В отплату за то, что от меня услышите, вы, конечно, возвратите мне утраченное мною благополучие, ибо возлюбленная моя богиня мне сие предвещала... О, если бы я только один раз ее увидел,— продолжал он с тяжким вздохом,— не пожалел бы за то расстаться с жизнью.
— Имейте надежду,— сказал старик.
— Начинайте вашу повесть,— говорил Баламир, и звонарь повиновался.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ СУМАСШЕДШЕГО ЗВОНАРЯ
— Я не могу вам сказать, кто я и от кого произошел, ибо сам о том ничего не ведаю. Меня нашли в пеленках у ворот того дома, в котором я взрос и в котором вы меня видели обитающего. Жрец Ладина капища воспитал меня и любил, как собственного своего сына, для того что у него детей не было. Глубокое знание его в восточных мудростях послужило и мне учиниться столь же ученым, каков был мой воспитатель. Он был в Египте и посвящен таинствам. Склонность моя к наукам находила всегда новую пищу: жрец упражнялся во оных во все свободное время от его должности. Довольные доходы от богоговейных людей, а особливо от молодых женщин и пожилых вдов, учиняли содержание жизни его беззаботным. Не проходило дня, в коем бы не притекало к капищу нескольких особ для принесения клятв о вечной верности, или для упрощения у всемочной Лады о воспламенении сердца холодного любовника, или о вспомоществовании умирающей природе в теле, ослабевшем от времени. Жрец, ведающий подробно основания по предрассудкам людским принятого закона, человеческие нравы и страсти, умел пользоваться их слабостями. Химия, физика и механика оказывали ему услуги. Он отпускал всех довольными. Храм прославлялся, и карман его возрастал. Жрец сей не был глупее прочей своей собратий и знал, что боги не требуют, кроме чистого сердца, почему все приносимые Ладе дары препровождал в свои сундуки.
Я предопределен был от него в наследники, получил изрядное наставление быть лицемером и учинился бы оным в рассуждении необходимости моих обстоятельств, если бы не ощутил в душе моей непобедимой склонности узнать о моих родителях. Сие чувствование не давало мне покою и претворило меня в ипохондрика. Сто раз покушался я идти странствовать по свету, неоднократно в затмении моих мыслей простирался пред истуканом Ладиным, прося о удовлетворении мучащим меня желаниям, но как сия богиня в свою очередь получила другие должности и мое дело касалось не до любви, то и остался я не удовольствован. По счастию, рассудок мой удержал меня от странствования. Я счел, что без верных доказательств либо не можно узнать моих родителей, или найду таковых, коим угодно лишь будет признать меня за свое чадо. К тому ж опасности путешествия полагали заграду моим побуждениям. Я остался на произвол судьбы ожидать снисхождения мне от небес, но задумчивость моя не пременилась.
Тщетно старался жрец, проникший в мою тайну, нравоучениями своими выбить из головы моей отягчавшие оную беспокойства. Он представлял мне, сколь безумно беспокоить себя желаниями, их удовлетворить нет надежды; что от изрядной жизни не ищут лучшей; что, может быть, родители мои, если я узнаю их, не таковы ко мне будут горячи, как он; что счастие оных не одарило их ни таким изобилием, ни таковым промыслом, каковым могу я навсегда пользоваться в его доме, и что чин жреца Ладина представляет ежедневно удовлетворением всем человеческим утехам, как то, продолжал он:
— Не вкушаем ли мы лучших кусков и изящнейших вин на счет великодушной Лады? Не имеем ли верных средств пользоваться прелестями наилучших прибегающих к богине красавиц и тому подобное?
Основания моего воспитателя были истинны, но в моей душе не делали впечатления. Я остался задумчивым, а он по-прежнему лицемером и роскошным до следующего приключения.
Дикий, обитающий в горах народ напал на нашу страну и, по естественному праву опустоша оную, не пощадил ни жреца, ни капища Ладина. Я, спрятавшись под кровлею храма, был свидетелем, как разбили в мелкие части истукан богини и взяли части его, вылитые из золота, как разграбили дом жрецов и с возможнейшим в свете хладнокровием отсекли ему голову. Сердце мое раздиралось от жалости, взирая на несчастный конец моего воспитателя. Я любил его, несмотря на развращенный нрав его, однако ж я не плакал, ибо страх от победителей остановил слезы.
Три дни пробыл я в ужасе без пищи и почти без сна; напоследок осмелился взойти на колокольню. Осматривая на все стороны, не видал я ни диких, ни обитателей окружных мест. Мне прежде всего вошло в голову, что я должен буду умереть с голоду в стране, толико опустошенной; сие вложило в меня желание позвонить в колокола, определенные, впрочем, только для украшения отправлявшихся годичных торжеств, в ожидании, что, может быть, я созову обитателей страны нашей, если остатки оных где-нибудь укрываются. По счастию, дикие не сочли колокола достойными своего бремени, ибо они лучше любили золото и серебро, равно как и просвещенные народы, которые также в подобных случаях берут оное во всех местах, какие бы оные ни были, священные ли или простолюдинские.
