Оставьте меня, любезный царевич — или вы, без сомнения, учините меня жертвою ее ревнивости.
Сколько я ни старался убеждать ее сказать мне хотя одно слово, что я могу когда-нибудь быть счастлив, она твердила мне об одной только опасности, и напоследок, видя, что я не властен сам в себе оставила меня и, ушед в другой покой, заперла за собой двери. Целый день дожидался я, что >на ко мне выйдет, но не получа сего, впал в отчаяние и пошел в мое жилище в глубокой печали.
Нагура посетила меня в тот же вечер; она пеняла мне, что я не удержался последовать ее завещанию.
— Ты видишь,— продолжала она,— сколько имею я заботы о твоем спокойстве. Я затем лишь и советовала тебе не вступать в увеселительный домик, что ведала об угрожающей тебе опасности. Ты видел прелести, учинившие тебя навеки своим невольником; но сей плен твой будет вечным твоим мучением. Царевна галльская, похитившая с первого взора твое сердце, есть суровейшая из своего пола. Ты никогда не приобретешь ее склонности и восчувствуешь казни, на кои меня жестокостию своею осуждаешь. Я рада, что нашла орудие, коим могу мстить тебе за твою несклонность; я дозволяю тебе посещать ее, и столь часто, как вздумаешь. Соси отраву с ее прелестей и чувствуй мои страдания.
Выговоря сие, она меня оставила посреди изумления и благодарности к себе, что уже без опасности могу я посещать предмет моей любви. Всю ночь не мог я закрыть глаз моих: царевна галльская занимала все мои чувства и отогнала от меня покой. Слова Нагурины повергли меня в жесточайшее отчаяние, однако ж я вообразил наконец, что не должно верить учиненному начертанию о ней совместницею, и лишь рассвело, я был уже в увеселительном домике.
Тщетно вздохи излетали из груди моей пред запертою дверью ее спальни, бесплодно убежал я ее появиться хотя на одну минуту предо мною, она не внимала и уверению, что Нагура дозволила мне беспрепятственно питаться ее прелестями. Целый день провел я в ожидании без всякого успеха. Но сказать короче, я целый месяц, ходя ежечасно около окон ее жилища, провождая дни у дверей ее спальни, не имел и той отрады, чтоб взглянуть на нее. Тоска меня так изнурила, что я сам не узнавал себя, и во все то время ни однажды не видал я Нагуры; наконец она пришла.
— Не правду ли я тебе говорила,— сказала она.— Но ты мне жалок со всею твоею ко мне жестокостию. Я хочу помочь тебе: силою моего очарования я учиню ее к тебе склонною, если ты согласишься только поделиться хотя отчасти со мною своим сердцем.
— Ах, благодетельница моя,— вскричал я, бросясь к ногам ее,— я чувствую цену твоего о мне сожаления! — Но после, одумавшись, отскочил я прочь и сказал: — Ты великодушна, но я не могу пользоваться твоим одолжением. Приятна ли будет для меня любовь, кою получу я от царевны против ее воли? Ах! нет, лучше мне погибнуть в моих страданиях, нежели учиниться хищником покоя особы, для меня дражайшей всего на свете.
— О сколь ты жесток, — сказала Нагура, вздохнув,— ты можешь говорить предо мною о любви к моей со-вместнице. Но ведай, познай, сколько ты мне мил. Я дозволяю тебе любить ее и буду сносить мое отчаяние, когда так угодно судьбам. Поди к своей богине, ты найдешь ее меньше упорною и, может быть, со временем... будешь счастлив.
Я спешил упасть к ногам ее, а и того еще больше бежать к увеселительному домику. В самом деле, я нашел мою красавицу на прежней софе и еще прелестнее для глаз моих. Она меньше уже являла опасности от моего прихода; сказывала, что сама Нагура позволила ей любить меня, и призналась, что вся ее суровость ко мне происходила от страха к Нагуре и что, впрочем, она давно уже пленена мною и что лицо мое ей не незнакомо. Она рассказала мне свою повесть.
