Достаточно моей воли и земля по локоть пропитается кровью. Вот она,
власть, и нет никакой другой!
И, - отшельник перехватил руку подкравшегося к нему сзади с
занесенным над головой мечом Ардета, - лишь эту власть можно считать
равной року. Ведь она делает роком меня. Это я держу в руке иглу и
ножницы, которыми перекраиваю нить судьбы по-своему усмотрению. Я!
Глупец!
Отшельник с силой отбросил от себя побелевшего от невыносимой боли в
сжатой нечеловеческой силы пальцами руке Ардета.
Глупец! Не я ли предлагал тебе силу, равную которой не имеет ни один
царь. А ты пожелал вместо нее блестящее золото.
Глупец! Ведь истинное наслаждение не в том, чтобы носить золотые
одежды, а в том, чтобы носящие золотые одежды падали ниц у твоего
вырезанного из столетнего дуба кресла.
Глупец! Ты будешь взирать на их трясущиеся лица и за твоей спиной не
будут стоять стражники. А они, вооруженные острыми мечами, все равно будут
дрожать от страха, потому что твой меч незримо завис над головой каждого.
Это есть истинная власть. Это есть истинная сила. Это есть истина.
Глупец!
Отшельник смолк.
- Смилуйся! Прости меня! - дрожа от страха, выдавил финикиец. - Блеск
золота помутил мой разум. Я хочу быть твоим слугой.
- У сильного не может быть таких слуг. В твоих глазах тлеет золотой
огонь. Тебе милей женщина, а не быстрый конь; золотая чаша, а не острый
меч; сладкое вино, но не мудрое слово. Так бери же свою чашу и ступай!
- А письмо?
- Передай Раммере на словах, что я отправляюсь на восток. Он знает
куда. Меня не будет ровно столько, чтобы изменить нить судьбы так как хочу
я. - Отшельник подумал, а затем махнул рукой. - А, впрочем, ничего не
передавай!
Ардет схватил украшенную голубыми сапфирами чашу, на которую ему
указал отшельник и бросился со всех ног прочь из башни.

О, как она любила ночь! Время влюбленных, поэтов и воров. Время
оборотней. Время, когда падают звезды.
Впрочем, ей не было дела до звезд. Ночь интересовала ее больше с
практической стороны. Ночью было темно, а темнота порождает страх.
Страх же был ее союзником.
Этот человек не мог уйти далеко. Так сказал отшельник.
Он так и сказал, дождавшись, когда она явится на его зов:
- Ты привела ко мне дурного вестника. Быть может, я бы и сохранил ему
жизнь, но купец просит, чтобы он не вернулся из Мертвого города. Поэтому
этот человек твой. Я нарочно задержал его до сумерек. Насладись им и не
мешкая возвращайся ко мне.
И отшельник отпил глоток доброго вина. Он очень любил вино и женщин.
Она прекрасно видела в темноте, просторное платье совершенно не
сковывало движений, а быстрые ноги едва касались каменных плит,
испускавших дневное тепло.
Она обогнала мужчину, который плохо ориентировался в городе, и
преградила ему дорогу.
- Куда ты так спешишь, прекрасный незнакомец? Или отшельник оказал
тебе дурной прием?
Мужчина какое-то время напряженно рассматривал ее, затем облегченно
вздохнул, узнавая.
- Это ты. Твой отшельник ненормальный. Как и весь этот город.
- А я?
Она прекрасно знала, что ее бедра волнующе проступают сквозь складки
одежды, а глухой под самую шею ворот не в состоянии скрыть высокой груди.
- Ты прекрасна! - признался он.
- Так в чем же дело? - Она зазывно качнула бедрами. Улыбка обнажила
ровные острые зубки, блеснувшие в лунном свете. Мужчина облизал губы.
- Но мне надо идти. Я спешу передать послание отшельника.
- Я же не собираюсь отнимать у тебя много времени. А взамен ты
получишь наслаждение, равное которому не испытывал ни разу в жизни.
- Отшельник предлагал мне силу, а ты предлагаешь наслаждение...
- Но, как я понимаю, ты отказался от силы. Неужто ты откажешься и от
наслаждения?
Мужчина ухмыльнулся.
- Пожалуй, нет. Куда идти?
- Никуда, - сказала она. - Прямо здесь.
- На мостовой?
- Эти камни мягче пуха.
- Ну хорошо, давай.
