Богатырь сошел долой и начал уговаривать коня своего, чтоб он довез его до Алзаны, но оный притворился спящим. Звенислав, видя, что конь его не соглашается, заключил, что оный не в силах более ему помогать, и вознамерился употребить на поиск собственные свои ноги. Он простился с дружескими объятиями со Златокопытом и пошел на гору, думая с вершины ее лучше рассмотреть положение острова. Но едва только, по вытерпении крайних беспокойств, достиг на верх горы, в ту минуту увидел, что взросла пред ним другая гора почти до облаков. Густой туман покрывал окрестности и учинил предметы неразличными. Он хотел возвратиться на низ, но сзади представились ему таковые утесы и пропасти, что без подвержения себя крайней опасности нельзя было сделать шагу. Звенислав собрал силы и пошел на сию вторую гору. Уже преодолел он и сей путь, но, очутясь на вершине, увидел опять взросшую гору, еще и той круче и возвышеннее.
«Неужели сия дорога на небо? — думал он.— О богиня плодородия! Если любезная моя в твоем священном жилище обитает, позволь смертному во оное достигнуть, смертному, который от тебя предан в добычу жесточайшим горестям».
Сказав сие, карабкался он наверх. Ноги его ослабли, когда думал он делать уже последний шаг к жилищу своей любезной, но гора не преставала опять возрастать. Сие столько его разгорячило, что он не мог удержаться от досады на бездушную свою противницу: он выхватил Самосек и, не размышляя о глупости своего действия, ударил оным в гору. В сие мгновение оная с преужасным треском исчезла, и Звенислав очутился у глубокого и наполненного водою рва, окружающего замок, имеющий превысокие стальные стены. Он пошел вокруг замка, надеясь сыскать мост, по коему бы достигнуть во внутрь оного. Ожидание его не было тщетно: мост представился глазам его, но какой же мост. Состоящий из одних торчащих вверх острием ножей, бритв и копий, по которому нельзя было ступить шага, чтоб не изрезать себя в части. Сто раз покушался Звенислав, водимый надеждою, вступить на оный, уповая наверно увидеть в замке свою возлюбленную, и столько ж раз остановляло его сомнение, чтоб не заплатить на счет жизни своей достижению в место, которое, может быть, не заключает в себе Алзаны. Но надпись, которая была на воротах замка и содержала: «Здесь заключены Алзана и Любана, но Звенислав к ним не достигнет.»^— решила его в мгновение.
— Я не достигну! Ежели 6 небо и ад совокупились мне в том препятствовать!— вскричал Звенислав и бежал по мосту. Острия его не уязвляли, но вода, начав во рве кипеть, полилась на него с обеих сторон и столько его жгла, что он отчаялся почти достигнуть к воротам, однако ж стремился далее и не оставлял намерения своего.
Едва он преступил на другую сторону моста, оный со рвом и кипящей водою исчез. Звенислав радовался успеху своему и готовился сбить кулаком висящий на воротах великий медный замок, но с учиненным во оный ударом выскочил из него стальной исполин с двенадцатью руками, держащий в каждой из оных по мечу. Он напал на богатыря с таковою жестокостию, что только Звениславу возможно было помышлять о обороне. Бой их достоин описания от пера искуснейшего, нежели мое. Самосек зазвенел от подхватываемых исполиновых ударов, кои друг за другом упадали на витязя.
После сражения, целый час продолжавшегося, исполин лишился всех рук, но когда Звенислав готов был срубить ему голову, руки у оного выросли в сугубом числе и возобновили битву, еще и прежней опаснейшую. Два часа прошло, поколь богатырь опять сделал исполина без рук и оружия. Он бесплодно пускал меч свой в шею его: исполин умел толь проворно вертеться и угибаться, что Самосек не улучил учинить его безголовым, а между тем получил он столько рук, что уподоблялся густому дереву.
Целый день прошел почти в сем сражении, руки отлетали прочь десятками и вырастали опять сотнями, удары их становились жесточее.
— Долго ли мне биться с тобою, проклятое чудовище!— вскричал Звенислав, схватя исполина за ноги и ударя его о стену, отчего оный разлетелся вдребезги.
Тогда замок спал с дверей, и сии растворились сами собою. Победитель вошел во внутрь замка, где представился ему толь прекрасный сад, что он не мог не счесть оного насаждением самих богов. Взоры Звениславовы не привлекались прелестьми цветов и устроением рядов плодовитых древес, они искали предмета, единственно их питающего, но, бродя по всем сторонам, не могли удовлетворить себя. Звенислав устал, бегая по дорожкам, лесочкам, цветникам и тенистым закоулкам; Алзаны тут не было.
