Я
смотрел на них и не осознавал их сути. Это были лишь вещи, назначение
которых мне было в целом непонятно. Точнее мне думалось, что они
существуют лишь ради меня. Когда же я ослеп, ко мне пришло прозрение. Я
понял, что мир существует сам по себе и ничто не изменится, когда меня не
станет. Наверно, это была первая мысль в моей жизни. Я не мог видеть, но
зато я мог думать над тем, что видел прежде, и я вдруг начал понимать мир,
существовавший вокруг меня. Все эти скалы, море, ветер... Я вдруг понял их
суть. Море предстало передо мной не просто соленой лужей. Я увидел его
могучую и гневную душу. Я увидел переполняющую его жизнь, рождающуюся и
умирающую, во всем ее стремительном беге. И я вдруг понял всю грандиозную
суть моря, я понял, что этот мир не может жить без моря, это его
неотъемлемая часть, более важная, чем мой глаз или рука. Я увидел ветер,
увидел то, что нельзя видеть глазами. Это был свирепый Борей. Он раздувал
свое горло и стремительно выплевывал влажные плотные сгустки,
превращавшиеся в воздушные шквалы. Эти вихри топили корабли, и Борей
радостно хохотал. Его дикий вой разносился по морской равнине. Он был
несносен, даже отвратителен, но я любовался им. Ведь в нем была сила и
мощь этого мира. Еще я впервые разглядел песок, наполненный мириадами
крохотных насекомых, едва заметных даже человеческому глазу. Здесь были
мокрицы, вертихвостки, божьи коровки и стрекающиеся гусеницы, тараканы,
всевозможные морские личинки и прыгучие блохи. Вся эта мелочь жила своей
жизнью, влюблялась, ссорилась, изменяла, ненавидела. Песок, зачерпнутый
ладонью, превратился в огромный мир и я подумал как же велик наш мир в
целом, если столь необъятна частичка его, поместившаяся в ладони. Это было
удивительно, и я понял! Я был слеп, когда видел, и прозрел, когда коварный
Никто выжег мой глаз...
- Э, Полифем, - протянул Силен. - Давай поближе к делу. Здесь
холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
- Заткнись! - велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал.
Полифем продолжил:
- Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были
ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и
обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая
гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху
молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я
бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться
надо мной. Я словно Талое ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы,
надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не
задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я
уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне
позже.
Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он
был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не
замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня,
чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я
научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за
это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
- А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от
того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений
совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
Киклоп задумался.
- Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком
много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не
научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не
доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав,
рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить
неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он
выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не
дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние
занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более
заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить.
Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою
жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя
пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
- Это точно! - подал голос Силен.
- Но ты должен был знать, - не обращая внимания на реплику курносого
уродца, продолжал киклоп, - что если это уже было, то хотя бы раз
повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни.
Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в
отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве
Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
- Все это так, - глухо сказал Одиссей.
- Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь
страшную кару?!
- Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не
должен был знать никто из смертных.
- Ты знал?
- Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
- Так выходит, я пострадал за правду?! - Одиссей не ответил. - Так
что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным
Никто?
- Он умрет.
Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную
песню.
- Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом
бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла.
Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты
готов принять смерть?
- Да. Самую лютую.
- Она будет мгновенной.
- Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень.
Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
- Прощай, киклоп.
Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал.
Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были
медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни.
Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не
последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук
его трусливого сердца.
- Он умер? - равнодушно спросил Полифем.
- Да! - выдохнул Силен. - Он прыгнул в пропасть.
- Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
- Но камень!
- Что камень?
- Он стоит на месте.
- Он и должен стоять.
- Я не понимаю тебя, Полифем. - В голосе Силена слышалось
беспокойство.
- Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно,
что даже титану не сдвинуть его с места.
- Ты уверен?
- Конечно.
Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе
спросил:
- Ну тогда я, пожалуй, пойду?
- Прощай, Силен.
По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого
уродца.
Камень пошатнулся...

7. АКРАГАНТ. СИЦИЛИЯ
Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно
невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к
закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над
головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И
хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца.
Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не
считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают
осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая
струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если
выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным
жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе
[Бирса - холм, на котором был основан Карфаген] на площади перед зданием
Городского совета.
Суффет [высшее должностное лицо (верховный судья, во время войны
часто главнокомандующий) Карфагенской республики] Гамилькар тяжело
вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший
неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было
прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал
крови.
Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в
жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были - то не
более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне,
поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем
человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих
первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.
Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где
зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы
поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что
означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же,
чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.
Люди, основавшие этот город, именовали себя пунами. Потомки
кочевников, они стали детьми моря, их круглобокие корабли пенили просторы
Западного Средиземноморья, которое с полным основанием можно было назвать
Пуническим морем. Променяв степь и пустыни на бескрайний простор моря,
пуны не утратили ни первобытной жестокости, ни жажды завоеваний. Мир был
велик, но самые сладкие куски были уже разобраны. Пунам приходилось
довольствоваться тем, что осталось. И главным объектом их вожделений стал
остров, который они называли Страной красивого берега, эллины -
Тринакрией, а покуда неизвестные никому латины - Сицилией. Баал-Хаммон
[финикийский бог солнца и плодородия] желал, чтобы остров стал владением
Карфагена, а для этого требовалось покорить эллинские полисы, цепко
вцепившиеся гаванями в сицилийские берега. Акрагант, Сиракузы, Гимера,
Селинунт, Мессина - эти имена были подобны ласковому шелесту волн,
омывающих Страну красивого берега, которая должна была стать форпостом
великого похода на запад.
Шумно выпустив из груди воздух, Гамилькар протянул руку за очередной
чашей. Он стоял на вершине холма, отделявшего равнину от покоренной
акрагантянами Гимеры, и наблюдал за тем, как внизу выстраивается в боевой
порядок его войско. Скакали пестро разодетые всадники, спешили занять
отведенное им место отряды пехотинцев, отличавшихся друг от друга обличьем
и вооружением. То была разношерстная рать, состоявшая из воинов по крайней
мере десяти народностей.
Карфагеняне предпочитали расплачиваться за завоевания золотом, а не
кровью своих граждан, поэтому непосредственно пунов в войске было немного.
Лишь несколько отрядов пехоты, сформированных из наибеднейших горожан, да
Священная дружина - личная охрана и последний резерв полководца. Воины
Священной дружины - крепкие, иссиняволосые мужи, вооруженные длинными
копьями и бронзовыми щитами - как обычно стояли полукругом позади суффета.
Этот полутысячный отряд составляли отпрыски знатнейших семейств Карфагена.
Говоря откровенно, Гамилькар мог в полной мере положиться лишь на них.
Прочие солдаты были весьма ненадежны, их отвага и преданность зависели
прежде всего от своевременной выплаты жалованья. По большей части, это
были наемники, продающие свой меч тому, кто дороже заплатит. Не имей
Гамилькар в своем распоряжении значительной золотой казны, многие из этих
воинов вполне могли бы стоять сейчас в рядах вражеского войска, также
выстраивавшегося для боя примерно в десяти стадиях от боевых порядков
карфагенян.
Кого только не было среди этих ландскнехтов древности. Сикулы и
сипаны, искатели счастья киликийцы, иберы и пришедшие с далекого севера
кельты, чернокожие воины из диких королевств, расположенных к югу от
заселенного пунами побережья. Вся эта разноликая, вооруженная чем попало
масса располагалась в центре боевого порядка. Ее целью было остановить
натиск неприятельской фаланги. Копья сиракузских и акрагантских гоплитов
должны были завязнуть в людском месиве. Крылья фаланги занимали отряды
воинов-ливийцев и сицилийских наемников из Регия и Селинунта. Эти воины
умели сражаться, но в них Гамилькар также не был уверен. Мобилизованные
насильно ливийцы менее всего хотели умирать во имя интересов Карфагена,
эллины слишком ценили собственную шкуру. Как правило, вначале они
держались стойко, но если бой начинал складываться не в их пользу наемники
мгновенно расставались с тяжелыми щитами и искали спасения в бегстве. По
краям фаланги расположились отряды нумидийской конницы - ударной силы
войска. Обычно именно эти полудикие темнокожие всадники решали исход
сражения.
Вот и вся армия - тысяч примерно тридцать. Право, Гамилькар предпочел
бы иметь вдвое меньше, но на преданность и отвагу которых он мог
положиться.
Примерно таким же по численности было войско его противников -
сиракузского тирана Гелона и правителя Акраганта Ферона. Подобно пунам
эллины выстроились в шестирядную фалангу, фронт которой несколько
превосходил длину строя рати Гамилькара, на флангах встали облаченные в
тяжелые панцири всадники, несколько отборных отрядов тираны наверняка
оставили в резерве.
Солнце уже поднялось над горизонтом на два локтя, а Гамилькар осушил
шестую чашу вина, когда эллины начали атаку. Сверкающая стена шагнула
вперед, подминая котурнами неокрепшие стебли пшеницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164