— Дерзкий раб!— ответствовано мне.— Ты раскаешься в смелости учить меня. Может ли укорять подданный монарха? Злодей, коему определил я казнь, не должен забывать, что он подданный; он, спасши меня некогда, исполнил свою должность, теперь он преступник, и как за исполнение должности нет платы, так за преступление казнь неминуема. А тебе я покажу, что я твой государь, а не ученик.
Он велел меня отвести в темницу, и я не ждал, кроме смерти; однако ж оная была мне не толь ужасна, когда воображал, что я умираю за любовь к отечеству и к моему монарху.
Между тем повелено ускорить казнью осужденного; великий казначей был вытолкан из дворца в шею и, возвращаясь со стыдом и отчаянием, увидел, что сына его ведут на эшафот. Отчаяние его превратилось в бешенство; он вырвал сына из рук палачей, изрубил тех, кои противились, и умел страже и собранному народу доказать неправосудие Буйславово и тиранское его правление так ясно, что бунт начался в одно мгновение, а особливо когда узнали, что и я посажен в темницу: я имел счастие, что меня любили все.
Простой народ весьма склонен к возмущению, если получит побуждение: всяк бежал к оружию, всяк призывал к защищению отечества, а другие, и не зная совсем зачем, присоединялись к крику: «Да погибнет тиран!» — и бежали убивать всех неединомысленных. Начальник бунта с избавленным сыном своим, пользуясь смятением, нашли случай уйти из отечества; мятежники остались без предводителя, они только окружили дворец и прислали вывесть меня из тюрьмы, чая, что я, конечно, приму над ними начальство.
Вдруг стали ломать двери темничные с великим криком; я уразумел, чему быть должно, но не ведал, что начать. Мне не дали размышлять, двери выбили и, подхватя меня под руки, повели ко дворцу, восклицая беспрестанно:
— Да погибнет мучитель и да здравствует Мирослав! Я очень удален был воспользоваться свободою моею
чрез предательство; я ожидал найти оную в невинности моей и в моем усердии к отечеству и монарху, почему просил у мятежников молчания и, полученное, предложил им убедительнейшее средство. Я не позабыл им выразить все злые следствия бунта, раздоры, междоусобные брани, неминуемо идущие за свержением своего государя, и самую гибель отечества, родящуюся от сей мнимой пользы, для коей они вооружаются; возбудя ж в народе уважение к речам моим, отрекся я быть участником его преступления и хотел возвратиться в мою темницу. Тогда я услышал тихий звук переговоров и вскоре за тем всех бросающих оружие и повергающихся предо мною на колена с просьбою, что они раскаиваются и чтоб я только исходатайствовал им пощаду. Не можно мне было отказаться от случая, в коем мог оказать я Буиславу новый опыт моего усердия; я приказал мятежникам отступить от дворца и бежал к моему государю. Он вострепетал, увидя меня входящего, но изумился, когда я повергся к ногам его.
— Не считай меня, государь, врагом, —говорил я ему,— видя меня на свободе; я оставил мою темницу, чтоб утишить бунт и утвердить престол твой, который без того близок был к падению. Слова мои обезоружили мятежников, и они вопиют уже только о пощаде. Прости, государь, вину их, ибо сие лучшее, что должно тебе учинить в смущенных теперешних обстоятельствах; всякая жестокость только воспламенит пожар, коего огнь уже угасает и который не начался бы, если б ты, о государь, внимал гласу моей верности и усердия к тебе. Но не укорять я пришел тебя, я возвращаюсь в мою темницу, из коей извлекли меня мятежники силою; я исполнил мой долг и иду туда, где мне от тебя определено. Выдь, государь, на переходы и объяви виновным прощение; сей совет представляет тебе мое усердие.
Я хотел удалиться, но Буйслав, не доверяя словам моим, схватил меня за руку и в молчании повел на переходы, держа обнаженную саблю, чтоб наказать меня, если я обманул его. Едва он показался пред народом, все упали на колена и просили пощады; он с изумлением опустил свое оружие и произнес прощение, приказав всем разойтиться по домам. Радостные восклицания наполнили воздух, и площадь дворцовая стала пуста.
— Представьте себе гордый нрав сего князя,— говорил мне пустынник. — Я видел из лица его, сколь трудно было ему сказать мне благодарность и признаться, что я сохранил ему диадему, но он и не произнес кроме:
— Возвратись к своей должности, но помни, что я даю тебе жизнь, которой ты недостоин за твои дерзости. Будь усерден, но помни, что я государь, а ты раб.
Я поклонился ему в землю, пошел, продолжал трудиться для отечества и без зову не смел приближаться к Буйславу.