Она была дочь галльского царя Гилиберта, называлась Селименою. По соседству государств отца ее и моего наслышалась она довольно о моей храбрости и красоте. Воображение, родившееся в ней от сего слуха, наполнило сердце ее некоторою ко мне склонностию, что сия склонность принудила ее стараться узнать меня короче и что потому посланный от нее живописец привез к ней точное лица моего изображение. Чем больше она на сие смотрела, тем больше умножалась страсть ее ко мне. Она до того доведена была ею, что вознамерилась оставить свое государство и, приехав в Целтиберию, стараться познакомиться со мною короче; что в самом деле она ушла тайно с одним своим верным евнухом и в сопутствовании одного старичка, родом из Целтиберии, которого за деньги представили в ее услуги; но что сей старичок была сама претворившаяся Нагура. По двух днях езды открылась она ей и, учиня страшные упреки за покушение к отнятию сердца у жениха ее, отнесла по воздуху в сей замок, в котором, по уверению чародейки, навеки должна остаться.
— Сие к нашему счастию,— сказал я, целуя ее руки по выслушании ее повести.— Когда судьба привела нас в одно место, когда мы чувствуем взаимную склонность, то все равно для нас, хотя б были мы в самом аде.
После сего учинили мы клятвы о вечной верности. Мы виделись ежедневно, или, лучше сказать, я почти ни на минуту не отходил прочь от нее. Ласки мои отчасу становились живее, а желания рождали новые желания. Я не доволен уже был простым именем любовника: я хотел докончить.
— Мы здесь навек заключены,— говорил я Селимене.— Мы составляем особливое общество, но неужели мы должны будем помереть в ожидании, что какое-нибудь чудо освободит нас отсюда и перенесет в такое место, где можем мы сочетаться по обрядам нашего закона? Призовем мы богов во свидетели и предадимся друг другу навеки.
Селимена находила множество затруднений, кои умел я уничтожить и что очень не трудно учинить любовнику, находясь со лбу на лоб в благопристойном месте. Мы забыли, что находимся под властию у Нагуры, забыли все, и я заснул в объятиях моей супруги, считая себя благополучнейшим из смертных...
Но о боги, что учинилось со мною, когда лучи взошедшего солнца меня разбудили: я, не открывая еще глаз моих, прижал к моему сердцу предмет моей горячности, чтоб ближе рассмотреть прелести, коими владел. Я взглянул, и ах!., увидел себя в объятиях самой мерзкой Нагуры. Я не могу довольно живо изобразить моего смятения, омерзения и стыда. Вскоча, бежал я, сам куда не зная, и если б было оружие, без сомнения, лишил бы себя жизни с досады о моем заблуждении. Нагура бежала вслед за мною, именовала меня всеми нежнейшими названиями, извинялась, что жестокая любовь привела ее к сей хитрости и внушила в нее средство преобразиться в мнимую царевну галльскую для овладения мною. Сие объяснение взбесило меня совершенно: я вышел из себя, забыл страх и, бросясь на чародейку, старался выцарапать ей глаза. Нагура все сие сносила и, видя мое отчаяние, принуждена была меня оставить.
После того неоднократно появлялась она ко мне в образе мнимой Селимены, но не могла уже меня тронуть. Прежний случай учинил в меня таковое влияние, что я не сомневаюсь, что уже никакая красавица не овладеет моим сердцем; мне кажется, что я вечно буду опасаться найти в ней после прелестную Нагуру.
Между тем чародейка не смела уже ко мне показываться. Я не видал никого и не имел ни малого сведения о сестре моей до тех пор, как увидел оную принесенную на светящемся облаке теткою нашею, волшебницею Тифеею.
Зоран окончил тем свое приключение; он и замолкши продолжал еще плевать, в то время как все общество приведено было в великий смех любовным его похождением с Нагурой. Наконец Тифея, приняв на себя важный вид, говорила:
— Любезный мой Зоран! Не делай такового заключения, чтоб не нашлось красавицы, могущей привести тебе в забвение обман Нагурин. Она не тщетно заняла вид пленившей тебя красавицы, ибо у галльского царя точно есть дочь Селимена, такова прелестна, какову ты нашел в виде ее Нагуру. Она судьбами определена тебе в супружество, и моим старанием найдешь ты ее в доме отца твоего по нашему возвращению, чтоб чрез брак твой с нею учинить неразрывный союз между двумя державами. Тебе определено царствовать с нею над галлами, а престол отца твоего достанется храброму Сидону. Ныне ж мы будем торжествовать брак твой и сестры твоей в столице целтиберской в присутствии царя галльского.