Мужчина положил наземь драгоценную чашу и снял с себя меч. Она
неторопливо, возбуждая его, освободилась от одежды.
Он набросился на нее словно голодный зверь. Она стонала от истомы,
чувствуя его плоть, волны нечеловеческого сладострастия сотрясали ее тело
и передавались партнеру. Вскоре он закричал от наслаждения, но она не
прекращала неистовых ласк. Нежное упругое тело высасывало из мужчины все
соки. Он пытался остановиться, но не мог. Она овладела им, сотрясая
мужскую плоть непрерывной страстью.
И тогда Ардет закричал от страха. Он понял, в чьи объятия завлек его
Мертвый город. Это была Лиллит, женщина-инкуб - демон сладострастия. Ни
одному любовнику не удавалось освободиться из объятий Лиллит. Это была
смерть, где боль уступала место оргазму. И этот нескончаемый оргазм был
страшнее любой боли.
Тело Ардета сотрясалось все реже, пока вовсе не затихло. Лиллит
освободилась из мертвых объятий и поднялась с каменных плит. Она была
голодна, как и прежде. Над ней довлел рок, разрешить который не мог никто.
Даже сам отшельник, хотя он был очень сильным мужчиной.
И еще - он единственный без труда освобождался из ее объятий, ибо
властвовал над своими желаниями.
Дрожа от возбуждения, Лиллит поднялась на вершину зиккурата. Он сидел
у небольшого камина и глядел на огонь. Не оборачиваясь отшельник спросил:
- Принесла?
- Да.
Золотая чаша звякнула, упав на гору драгоценных побрякушек.
- Золото, вино и любовь, - провозгласил отшельник. - Вот три вещи, от
которых не стоит отказываться даже ради силы. Золото, вино, любовь.
Он повернулся к Лиллит и привлек ее в свои объятия.
- Ты вся дрожишь. - Она нежно укусила его за нижнюю губу.
Глаза отшельника были бездонно-пусты. Он не любил сердцем и был
равнодушнее камня.
Он занимался с нею любовью до самого утра. И пил вино из драгоценного
кубка.
Любовь.
Вино.
Золото.
А утром он собрался в дорогу.
- Мой путь будет долог, - сказал он Лиллит.
Она заплакала.
- Мне будет так не хватать тебя. Когда ты вернешься?
- Когда-нибудь. И буду с тобой долго. Пока кости глупца не истлеют
под солнцем.
- А потом.
- Придет другой глупец. Все бежит по кругу. Бег этот неизменен. И
лишь я в состоянии прервать его. Но я не буду этого делать. Я слишком
привык к этому городу.
В полдень отшельник ушел.
Кости Ардета растащили огромнокрылые грифы.

Плач оставленных городов
Пожары.
Потопы.
Войны.
Чумные моры и дрожь земли.
И Время.
Вы вынуждаете людей оставлять города, храмы человеческой души,
возводимые навечно.
Люди строили город, думая о счастье. Это был их дом - на высоком
холме или в безветренной лощине, с кривыми и грязными улочками или
широкими гипподамовыми проспектами, защищенные высокими стенами или лишь
человеческим духом.
Город - образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня,
безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.
Великие города минувшего:
осененный тенью пирамид Мемфис;
базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;
златообильные Микены и гордые духом Афины;
овеянная воинской славой Спарта;
ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;
собравший вокруг себя весь мир Рим...
Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей
покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.
История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.
"Карфаген должен быть разрушен!" - Катон твердил эту фразу с
маниакальным упорством.
И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а
жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И
были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли
расти трава на стенах доблестно погибшего города?!
То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский
Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.
Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им
города.
Но почему люди оставляют города?
Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.
Как оставили Дур-Шаррукин.
Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под
ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение, которое хуже смерти.
Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен.
Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные
копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость.
Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.
То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не
пожелавших расстаться со своим домом.
Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо
взовьется тоскливое пение городов.
Они поют:
- И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.
И солнце скрипит пересохшими балками крыш.
И звуки камней из стен, рухнувших на мостовую.
Города уверяют, что они говорят, движутся, дышат.
Не верь!
Это плач.
Плач оставленных городов.

