Я клялся ей, что любопытство никогда не будет владеть мною, поелику оное и никогда не бывало моею страстию. Замира тем удовольствовалась, и я препровел целый год, показавшийся мне одним днем, с возлюбленною Замирою. Она предупреждала все мои желания, изыскивала новые для меня утешения и любила меня страстно. Мы не разлучались, кроме времени, которое я провождал на охоте; но и сию склонность, к коей не имела пристрастия, присвоила она себе в мое угождение, и нередко провождала она целые дни со мною в лесах. Я считал себя благополучнейшим из всех смертных и был в самом деле таковым, ибо обожал Замиру, которая сама меня боготворила.
Я жил в совершенной роскоши: стол мой наполнен был избраннеишими ествами и напитками; но мне весьма чудно показалось, что супруга моя никогда ничего не ела. Всегда находила она отговорки, когда я спрашивал у ней о причине тому: либо недостаток аппетита, или боль в желудке, но больше находила потребности, отвлекающие ее в отлучку во время обедов и ужинов. Не смел я спрашивать у служителей наших, опасаясь, чтоб не сочтено было сего за любопытство, о том, кушает ли госпожа их где-нибудь наедине, но не удержался, чтоб не присматривать за нею; однако ж никак не приметил, чтоб она когда-нибудь что ела.
«Не можно статься, — думал я,— чтоб жена моя могла жить без пищи; тело, которое я часто осязаю, требует оной»,— говорил я сам себе. Мне вспало на ум, что она пред раздеванием своим обыкновенно на несколько минут оставляет меня одного в постеле себя дожидаться. Не знаю, почему хотелось мне приметить за нею, равно как бы спокойствие дней моих зависело от познания, кушает ли моя Замира или питается одним воздухом...
— О проклятое любопытство! — воскликнул Доброчест.— Ты учинилось причиною всех бедств моих. От тебя я лишился возлюбленной моей супруги и претерпел несказанные болезни и печали...
Заключа мое намерение, лег я в постелю ранее обыкновенного и притворился заснувшим. Жена моя легла со мною вместе, но вскоре увидел я, что она присматривает, действительно ли я сплю.
«Ах,— сказал я сам себе,— теперь-то узнаем мы, чего хочется»,— и захрапел, чтоб лишить ее всякой заботы о моем бодрствии. Замира, удостоверясь в своей безопасности, встала весьма осторожно, вышла вон и побежала вниз по лестнице, лежащей в сад. Я следовал за нею в надзир и увидел, что она вскочила в потайные дверцы, находящиеся у подошвы горы, лежавшей в конце сада. Я вошел туда ж и крался темным проходом, ведущим в пещеру, освещаемую серебряною лампадою...
О боги, что я увидел? Я не могу по сих пор вспомнить того без омерзения, хотя уже тому прошло больше пяти лет... Я увидел посреди пещеры сей стоящий гроб и в нем мертвое тело человеческое. Вонь, от оного происходящая, едва меня не задушила, но Замира... Ах, я не могу продолжать слов моих... но Замира могла сосать гной из начавшей гнить груди его.
Омерзение и гнев овладели всеми моими чувствами, я не утерпел, чтоб не вскричать:
— Ах, гадкая женщина, сие-то составляет твою пищу, и затем-то ты не находишь вкуса есть со мною!
Слова мои поразили как бы громом Замиру. Она упала в обморок, не могши отвечать мне ни одного слова. Я мерзил ею в час тот и не мог подать ей помощи; я бежал обратно из пещеры.
Замира между тем пришла в себя; голос ее остановил меня.
— Неблагодарный,— кричала она мне,— разве не оказывала я тебе всей горячности, надлежащей от нежной и верной супруги? Разве не предупреждала всех твоих желаний? Чего недоставало к покою твоему? Какая нужда 426
была знать тебе, чем я питаюсь? Но ты не превозмог пагубного нам любопытства... Увы, мы разлучаемся, может быть, навеки.
Сказав сие, пришла она опять в беспамятство и, покрытая смертною бледностию, упала на землю. Сие состояние ее привело меня в жалость; я бросился к ней на помощь. Но приближаясь, вообразил, что хочу лобзать,— и как можно лобзать те уста, на коих остались части согнивающего трупа. Я вострепетал от омерзения, отскочил прочь, остановился: великая мне сделалась тошнота; я бежал, страдая от рвоты, досады и омерзения.
Не знаю, что воспоследовало с Замирою; я с того времени не видал ее. Я еще не решился, остаться ли мне в замке или возвратиться в прежнее мое жилище; но и как можно было избрать то или другое? В замке каждая вещь напоминала мне виденную мною мерзость, а в которую сторону надлежало идти домой, я не ведал.
Во время сих размышлений, прерываемых мучительными воображениями, предстала ко мне женщина в белом одеянии.
