- Прости, я забылся. С медным ящиком! Похоже, мы поняли друг друга и
договорились. Договорились? - Эрот подошел к Аресу и покровительственно
похлопал ладошкой по медному наплечнику. - Не слышу ответа.
- Договорились, - выдавил Арес. - Я и сам ничего не имею против
эллинов.
- Рад, что в тебе сохранилось здоровое чувство патриотизма. Скажешь
старику, что здесь не триста локтей, как ты намерил, а десять раз по
триста. Это его вполне устроит. Десять по триста... - Мальчуган в
задумчивости прогудел носом короткий мотивчик. - В самый раз! Теперь, я
думаю, ты узнал все, что хотел. Поехали?
- Да, сынок, - заискивающе протянул Арес.
- Э-э-э, папашка, какой я тебе сынок! Неужели моя голова похожа на
котелок?
- Дался тебе мой шлем, - проворчал Арес, взбираясь на колесницу.
- А разве я сказал что-нибудь дурное насчет шлема. Хромуша постарался
на совесть, а вот твои родители подкачали. Ну ничего, не огорчайся, в этом
дурацком мире ум не главное. Зато у тебя много мяса, да и орешь ты, как
выразился косоглазый Гомер, словно десять тысяч воинов. Каждому свое,
папашка! Поехали!
Арес хлестнул лошадей и они помчались прямо по крутому обрыву.
Волшебная сила влекла колесницу вперед, не давая ей рухнуть в пропасть.
Из-под копыт вороных коней летели огромные глыбы. Они с грохотом катились
вниз, рождая лавину. Темное разноцветье горных пород, мхов и осколков
кварца превращало мир в искрометный калейдоскоп, от которого кружилась
голова. Арес старался не смотреть на стремительно стелющуюся землю, Эрот
спокойно позевывал.
Наконец горная круча перешла в пологий склон, а вскоре колесница
неслась по цветущей фессалийской равнине. Приведя в состояние
относительного равновесия мечущиеся мысли, Арес стал подумывать о том, как
бы рассчитаться с нахальным мальчишкой. В конце концов он решил, что Эрота
стоит выпороть, предварительно отняв у него лук, а если не поможет,
пожаловаться на него Зевсу. Впрочем, прежде чем ссориться с этим
злопамятным пацаном, стоило попытаться разрешить конфликт миром. Покусывая
губы, Арес нерешительно повернулся к стоящему по правую руку Эроту и
слащаво промямлил:
- Малыш, хочешь я буду угощать тебя сладкими пирожками. А еще ты
можешь поиграть моими мечом и щитом...
- Послушай, папашка! - незамедлительно ответил паренек, удостаивая
Ареса презрительного взгляда. - То, чем ты сейчас занимаешься, я называю
политикой пряника. Знаешь, что такое пряник? Это такая коричневая вкусная
штучка со сладкой начинкой. Подобную дешевку можешь испробовать на
Гефесте, он доверчив. Это первое. А теперь второе. Обычно после того, как
не вышло с пряником, пытаются применить кнут. Знай, медный ящик, если
попробуешь мне что-нибудь сделать, я подыщу тебе такую любовницу, что все
твои увядшие придатки, которые ты прячешь под защитным поясом,
окончательно отсохнут. И последнее. Неужели ты думаешь, что я люблю
мамашку из-за сладкого или из-за того, что она добра ко мне? Да я ненавижу
сладкое! Подобная мысль могла придти в голову лишь полному импотенту или
круглому идиоту! Выбирай, что тебе более по душе. Сладкое... Что может
быть слаще женских ножек. Ты видел мамашкины ножки? Да у меня сохнет во
рту, когда я вижу эти ножки! - Мальчуган восторженно закатил глаза. Это
вышло у него столь выразительно, что Арес непроизвольно сглотнул.
- Приятель, а тебе не рано ли думать об этом?
- Папашка, думать никогда не рано! А вот кое-кому пора уже и делать!
- Эрот самым наглым голосом захохотал. - Эй, папашка, - выдавил он сквозь
смех, - подрули-ка вон к тому саду. Сдается мне, там недурная вишня. А
потом сразу к источнику Аркамеи.
- А туда-то зачем? - вздохнул Арес.
- Там в полдень купаются нимфы. Я тебе скажу, у них такие фигурки!
Правь, извозчик!
Арес застонал, словно от зубной боли, и дернул повод, направляя коней
к ближайшему саду.

ЭПИТОМА СЕДЬМАЯ. КИКЛОП
Киклоп:
Стой... Я отбил кусок скалы, и вас
Он в порошок сотрет и с вашей лодкой...
Хоть я и слеп... Но есть в скале проход,
И я, на мыс взобравшись, вас заспею...
Еврипид, "Киклоп", 704-707
Его мир был наполнен ожиданием. И еще он был напоен ненавистью.
