напоминал скорее жилище богатого аристократа, по роскоши
не уступал царскому дворцу. Достаточно сказать, что фасад строения
украшала причудливая мозаика по крайней мере из девяти сортов мрамора, а
окна были забраны не слюдой или рыбьими пузырями, а пластинами блестящего
горного хрусталя, отшлифованными до зеркального блеска. Подобная роскошь
была не по карману самым богатым государям.
- Обожди меня здесь, - сказал Павсаний гостю, когда они подошли к
украшенному барельефами крыльцу. - Я сообщу мудрецу о тебе. Пока можешь
стреножить свою лошадь и пустить ее пастись на лужайке.
Еврит кивнул. Он проследил за тем, как его проводник скрылся в доме,
позволил себе еще немного поглазеть на диковинное строение и занялся своим
жеребцом. В последнее время ему пришлось немало попутешествовать на лошади
ион поневоле смирился с этим не очень удобным способом передвижения,
однако седлать или стреноживать коня молодой спартиат еще толком не
научился. Конь недовольно фыркал, когда Еврит путал его передние ноги
кожаным ремешком и даже пару раз сделал вид, что хочет укусить всадника.
Едва Еврит справился с этим нелегким делом, как из дома появился его
проводник.
- Мудрец просит тебя войти в его дом.
Отчего-то слегка волнуясь, Еврит поднялся по небольшой каменной
лестнице и очутился в жилище знаменитого философа. Внутреннее убранство
дома еще более противоречило представлениям Еврита о жизни философа.
Повсюду стояли прекрасные статуи, драгоценные вазы, мраморный пол был
покрыт огромным пушистым ковром, необычайно изящной, украшенной
самоцветами мебели мог позавидовать любой восточный владыка. Спартиату,
привыкшему к безыскусной простоте, подобное великолепие напоминало
волшебную сказку о древних варварских королевствах, однажды рассказанную
царем Леонидом. Верно он застрял бы в этой зале с открытым ртом надолго,
если б Павсаний не взял его за руку и не повлек по лестнице наверх, где
находился кабинет мудреца.
Если дом мало напоминал деревянную бочку, то хозяин его походил на
философа еще в меньшей степени. Еврит сначала ошарашенно пробежал глазами
по изысканной одежде - пурпурному жреческому хитону, наброшенному поверх
него голубому плащу, сандалиям из посеребренной телячьей кожи. Затем
взгляд спартиата надолго задержался на лице хозяина. Право, такие лица
можно было встретить нечасто. Подобно другим сицилийцам, Эмпедокл носил
небольшую бородку, смягчавшую очертания волевого подбородка. Собравшиеся
над переносицей глубокие складки свидетельствовали о том, что он прожил
долгую и очень непростую жизнь. Глаза философа были бездонно-голубыми.
Евриту показалось, что он уже где-то видел такие же, столь несвойственные
для эллинов, глаза. Он задумался и в тот же миг вспомнил. Голубые глаза
были у царя Леонида, только у того они были наполнены яростной отвагой.
Глаза Эмпедокла светились мудростью и чуть усталой грустью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164