— Доброчест,— сказала она мне,— ты примером своим доказал, что человек состоянием своим быть доволен не может. Какое бы посреди твоей благополучной жизни должно быть тебе беспокойство о том, чем жена твоя питается? Разве сие уменьшало любовь ее к тебе и твое счастие? Однако ж я не укоряю тебя за то и не присвояю сего проступка к твоей человеческой природе; есть причина, которая противу воли твоей влекла тебя в сие бедствие. Если б любопытство твое не побудило тебя открыть тайну жены твоей, благополучие ваше бы продолжалось: ты увидел бы следствия того, что наносит тебе таковое омерзение, обратившимися в неописанное для тебя утешение. Но что определено судьбою, того не избегнешь. Ступай, несчастный Доброчест, продолжать твой прежний промысл. Но если хочешь наконец быть счастливым, сноси без роптания свою участь и никому на свете не открывай о приключении твоем. В сем зависит тайна твоего избавления. Мне известно, что многие будут вопрошать тебя о причине воображения твоего, имеющего приключать тебе тошноту, но опасайся говорить об сем, ибо о том не должен никто ведать, кроме человека, могущего рассказать тебе повесть о сумасшедшем звонаре. Сей звонарь живет от дому твоего верстах во ста, близ большой, идущей от селения вашей дороги; он тебе родной брат, но не спрашивай у меня о его и твоих родителях. Всякого, имеющего просить тебя о рассказании твоих приключений, отсылай ты к сему брату своему, ибо в сем будет состоять пременение судьбы твоей и средство к познанию родителей твоих и возвращению твоей супруги. Если ж ты будешь так же нескромен, сколько был любопытен, то вечно не избавишься от твоего страдания и будешь разлучен с возлюбленными тебе особами.
Проговоря сие, женщина оная пропала в глазах моих, а я побежал в палаты, чтоб спросить у служителей о местечке, в коем был я сапожником. Для того что до сего часа не приходило мне и в мысль наведаться о том. Я чаял всходить по лестнице, но вдруг очутился в моем собственном доме, к великому удивлению ученика моего, считавшего уже меня погибшим и по приговору старшин нашего селения учинившегося хозяином в малом моем имении.
Видите ли теперь,— сказал сапожник Ярославу,— что я должен был называть вас своим братом, не ведая почему, кроме как по словам женщины, учинившей мне завещание о скромности?
— Любезный брат,— отвечал ему Ярослав,— воспитанник жреца не может гордиться быть роднёю воспитаннику сапожникову; в сем есть некоторое равенство. Впрочем, поистине в приключениях наших есть нечто чудное, и хотя я отнюдь не понимаю тайны, оные покрывающей, но надеюсь, что взаимная наша склонность не будет суетна и мы узнаем наконец ее причину... Но какова была собою та женщина, которая тебе о сем сказывала?
Доброчест учинил ему описание, и Ярослав из оного узнал, что она та же самая, коя и ему являлась. Он начал было выводить из того рассуждения, но старик прервал оные, напомня Доброчесту, что умедление окончанием повести его отнимает время в приближающемся их счастии. Почему сей продолжал:
— Молодые лета ученика моего и запущенное его хозяйство принудили меня приняться за прежний мой промысл. Я начал шить ту пару башмаков, которую вы, Баламир, видели в руках моих. Но едва я взялся за шило, вообразилось мне, как во время сей работы прибежал ко мне на двор заяц; потом представилось счастие мое в обладании прекрасною Замирою. Любовь ее ко мне возобновила мою к ней горячность — и я воздыхал, проливал слезы и кликал ее по имени. Но вскоре по сем напоминалось мне гнусное приключение ее с мертвым трупом — и производило во мне ту жестокую рвоту, которой вы были свидетелем. Пять лет проводил я в таком мучительном состоянии, не могши кончить моей работы, для того что, сколько раз я ни принимался за оную, всегда одинакие воспоминания входили в мою голову и, производя во мне печать об утрате Замириной, кончались воображением, приключавшим мне тошноту.
По отсутствии вашем к моему брату сумасшедшему, о коем и странной его жизни доходящие в наше селение слухи меня удостоверили, не получил я ни малого в страдании моем облегчения до прибытия сего почтенного старика с щедрым Зелианом, о котором я также известен был по слуху. Хотя я и полагал великую надежду от ваших открытий, но надежда сия не приносила мне никакой отрады, потому что болезнь моих воображений еще после вас умножилась. Наконец, сей почтенный старик, нашедший меня в моем страдании, уверил меня, что я для исцеления моего должен оставить мой дом и последовать его водительству. Я повиновался ему. Болезнь моя совершенно прошла, и хотя я воспоминаю по-прежнему мою любезную Замиру, но воспоминание сие не причиняет уже больше мне омерзения: она стала мне милее прежнего, и я нахожу множество оправданий или думаю, что могу оные найти в поступке ее с мертвым трупом.