5. ПРИЗРАК У КРОВАТИ. ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Размышляя всю ночь царь пришел к выводу, что вовсе
неразумно ему идти войной на Элладу. Приняв новое решение,
Ксеркс заснул. И вот ночью, как рассказывают персы, увидел
он такое сновидение. Ксерксу показалось, что пред ним
предстал высокого роста благообразный человек и сказал:
"Так ты, перс, изменил свое решение и не желаешь идти
войной на Элладу, после того, как приказал персам собирать
войско? Нехорошо ты поступаешь, меняя свои взгляды, я и не
могу простить тебе этого. Каким путем ты решил идти днем,
того и держись!"
Геродот, "История", 6,12
Что может сделать женщина, если захочет, выяснилось довольно скоро.
Не минуло и трех солнц со дня появления ионийки в царских покоях, а
Ксеркс велел Артабану собрать государственный совет. Вельможа удивился
подобному желанию царя. За последние годы совет не собирался ни разу, все
дела вершил Артабан, естественно, царским именем.
Искушенный в интригах вельможа сразу понял, откуда веет ветер. Тем же
вечером он сказал Ксерксу:
- Повелитель, не спорю, она удивительно хороша собой, но нельзя же
позволить, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, вершимые
умудренными опытом мужами.
Его слова произвели неожиданный эффект. Царь покраснел, что само по
себе было удивительно, и, с трудом сдерживая гнев, ответил:
- Артабан, ты стал позволять себе много лишнего. Я, конечно, помню,
что в наших жилах течет одна кровь, но всему есть предел. Кресты на
рыночной площади еще помнят тепло тел распятых!
Подобным тоном царь не разговаривал с Артабаном никогда. Вельможа не
на шутку обеспокоился. Всю ночь он мучительно искал выход из положения, но
так ничего и не придумал.
Сразу после царского завтрака, во время которого Ксеркс был
необычайно молчалив, во дворец стали прибывать вызванные на совет
вельможи. Первыми явились Мардоний, Артафрен и Гидарн - лидеры военной
партии. За ними пришел тесть Ксеркса Отан, всегда старавшийся при
обсуждении спорных вопросов держаться середины.
Состроив слащаво-вежливую мину, хазарапат встретил вельмож и проводил
их в Белую залу, где по традиции заседал государственный совет. Не
дожидаясь, пока гости рассядутся, он вновь вышел в приемную, где в это
время начали собираться его сторонники. Здесь были четыре сына Артабана,
братья царя Арсам, Гиперанф, Гаубарува, Ахемен, Гистасп и Ариабигн, а
также начальник бессмертных Тимаст. Самым последним появился Мегабиз, сын
Зопира. Отведя и этих гостей в Белую залу, Артабан скорым шагом направился
в женскую половину дворца.
Его предположения подтвердились. Царь был здесь. Он занимался обычным
в последние дни делом - любовался прелестями Таллии, которая расчетливо не
обращая внимания на своего поклонника, подкрашивала насмешливые губки.
Бросив на девушку неприязненный взгляд, Артабан поклонился.
- Друзья и родственники ждут своего повелителя!
- Сейчас иду, - буркнул Ксеркс, недовольный, что его отрывают от
столь приятного занятия.
Артабан стоял на месте. Ксеркс раздраженно обернулся к нему.
- Я же сказал тебе: сейчас приду. Ступай!
- Милый... - томно протянула Таллия. Она оставила свое занятие и
строго смотрела на царя. - Я думаю, тебе надо поспешить. Нехорошо
проявлять неуважение к своим верным слугам. Иди, я буду ждать тебя.
Девушка улыбнулась и царь мгновенно расцвел.
- Хорошо, любимая. Тешу себя надеждой, что, возвратясь, получу
награду.
- Лети, мой сокол! - ласково велела ионийка и шепотом, для себя
добавила:
- Надежда умирает последней. Жирная скотина!
Ни царь, ни Артабан не расслышали этих слов. Едва они вышли, Таллия
достала платок и резким движением, словно убирая какую-то гадость, стерла
краску с губ.
Тем временем слуги облачали царя в парадные одежды. Сначала они
умаслили его нагое тело ароматическими мазями. Затем царь поднял вверх
руки и два гиганта-эфиопа опустили на его плечи рубаху из тончайшей
льняной ткани. Длинная, почти до пят, она была окрашена драгоценным
пурпуром, спереди от шеи до подола шла широкая белая полоса. Оттолкнув
слишком усердных слуг, Ксеркс собственноручно натянул алые шаровары, после
чего позволил обуть себя в кожаные на толстой подошве сапоги, прибавившие
царю добрых два дюйма роста. Поверх нижней рубахи на него одели шитый
золотом синий парчовый халат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164