Я начал звонить, но никто не появлялся. До несколька раз переставал я и опять начинал, пока наступила ночь. Я приходил в отчаяние и всего вернее ожидал, что голод до начала дня приведет меня в несостояние сойти с колокольни.
Посреди сих печальных мыслей увидел я, что колокольня осветилась некиим ярким блистанием. Сперва подумал я, что сие от молнии, но как сияние не переставало, то собрал я остаток моих сил встать и узнать причину оного.
Я увидел парящую на воздухе птицу неизъяснимой красоты, и блистание сие происходило от ее перьев. Мне известно было, что нет в природе такого животного, почему не можно мне было вспасть на другие мысли, кроме что я вижу божество того храма, в коем нахожуся.
Я пал на колена и вопиял:
— О богиня! Спаси несчастного, умирающего с голоду. И если ты сама всемочная Лада, то прости смертному, пренебрегавшему до сего часа твое служение. Я еще не чувствовал любви, но я ли тому причиною, что не было влияния твоего в мою природу?
— Тем ты для меня дороже,— отвечала птица,— я хочу научить тебя любви и сама от тебя научиться. Предайся мне, я учиню тебя счастливым.
— О богиня,— сказал я,— какие условия со смертным? Я предаюсь тебе без изъятия.
Выговоря сие, хотел я простерться на земле, но почувствовал, что нечто невидимое меня подхватило и, поднявши на воздух, присоединило к блистающей птице. Я ощущал божественный восторг в моей душе. Птица помчалась со мною с невероятною быстротою, и я считал себя преселяющимся в жилище бессмертных.
Не можно мне измерить расстояния, ни времени, сколько мы неслись по воздуху, но знаю только то, что мы опустились в преогромном замке. Тысячи служителей и служительниц в белом одеянии встретили нас с зажженными благовонными свечами. Весь замок блистал от драгоценностей, составляющих оного украшения, и повсюду воспаленных потешных огней. Хоры музыкантов воспели торжественные песни, соглася оные со звуком бесчисленных мусикийских орудий. Всюду блистала радость, и тысячи присутствующих прекрасных девиц казались от оной еще прелестнее. В восхищении моем я ожидал, что богиня собрала этих красавиц для научения меня любви, и я возымел глупое воображение, что не учинился ли и я по крайней мере полубогом. Однако ж, хотя заблуждение сие прошло, я не могу изъяснить вам, что было в моем сердце, когда птица сия, коснувшись земле, превратилась в молодую девицу. Досель не умел я знать истинную цену прелестям, но образ моей богини учинил в мгновение ока вкус мой тонким: красота служащих в замке девиц была только слабая тень противу совершенств ее. Каждая из них могла бы составить наилучшее украшение двору величайшего в свете монарха, но, взглянув на богиню, уже казались они мне не лучше загорелых на солнце пастушек. Богиня не дозволила мне продолжать моих примечаний, хотя бы, впрочем, и можно было чем-нибудь занимать чувства опричь ее. Она заключила меня в свои объятия и освятила губы мои неописанным поцелуем, разлившим божественный жар во всю мою природу. После чего, взяв меня за руку, ввела в преогромную комнату и села со мною за стол. Я забыл было, что я не ел более трех суток, если б запах вкуснейших еств не припомнил мне, что я еще не бог.
— Ты ожидаешь объяснения судьбы твоей, любезный Ярослав (так я называюсь),— сказала она, пожавши мою руку, — но будет к тому время, а теперь последуй мне.
Она кушала, и я принужден был не так часто насыщать глаза мои ее прелестьми, ибо, признаться надобно, я очень был голоден. Надежда и ожидание учинили меня невнимательным ко всем другим забавам. Я не слушал пения и не видал, каково плясали хороводы девиц во время ужина.
Наконец дождался я, что богиня встала из-за стола и подала мне руку. Мы пришли в особенную комнату, где на возвышенном месте стоял сосуд с вином.
Богиня, указав на оный, сказала мне:
-— Я привожу тебя к освященной чаше, которая заключит наш брак, если ты находишь в сердце своем равномерные моим к тебе склонностей. Ведай, что я давно уже люблю тебя и могу клясться, что нежная сия страсть во все дни мои не угаснет. Судьба моя назначила меня тебе, но ты находишь ли меня достойною любви своей?
— Какой вопрос! — вскричал я, обняв ее колена.— Смертный не должен ли обожать тебя? Я клянусь тебе твоею красотою, моими неизъяснимыми к тебе чувствованиями и всем, что ни есть на свете свято, что любовь моя к тебе неизреченна.