Море глухо плескало об обрывистые кручи Тринакрии. Грозно ревя, оно
стеной обрушивалось на берег и рассыпалось мириадами тусклых серых
хлопьев, в солнечных лучах превращающихся в яркие мыльные пузыри. Но для
него они были вечно серыми, ибо он не видел солнца и его мир был затянут
непроницаемой блеклой пеленой, столь густой, что порой он мог осязать ее
руками, словно вязкую фланель. Хлопья медленно поднимались вверх и оседали
на седых мшистых камнях, делая их спины влажными и скользкими. Порой они
садились на его бородатое лицо, и тогда он вытирал щеки огромной шершавой
ладонью, чувствуя, как горькая свежесть моря касается обветренных губ.
Кроме моря, здесь властвовал свирепый ветер - сын этого моря. Он был
влажен и солен. Днем он приятно холодил опаленную солнцем кожу, ночью
завывал, играясь меж каменных выступов пещеры.
Шум и запах моря, свист и пыльные ароматы ветра - все, что осталось
ему, отрезанному от мира серой стеной слепоты.
Когда-то все было иначе. Он видел солнце и мир был разноцветным и
радостным; мир искрился яркими красками, среди которых преобладали
красная, желтая и темно-зеленая, словно придонные водоросли. Еще было
очень много серого, точнее того, который он тогда считал серым. Истинно
серый цвет он познал лишь сейчас, когда паутинная пелерина отрезала от
него солнечный мир. Тот серый был полон радужных оттенков. Бело-оранжевые
камни с примесью болотно-мшистого. Выжженная трава на взгорках, если
внимательно присмотреться, была все же не серой, а скорей
темно-шафранового цвета. Овцы, пятнами разбросанные по зеленым лужайкам,
радовали глаз веселой незатейливой пестротой, а их бессмысленные глаза
походили на черные битумные точки. Даже непогожее небо и то было в
черно-голубую рваную полоску. Серой была лишь полынь, но она пахла
солнцем, ветром и горьким морем. Эти запахи расцвечивали степную траву
кармином, охрой, лазуритом и матовым жемчугом. Она сохранила свое
разноцветье и сейчас.
Рука нащупала крохотный кустик полыни, вырвала его из земли, травяная
мякоть сочно чмокнула меж пальцами, тонкий упоительный аромат достиг
чутких ноздрей.
Да, жизнь была ослепительно прекрасна, пока не пришел Никто. Он был
невысок, но кряжист; сильные узловатые руки свидетельствовали о том, что
их хозяин знает не понаслышке, что такое копье и валик весла. Еще глаза.
Глаза были странные. Было почти невозможно поймать их взгляд, мечущийся
словно загоняемый в сети горностай. Но такое бывает, когда зрачки устают
от яркого света.
С ним было несколько спутников. Одежда их была порядком истрепана, а
брады нечесаны. Увидев грозного одноглазого великана, пришельцы задрожали
от страха, но он успокоил их, представившись хозяином этого мыса и назвав
свое имя. Полифем - так нарек его при рождении отец, владыка моря
Посейдон. Как и подобает гостеприимному хозяину, он накормил гостей сытным
ужином, а лишь затем поинтересовался, кто они есть такие и откуда держат
свой путь.
Ответил тот, чей взгляд не смогла бы догнать даже стрела.
- Я Никто, - сказал он, - а это мои люди. Благодарю тебя за трапезу,
благородный хозяин, и прошу отведать сладкого вина.
Вино было в этих краях редкостью. Слишком неплодородна каменистая
почва, да слишком неумелы пастушьи руки, чтобы вырастить на ней лозу. То
был ответный дар гостей и хозяин не мог отказаться.
Никто наливал вино в кубки, а хозяину - в гигантский кратер,
выложенный по ободу разноцветными камушками. Солнечный напиток затуманил
головы и развязал языки. Гости начали наперебой хвастать своей отвагой и
удачливостью. Лишь Никто был скрытен и более слушал. Он расспрашивал
хозяина о том, какие дела творятся в здешних краях и речь его была слаще
меда.
- Мы долго не были дома, благородный киклоп, и позабыли запах родных
очагов. Мы бродяги моря, заброшенные волей богов на край земли и с трудом
нашедшие дорогу обратно.
- А где твой дом, любезный Никто? - спросил киклоп, подставляя кратер
под струю кровяного вина.
- На острове, именуемым Итакой. Я друг и сотрапезник царя Одиссея. Ты
слышал о нем.
Полифем кивнул косматой головой.
- Боги поведали мне, что мой дом посетит какой-то злоумный Одиссей и
посоветовали мне беречься его. Он прибыл с тобою?
- Нет, он плыл на другом корабле. Тот корабль исчез во время шторма.
А почему ты должен опасаться его?
Киклоп и сам не знал почему. Он пожал плечами. И тогда гость словно
невзначай поинтересовался:
- А все ли ладно в доме Одиссея? Тучны ли его быки? Процветает ли его
народ? Жива ли его жена?
- Скажу тебе правду, благородный Никто. Никто, кроме меня не знает
этой правды. Лишь боги и я их милостью. - Вино сделало язык легким, а речь
бессвязной и опасно откровенной. - Быки его как прежде тучны. Народ
благоденствует в сытости и мире. Но слышал я, будто сватались к его
супруге, благородной Пенелопе женихи.