— О Дидилия,— возопил огорченный богатырь,— сжалишься ли ты когда-нибудь над несчастным, коему ты мстишь за чужую погрешность? Виновен ли я в преступлении моих родителей? Не довольно ли я доказал моим терпением, что я гневу твоему подвергаюсь? Но сие терпение в человеке имеет пределы: я не могу уже сносить более. О богиня! Лиши меня жизни, когда то должно, или не будь несправедлива.
Гром и блистание различных огней пресекли слова его. Запах избраннёйших ароматов разнесся по всему саду, и изумленный богатырь увидел спустившуюся к нему на облаках богиню плодородия.
— Престань роптать на богов!— сказала она ему кротким голосом.— Никогда боги неправедны быть не могут, и смертные заблуждают, если приписывают им жестокости. Уставы провидения их всегда клонятся к добру человека, и только злые люди заключают о них по своим склонностям. Ни ты, ни отец твой не раздражили меня никогда; итак, знай, что приемлемое тобою за мое мщение есть неложный довод благосклонности к тебе небесной. Ты предназначен был к уничтожению многих несчастных происшествий в мире сем, к вспомоществованию притесненных и к низложению несправедливых. Но ты готов был предаться должностям супруга в самом нежном своем возрасте; сие привело бы тебя в слабость, дети твои были бы нездоровы; несчастные, коим предназначено тебе помочь, лишились бы твоей защиты, ибо ты забыл бы о должностях богатыря и, прилепясь к любезной тебе особе, не выехал бы из своего дому. Если б воспитание твое оставлено было родителям, они по нежности к тебе упускали бы твоим врожденным порокам, а суровое и беспристрастное твое воспитание оные истребило; добродетелями своими ты должен оному; добродетели твоих родителей имеют теперь награду вместо неминуемых слез, кои были бы следствием твоих поступков; они возрадуются, увидя сына, себя достойного и приносящего им честь своею славою. Для сего боги привели тебя влюбиться в Алзану, тебя достойную, чтоб после похищения ее искал ты ее по свету и совершил намерения судьбы в тех подвигах, кои учинены тобою в свое время. Теперь ты окончал; тридцатилетний твой возраст дозволяет уже тебе вкусить благополучие, для того что ты во все время жизни своей вел себя благоразумно и добродетельно. Постоянство твое, дружество, великодушие и храбрость испытаны совершенно, а особливо в последнем твоем подвиге с привиденным стальным исполином. Ты за все получишь воздаяние: ты узнаешь своих родителей и присоединишься к ним, чтоб никогда не разлучиться, ты соединишься со всеми. Поди теперь к своей возлюбленной Алзане, ты найдешь ее в сем храме.
Богиня указала ему сторону и стала невидима, а Звенислав усмотрел великолепный храм в том месте, где прежде оного не приметил. Он опомнился не ранее, как уже вступил во храм, но для того, чтоб опять лишиться чувств от радости, нашед в оном дражайшую свою Алзану. Сия сидела вместе с Любаною на богатой софе и, не ожидая сей встречи, так была поражена, что не могла ни говорить, ни встать. Однако они опомнились держащие себя в объятиях. Восторг сей четы еще умножился, когда Звенислав, рассказав свои приключения, дал знать, что, по речам богини Дидилии, все несчастия их кончились и что они не будут более разлучены друг с другом. Что до Любаны, оная довольно имела причин пролить слезы, видя себя без надежды разлученну с возлюбленным Тарбелсом. Звенислав и Алзана старались утешать ее, приводя в доказательство слова богинины, хотя то не имело дальнейшего успеха: царица ятвяжская была в отчаянии, однако согласилась следовать со счастливыми супругами, куда они вознамерятся.
Тогда надлежало вспомнить о средствах, каким образом оставить им пустой остров, и Златокопыт учинился необходимо нужен. Звенислав торопился сыскать его, но где было найти то место, где он его оставил? Звенислав во всем острове увидел такую перемену, которая учиняла его неузнаваемым. Замок исчез по выступлении его из оного с Алзаною и Любаною, гор и моря было не видно, и они находились в стране, изобилующей всеми дарами природы. Богатырь сколько ни занят был своим счастьем, но потеря толь редкого коня его трогала; однако он вы слушал повесть Алзанину со времени ее с ним разлуки; оная не содержала ничего особливого, кроме что Алзана, быв с Любаною похищена облаком, от ужаса пришли в беспамятство, а очувствовавшись, увидели себя в храме, где Звенислав их нашел. Им не было ни в чем недостатка, но не могли они выходить, как только в сад, и не видали никакой живой твари до времени своего освобождения из сего великолепного заточения. Они чувствовали свое несчастие, но не могли совершенно предаться печали, ибо когда входили им в голову горестные мысли, в то мгновение засыпали они крепким сном и пробуждались с внутреннею надеждою, что судьба их вскоре восприимет иной вид и что сие приписывают они попечению богини, а в прочем не можно бы им остаться живым от тоски.
— Однако сия надежда действовала только на одну тебя,— сказала Любана Алзане и пролила слезы.