— Послушай же,— сказала она, поцеловав меня,— я люблю тебя и клянусь в том небесами, что верность моя к тебе будет вечна. Однако ж, вступая со мною в брак, осталось мне предложить тебе некоторые условия, кои должно тебе всегда сохранять, если не хочешь учинить меня и себя несчастными. Во-первых, ты не должен любопытствовать о мне, кто я, ибо нужно ли ведать тебе, какого роду та особа, коей ты предал себя? Желания наши должны состоять только любви. Во-вторых, ты не должен никогда скучать здесь и желать другого обитания; для того, когда сей замок с обладанием мною не принесет тебе утешения, то ты нигде оного уже не сыщешь. В-третьих, что составляет главную часть нашего условия, не должен ты никогда желать узнать, кто были твои родители, ибо в сем состоит общее наше спокоиство. В тот самый час, когда ты здесь скучишь и откроешь мне о желаниях таковых, ты меня лишишься и утратишь свое счастие и покой.
Я принес ей вновь клятвы и обещался сохранить сии заповеди в точности. Увы, я тогда еще не испытал, что человек ничем на свете доволен быть не может.
После сего пили мы вместе вино из сосуда, и сей священный обряд учинил нас супругами.
Я заснул в объятиях моей возлюбленной, нимало не заботясь, богиня ли она или смертная, но себя считал оставившим земную мою природу, ибо сладости, мною вкушенные, казались мне свойственными только небожителям.
Все дни текли неприметно, каждая минута рождала мне новые утехи, а в последующих сим ожидали новые приятности в объятиях возлюбленной моей супруги. Она умела оживлять часы разными забавами. Я был для нее все, равно как и она для меня. Мы никогда не расставались, и могу сказать, что долго я не имел других желаний, как ей нравиться. Если что в свете, кроме замка моей возлюбленной, не входило мне и в голову, следственно, не могу я донесть вам, сколько времени продолжалось мое благоденствие, потому что в радостях нет нужды помышлять о том.
Однако как в природе человеческой есть нечто побуждающее беспрестанно к новым желаниям, то и я не в силах был наконец противиться произошедшим в голове моей мыслям. Хотя я был благополучнейший любовник, счастливый супруг, но во мне родились странные желания: для чего я не учинился отцом, равно как бы без сего залога недоставало мне нежности моей супруги. Я начал искать уединения, но все сады, все гульбища, в коих искусство с природою спорили о преимуществе красот, учинились мне скучны. Я сам вопрошал себя: чего мне недостает? Ответствовал на родящиеся в голове моей требования, но ничем не удовлетворял моему сердцу. «Разве определено,— думал я,— не быть мне известным на свете: я не знаю моих родителей, детей не имею, умру — и память моя исчезнет». Я чувствовал, сколь неосновательны таковые предрассудки, старался истребить оные, но повсегда они появлялись с новым для меня беспокойством.
Богиня моя — ибо я не знаю заподлинно, кто она,— приметила сие. Она старалась умножать свои нежности, повседневно выдумывала новые для меня забавы, чтоб отвести меня от несчастных таковых желаний. Но видно, что злополучие предопределено было в мою участь: ничто меня не избавило. Я обожал ее, ведал, что желания мои пагубны для ее и собственного моего покою, но не мог удержаться.
«Кто она? — представлялось мне после всех моих рассуждений.— Если она смертная, то нельзя ожидать, чтоб невозможно ей было удовлетворить нестерпимым моим хотениям увидеть моих родителей, а если богиня, то как не властна она перенести оных в свой замок и учинить их участниками моего блаженства? Может быть, она отсрочивает сию радость для меня, пока удостоверится в любви моей к себе; но можно ли любить уже больше?»
Так размышляя, заключил я открыть ей мое беспокойство и просить ее о соединении меня с моими родителями.
В сем намерении, проведя противу обыкновения моего целое утро, уединясь в одну удаленную в саду беседку, пошел я искать моей супруги. Я нашел ее в великой печали. Мне не вообразилось того, что я повергаю ее в сие состояние; а любопытство и любовь к родителям моим принуждали меня учинить к ней просьбу.
По некоторых довольно холодных ласках начал я:
— Прости меня, возлюбленная супруга, что я хочу просить тебя о возвращении моего покоя, коего я со всем моим благополучием давно уже не нахожу в божественном твоем жилище.
Я приметил, что слезы потекли из очей моей супруги при слове сем. Я сострадал оным во внутренних души моей, однако ж не удержался от продолжения просьбы моей:
— Образ, под каковым я узнал тебя, уверяет меня, что ты не можешь быть простою смертною, но ты не знаю какое находишь таинство скрывать от меня свою природу Я и не требую знать о том, довольствуясь нежною твоею ко мне любовию, однако любовь сия не истребляет во мне чувств природы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74