- И что же, она верно ждет своего мужа?
- Ждет! - Киклоп пьяно ухмыльнулся. - А чудище, что родила от соития
с женихами, бросила в море на съедение рыбам.
В тот же миг стало тихо. Гости замолчали, словно оглушенные. Однако
простодушный киклоп ничего не заметил.
- Вина! Налей мне вина, мой друг...
- Никто! - подсказал гость и щедро плеснул в кратер, подставленный
Полифемом. - Никто!
Вино было сладким и хмельным. Оно расцветило мир в яркие краски, а
затем заставило его поблекнуть. Поблекнуть...
Сладкое забытье, наполненное цветными снами, взорвалось болью.
Боль. Она пришла внезапно, из небытия. Она пронзила мозг и окутала
его серой пеленой. Киклоп ревел, терзаемый нестерпимой мукой, пытаясь
понять, откуда она исходит. Он понял это, лишь выдернув отточенный кол,
пронзивший его глаз.
На крик сбежались братья-киклопы, вопрошая, кто причинил ему боль.
Никто! - проревел он в ответ. - Никто!
И братья ушли, бормоча себе под нос ругательства.
Когда их шаги затихли, вновь появился коварный Никто, предательски
поразивший хозяина.
- Боги не лгали тебе, безглазый киклоп, упреждая опасаться Одиссея. Я
Одиссей. Я был твоим гостем, ты оскорбил гостя. И не в моих обычаях
прощать оскорбления, нанесенные мне, моему дому, моей жене. Я покарал тебя
за ложь!
- Но это правда!
- Правда лишь в том, что ты никогда не увидишь больше красок этого
мира. Прощай, киклоп.
Щелкнули бичи, взрывая мычаньем стадо. То гнусные гости угоняли
овечек на свои корабли.
Киклоп упал на камни и зарыдал. Он разрывал пальцами лицо в тщетной
надежде вернуть глаз, украденный коварным Никто. Он мечтал видеть
взошедшее солнце, но была лишь тьма.
Тьма.
Тягучая и бесконечная.
Черный день и беспроглядная ночь. Солнце исчезло, луна растворилась в
ночи, звезды скрылись за непроглядными тучами. Остались лишь бесконечный
рев моря да посвист свирепствующего на мысу ветра.
Он сидел на камне, подперев голову огромной рукой. Раз в день
братья-киклопы приносили еду, молча клали ее неподалеку и возвращались в
свои пещеры. Он не говорил им ни слова. Он просто сидел и ждал. Боги
велели ему ждать.
Ждать.
Неведомо, сколько минуло, когда раздались шаги. Они были легки и не
походили на тяжелую поступь киклопов. Двое поднимались на мыс, осторожно
ступая по скользким камням.
И вот они встали пред слепым гигантом.
- Я вернулся, киклоп.
- Кто ты? - спросил хозяин, делая вид, что не узнает ненавистного
голоса.
- Это я, Никто, тот, кто ослепил тебя. Я оказался неправ, обвинив
тебя в оскорбительной лжи, и боги повелели, чтобы я вернулся и предал себя
в твои руки.
Киклоп с удовлетворением отметил, что в голосе человека нет страха.
- Я ждал тебя, Одиссей.
- Знаю. Я готов принять смерть.
- Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь, что значит ждать целую вечность, в
которой дни бесцветны и похожи один на другой. Ты не знаешь, что значит не
спать ночами, если ты не можешь определить время, когда она, эта ночь
наступает. Ты не знаешь, что значит видеть перед собой лишь серую стену.
Ты не знаешь, что значит ждать, когда сердце обливается кровью неутоленной
мести.
- Так отомсти! - сказал Одиссей и грустная усмешка была в его голосе.
- Отомщу! - прошептал киклоп. - И моя месть будет страшной. Кто там
трясется рядом с тобой?
- Силен, - проблеял спутник Одиссея. - Боги послали меня
удостовериться, что месть свершилась.
- А, забулдыга Силен, - протянул киклоп. - Подойди, я пощупаю твою
курносую физиономию.
- Что-то не хочется, - пробормотал Силен, никогда не отличавшийся
особой отвагой.
- Тогда присаживайся. У нас будет долгий разговор. А Никто пусть
постоит.
Киклоп на мгновение замолчал, прислушиваясь, как сквозь свист ветра
доносится отчетливый стук сердец гостей. Сердце Силена стучало намного
быстрее, чем следовало.
- Так что, Никто, выходит, я был прав?
- Да, - мрачно признался Одиссей.
- Я никогда не лгу. И не лгал. Моя вина лишь в том, что я болтал
лишнее. Вино. Сладкое вино, тягучее словно проклятье. Я поплатился за свою
болтливость. Киклопы никогда не отличались особой мудростью, а я был
просто глуп. Я видел мир и наслаждался тем, что вижу его. Все мои мысли
уходили на бессмысленное восприятие. Каждый день я словно заново узнавал
мириад раз виденное - скалы, море, лужайки, небо, песок, блеющих овец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164