Неприятели мои не довольствовались видимою уже ко мне немилостью моего князя; они боялись моей верности к престолу и думали, что возвышение их основано на моей погибели. Все случаи, удобные к моему низложению, хватали они с жадностью и не преставали чернить меня пред государем.
Вскоре удалось им изрыть мне яму, и казалось им, что невозможно мне во оную не пасть. Аланский князь имел древнее требование на некоторые области полянской державы; сей государь мало заботился о правлении и довольствовался лишь тем, что на престоле мог угождать всем своим желаниям, а потому первые места чиновных особ розданы от него были людям, способным к другим должностям, но не к правлению княжеством. Князю хотелось наградить двух своих шутов воеводствами, но все таковые места розданы уже были родственникам первых вельмож, кои и представили ему, что чрез то открылся удобнейший случай взять у полян древние области и что сие требование имеет основательнейшее право. Предложено и заключено: посол предстал пред Буй-слава и повелительным образом требовал исполнения желания своего монарха. Вспыльчивый нрав моего князя учинил в сей раз необходимое свое действие: посол обруган, бит и заключен в темницу. Враги мои предложили, что сие дерзостное требование алан оскорбляет его величество и не может быть удовлетворено, как кровавым мщением. Тогда только говорили они о мне с похвалою, чтоб впутать меня в сети ярости Буйславовой. Они предлагали, что моя испытанная храбрость, суеверная ревность к отечеству и упрямство в предприятиях удобны наказать за гордость алан. А притом, как нельзя обнажить отечество войсками, то для сего довольно будет десяти тысяч ратников, чтоб вверить оных предводительству моему и опрокинуть вверх дном престол аланский. Горячий государь, не раздумав о следствиях, следовал предложению и, пылая мщением, призвал меня.
— Мирослав,— сказал он, лишь только меня увидев,— я хочу видеть опыт того твоего усердия, в коем ты всегда поставляешь свою должность. Возьми десять тысяч войска, следуй немедленно, покори алан и привези мне голову их князя!
Я оцепенел от такового повеления.
— Государь!—отвечал я ему.—Повинуюсь твоему повелению, не жалею себя, ибо когда я посвящал себя на услуги отечеству, тогда головы моей не исключал, но осмеливаюсь напомнить о неминуемой погибели сих вверяемых мне воинов, ибо с такою кучкою на сильных алан напасть не можно.
— Я надеюсь на твое искусство,— сказал Буйслав.— Я обижен гордым требованием князя аланского: он приказывает мне, чтоб я отдал ему великую часть моего владения, и я наказал за то посла его, который бит и заключен в оковы.
Я не мог без ужаса услышать о сих происшествиях. Я представлял Буйславу, что поступок таковой поверг его в бедственную войну, что оная не может кончиться, как с разрушением отечества и что в сих крайностях должно помышлять о средствах, чем бы утушить причину к войне, а не самим начинать оную. Я старался выразить в убедительных доводах все следствия, кои влечет поступок с послом и коих ожидать должно, но Буйслав не дал мне распространиться, он вскричал мне яростно:
— Дерзкий раб! Я не хочу обличать тебя в твоем ко мне недоброхотстве, но накажу тебя самым твоим желанием просить мира у алан, врагов моих: ступай послом к ним и старайся о мире, коего я не хочу. Каждое твое предложение, относящееся к умалению моей чести, осудит тебя на всенародную казнь. Но чтоб ты вернее погиб, то посол будет ныне же изрублен, а ты сей час следуй, объяви о сем князю аланскому и потом умей подвигнуть его к рассуждениям.
Сказав сие, он вышел, и мне не осталось, как ехать послом на известную смерть. Я, простясь с женою моею и дочерью, оставил бедное мое отечество, угрожаемое опустошением от сильного народа, и следовал к столице аланов, выдумывая средства, каким красноречием удобно отвратить наступающую бурю.
Для пользы отечества нередко употребляют ложь, и я сию считал извинительною, если только поможет она загладить проступок моего государя и удержать погибель тысяч народа, который, как волов, приносят йа жертву ссорам владетелей. Я заключил оправдать ложью казнь посла и потом предложить основательные причины, для коих бы аланский князь за благо счел отложить требование на Полянские области и не нарушать мира и согласия со своим соседом. Я приехал в столицу алан и был представлен князю.
Оный упражнялся в самолучшем и обыкновенном подвиге своем, а именно: играл с ручными сороками, и при входе моем захохотал, ибо одна из сих сорок, взлетев на голову первому вельможе, замарала ему нос. Вельможа очень прогневался на невежливость птицы и столкнул оную с приличнейшего ей места; он готов был гнаться за дерзкою, но мой вход его остановил и принудил отереться.