Звенислав приступил опять к увещеваниям, но был остановлен появившимся Златокопытом, который прискакал к нему с сидящею на седле птицею, распещренною прекраснейшими перьями. Богатырь воскликнул от радости и остановился изумлен, взглянув на птицу, а особливо когда оная, подняв великий крик, бросилась к Любане и трепетанием крыл своих оказывала знаки радости.
— Сия птица должна быть вам знакома? — спросил Звенислав у Любаны.
— Совсем нет,— отвечала она,— но я не понимаю, что произвел во мне вид ее: все чувства мои обворожены.
Птица старалась изъявить ей за то свою благодарность и потом бросалась с криком же и трепетанием крыл к Алзане и Звениславу.
— Ах, какая прелестная птица! — говорили все, лаская оную наперерыв. Между тем птица бросалась к мечу Звениславову и старалась оный носом своим вытащить из ножен. Богатырь не знал, что заключить из сего, но, тщась ласкать птице, хотел ее удовольствовать и для того, обнажив Самосек, держал в руке, думая, что птица начнет оный рассматривать. Но сия, отлетя прочь, со стремлением на оный бросилась и рассекла себя на острие.
— Боги! — вскричали все.— Какое несчастие!
Какая неосторожность! — вопиял Звенислав, а Любана, не могущая взирать на лишение птицы, на которую чаяла она иметь право, едва не упала в обморок.
Между тем труп птицы покрылся густым дымом, и из оного увидели... возможно ли изобразить удивление и радость видевших? Они увидели представшего Тарбелса.
Должно иметь столько любви, как Любана, и столько дружеской нежности, сколько имели к нему Звенислав и Алзана, чтоб уразуметь чувствования восхищенных душ всех вообще и порознь. Перо слабо для таковых явлений, столько ж как и слова; сердца лучше оные изображают.
Когда прошли восторги, все пожелали узнать, что случилось с Тарбелсом со времени разлуки его со Звениславом и каким образом учинился он птицею. Просили его о том, и он начал:
— Когда в сражении с разбойниками схвачен я оными и повезен в лес, злодеи сии не взяли предосторожности меня обезоружить, а сие подало мне сыскать время, в которое они оплошали, и, выхватя меч, изрубить тех, кои вели с обеих сторон за повода мою лошадь. Сражение возобновилось, но еще восемь разбойников пало от моих ударов, прочие ж спаслись бегством. Я, не думая гнаться за ними, старался соединиться с моим другом, а особливо думая, что помощь моя ему нужна в неравном бою с отчаянными нападателями, и для того повортил в сторону, где чаял быть большой дороге. Но восставшая гроза учинила небо толь мрачным, что каждый шаг долженствовало удостоверить в безопасности, прежде чем ступить, и так я не мог поспешить. Вдруг громовый удар с ужасным блеском молнии раздробил впереди меня дерево, от коего часть, упав, ударила мою лошадь Оная, испужавшись сего, помчала меня во всю прыть; я старался удержать ее, но повода перервались, и я отчаялся в моем спасении. Отсветившая молния представила погибель мою неизбежною, ибо лошадь моя несла меня прямо в страшную пропасть, и я полетел в оную. В сие опасное мгновение подхвачен я был приспевшею на крылатом медведе женщиною. Опомнившись, увидел я себя в великолепном доме, и сия женщина, имеющая в себе довольные прелести, прилагала о мне старания.
— Кто б вы ни были,— сказал я ей,— но я обязан вам жизнию.
Слова сии произвели в ней радость; она бросилась ко мне с объятиями и, оказав мне множество ласк, отвечала:
— Любезный Тарбелс! Ты извинишь жесточайшую мою к тебе любовь, принудившую меня разлучить тебя с твоим другом. Ведай, что я волшебница, которая влюбилась в тебя в то время, когда ты со Звениславом начал обороняться от разбойников. Я, закрытая облаком, взирала на твою храбрость и, остановясь от пути моего взирать на твои поступки, пленилась твоею красотою. Я помогала разбойникам схватить тебя и отвести в лес, чтоб там удобнее могла похитить тебя, понеже страшное оружие друга твоего препятствовало совершить мне то в его присутствии. Когда уже ничто не мешало, привела я разбойников в оплошность, и ты оказал новый опыт своей отважности, чтоб совершенно победить мое сердце. Тогда я волшебством воздвигла бурю и гром; вам казалось, что лошадь ваша испужалась, упала с вами в пропасть и что я подхватила вас, прилетев на крылатом звере; но все сие была мечта, а вы находились уже в моих объятиях. О кончав сие, наговорила она мне тысячу нежностей и хотела целовать меня, но я оттолкнул ее с презрением.
— Не думаешь ли ты, проклятая ведьма,— сказал я с досадою,— чтоб ты воспользовалась твоим чародейством?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74