Мы прибыли к Ярославу и, взяв оного с собою, приплыли к вам. На сем берегу почувствовал я необычайное предвестие радости, о причинах чему сей почтенный старик может быть лучше сведущ.
— Да, любезный Доброчест,— подхватил старик,— как ты уже окончал свою повесть, то мог бы я сказать тебе, что не всегда должно заключать о гнусности действий по их виду. Есть случаи, в коих представляющееся глазам нашим преступление бывает происходящим от доброго намерения... Однако я опять припоминаю, что нам не должно медлить окончанием наших повестей.
— Конечно,—подхватил Баламир,—Зелиан обязан мне рассказать свои приключения, когда уже слышал он повесть сапожника.
— Не справедливо бы было,— сказал старик,— в вас любопытство тем, что повесть его имеет связь с вашими случаями, умолчать и вас не удовлетворить за труд, понесенный вами в его пользу.
— Без сомнения,— отвечал Зелиан,— теперь король уннский узнает о всем.
Ярослав и Доброчест, услыша, что в собрании их присутствует король, приведены были тем в замешательство.
Они никогда еще не видывали государей и потому думали, что особа такового рода должна быть выше человека. Они хотели удостовериться глазами в своих понятиях, но Зелиан нарушил их любопытство и принудил ко вниманию.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗЕЛИАНА, ПО ПРОЗВАНИЮ СТРАННОПРИИМЦА
— По образу жизни, под которым я известен, никто не может заключить, чтоб не был я сыном какого-нибудь великого владетеля. Но я не имею причин таить о себе, что я таковой же подкидыш, как Ярослав и Доброчест. Мне неизвестны мои родители и обстоятельства, принудившие оных отдать меня чужому воспитанию. Может быть, сие произошло и не по их воле; может также
остаться, что стыд или бедность принудили мать мою отторгнуть меня от сосков своих. Я нахожу убеждение лучше верить, что они против желания своего учинили меня питомцем некоего пустынника. Сей муж, сколько мне кажется по впечатлевшемуся в мою память, во многом сходствовал с сим почтенным стариком, к вам меня привезшим, но я оставляю этот вопрос до окончания моей повести.
Старик, как бы не вслушавшись в сие, молчал, а Зелиан продолжал:
— И так до двенадцати лет моего возраста считал я пустынника отцом моим. Он воспитывал меня с крайним и прямо родительским старанием. Я любил его с сыновнею горячностию и считал, что весь свет состоит только из двух нас, ибо я никого не видывал, кроме пустынника.
Когда я начал уже иметь возможность делать порядочные рассуждения, вопрошал я моего отца о многом, и между прочим, есть ли на свете подобные нам люди в сравнение тому, что я приметил во всех родах животных не по два только, но во множестве одинакого образа. Сие привело его между прочими мне объяснениями открыть, что я не его сын и что он нашел меня до двух лет вскормленного грудью некоторой бездетной пастушки, которая также нашла меня в пеленах принесенного к ее шалашу и приняла на место умершей в то время у ней дочери; что приятности лица моего принудили его купить меня у пастушки и учинить наследником его богатств, если я буду иметь достойные надежды его дарования. «Я по некоторым обстоятельствам,— продолжал он,— принужден отказаться от моих собственных детей, о чем, однако, ведать тебе никакой нет нужды. Довольно для тебя учреждать себя так, чтоб я не имел причины уменьшить любовь мою к тебе; в прочем ты будешь счастлив».
Сколь дозволял смысл моих лет, учинил я моему воспитателю таковый ответ, был он доволен. В самом деле, открытие о моем сиротстве не пременило к нему склонности сердца моего. Я любил его с горячностию, как бы истинного отца, однако ж недолго я остался спокойным: начало познаний моих приводило меня из одного любопытства к другому, и примечания мои открыли мне в пустыннике некоторые странные действия, кои объяснить мне он упрямился, например: я подметил, что он, уединяясь от меня, разговаривает с невидимыми голосами, летает по воздуху на крылатых конях и рачительно запирает от меня некоторые двери подземных наших храмин, находившихся в пещере одной горы. Хотя он и старался успокоить мое любопытство разными хитрыми околичностями, но я имел уже столько проницания, чтоб оным не верить. Как случалось, что пустынник отлучался иногда на несколько дней, сие средство казалось мне удобным к изведанию всего от меня скрываемого. Я притворился успокоившимся и ничего не внимающим, играл моими обыкновенными забавами, но подмечал, куда прячет он ключи свои. Мне удалось унести их, так что он, не схватясь оных, удалился незнаемо куда по своим делам.
Оставшись свободен, дал я волю моему любопытству и, пришед к первой двери, отпер оную. Я проходил сквозь многие представившиеся мне покои и наконец вошел в подземный сад, в котором, однако, сквозь отверстия в горе было весьма светло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74