— Чей ты и откудова?— спросил меня князь. Я начал, по обыкновению, важную речь, в которой выразил всклепанное мною на посла его оскорбление моему государю, что принудило поступить с ним противу народных прав, и доказывал, что государь мой в том не может быть вино-иен. Аланский князь худо слушал речь мою и, поглядывая на сердящегося своего вельможу, продолжал смеяться.
— Есть ли у твоего князя ученые сороки? — спросил он, перебив мои слова.
— Очень естественно, ваше величество,— отвечал я с улыбкою.— Ни один двор без таковых животных обойтиться не может.
Но они не могут быть утешнее моих, сказал князь и опять засмеялся. Я счел бы то за явное пренебрежение к моему чину, если б несведомо мне было свойство сего государя, почему я, помолчав несколько, начал опять предлагать о неосновательности требования державы аланской на области Полянские, доказывал, что оные, по союзным обязательствам, издревле присоединились к моему отечеству и что мой государь не преминет защищать право свое оружием, если только не отменено будет сие незаконное требование. Проговоря, я замолчал и ожидал ответа, но князь аланский, заигравшись с птицами, забыл, что дает мне аудиенцию. Однако наконец пришел в себя и, не вслушавшись в речь мою, принужден был опять спросить меня:
— Зачем, бишь, ты, братец, приехал?
Я принужден был повторить гораздо короче, чтоб меня выразумели.
— А! Я забыл было о сих двух воеводствах,— сказал мне князь,— но, кажется, в них уже нет теперь нужды Хорошо, завтра я соберу мой тайный совет.
После чего велел он подать себе лошадь и уехал на охоту с собаками.
Между тем я имел время разведать о внутреннем состоянии сего княжества: оно было таково, как я ожидал, то есть ни к оборонительной, ни к наступательной войне не способно. Войско не имело ни оружия, ни одеяния и стояло по деревням, кои оно грабило. Старые военачальники были отставлены, а вновь определенные только так назывались по имени и знали, что им следует по чинам своим получить жалование, проматывать оное в отсутствие от войска и гордиться своею должностью, совсем оной не разумея. Места правителей в государстве розданы были мясникам, кузнецам, сводникам, шутам и тому подобным ремесленникам, но первый вельможа всех превосходил длиною бороды, а особливо глупостью. Словом, в княжестве сем все происходило так, как в той деревне, где много приказчиков и в которую господин никогда не заглядывает.
Поутру призван я был в тайный совет; государь еще не приезжал и давал тем свободу вельможам ссориться за места. Я не удивлялся, что они, съехавшись для государственного дела, занимались доказательствами, где кому сесть должно, ибо сие обыкновеннейшее действие людей, пекущихся только о самих себе. Напоследок приехал князь, шум утих. Я дожидался решения судьбы моей, но князь занимался рассматриванием нового чертежа птичника, который подал ему его зодчий Вельможи сидели, молчали, и некоторые начали дремать, что для них весьма было кета ти, понеже дело шло до посторонней вещи, а именно до спокойства отечеству. Первый вельможа пресек молчание, встал, разгладил бороду, подошел к государю и начал речь, к коей по крайней мере часа три готовился.
— Мы уже все здесь, ваше величество,— сказал он и поклонился. Князь мерил пальцами чертеж и не отвечал.
Полянский посол здесь,— сказал опять вельможа.
— Да, братец, мне хочется отделать его по греческому вкусу,— отвечал князь. Вельможа не понял, что князь говорит ему о чертеже, и не разумел, как отделывают послов по-гречески, почему сказал: «Да, ваше величество»,- и замолчал.
Тайный совет остался бы без действия, если б один из советников, который уже выспался, пробуждаясь, не всхрапнул. Князю сие очень понравилось, он захохотал и уронил из рук чертеж, а сие послужило приступом к делу потому что, натешившись, князю захотелось кушать, и он начал приглашать меня к столу.
— Я очень доволен милостию вашего величества, сказал я,— но не повелите ль кончить мое дело.
— Да, братец, я чуть было не забыл,— вскричал князь и, обратясь к вельможам, говорил: — Господа! Вот посол. Он говорит, что те Полянские области нельзя отдать нам, о которых вы мне докладывали, ведь это ему больше известно, чем нам.
— Так, ваше величество,— отвечали вельможи.
— Как же вы думаете?— спросил еще князь. Как вашему величеству угодно,— сказали вельможи.
— Ну, хорошо! Удовольствуйте во всем господина посла. Скажи, братец, что им написать,— говорил князь, оборотясь ко мне.— Они долго будут сочинять грамоту, мне хочется есть; смотри ж, братец, поскорей приезжай обедать и привези грамоту, я подпишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74