— Что до тебя надлежит, храбрый Булат,— продолжала волшебница, обратясь к богатырю рускому,— я не могу обещать тебе моего покровительства, ибо есть у тебя защитник, весьма в силе меня превосходящий. Но в утешение твое скажу, что по некоторым малым затруднениям достигнешь ты в свое отечество и вскоре потом за все понесенные в жизни твоей труды увенчан будешь спокойством и честию.
Сказав сие, волшебница простилась с ним.
Сидон расставался с ним почти со слезами, и все участвовали в сем огорчении его; наконец блестящее облако подхватило их и вскоре унесло из виду. Булат один остался в пустыне и направил шествие свое к северу, в которой части света находилось его отечество.
Он странствовал почти год, имея некоторые маловажные приключения, как то с исполином в лесах скифских, который украл было у него его дубину и златый сосудец, и коего Булат, догнавши, по отнятии похищенного, бросил за ногу в море и утопил; с сестрою сего исполина, старавшеюся ему отмстить смерть брата своего и чрез накормление ядовитыми ягодами лишившей его силы, которая, готовясь умертвить его изнемогшего, влюбилась в него, исцелила некоторою морскою рыбою и поневоле держала его, заперши в замке своем целый год. Напоследок богатырь наш находит отнятый у него златый сосудец и свою дубину, спрятанные его любовницею; помощию находящейся в златом сосудце влажности возвращает он прежнюю свою силу; мстит насильственнице разорением ее замка; наконец, пробираясь в отечество, заблуждает в пустынях Полянских, изнемогает от жажды и, обессилев, простирается на горячих песках.
В сем его бессилии великий лев нападает на него; немогущий противиться богатырь предается воле зверя, который, закинув его на хребет свой, приносит в несколько часов во дворец князя Видимира и, ударясь об пол, превращается в покровителя его, кабалиста Роксолана. Сей наукою своею возвращает богатырю его здравие и, к великой радости самодержца руского, представляет Булата, возвратившегося с освобожденным венцом Русовым.
Во время, когда Аспарух толковал Видимиру о должностях государя, начертанных на венце Русовом, готовили всё к торжеству коронования, и непродолжительно за тем Видимир венчан на царство. Однако ж, когда весь народ находился о сем в чрезмерной радости, прибежал гонец с известием, что Царь-девица выступила на берегах Ирмера с великим воинством. Всюду произошло замешательство; всяк бросался за оружие, но Булат, догадывающийся о причине, побудившей государыню бритт-скую к сему походу, снял на себя кончить дело без дальнего кровопролития. Он с дубиною своею отправился в стан бриттский, растолкал стражу, не хотевшую его допустить в шатер царицы и, представ к ней, вопрошал ее о причине такового нечаянного ее впадения в его отечество. Царь-девица вместо ответа указала ему на колыбель, в коей покоился прекрасный мальчик.
— Сие сын твой, неблагодарный человек,— сказала она ему по некотором молчании.— Ты похитил у меня лучшее мое сокровище, лишил меня приятнейшего упражнения, уничтожа мои таинственную науку содержавшие книги, но не удовольствуясь тем, у слабой девицы отнял честь ее. Но мой приход не для того, чтоб я хотела упрекать тебя за наглый твой поступок: я хочу либо сама погибнуть от руки твоей, или кровию твоею омыть мое бесчестие.
Булат представил ей, что она ни из того, ни из другого не получит пользы, что он в отплату своего проступка готов загладить оный другим приятнейшим образом. Он нашел было в сем некоторые со стороны ее затруднения, но как Царь-девица, единственно только любовию к богатырю рускому побуждаемая, пришла искать его, то условия вскоре заключены, и Булат во дворце князя Видимира сочетался браком со своей неприятельницею и чрез то учинил бриттов из смертельных врагов верными союзниками своему отечеству.
По окончании торжеств Булат отъехал в царство своей супруги и препровел остатки дней своих в благополучии и покое. Он просветил своих подданных, и с того времени бритты престали быть морскими разбойниками.
Роксолан, со своей стороны, утвердил благоденствие своего отечества; он перенес златый сосуд во храм Чернобогов, стоявший посреди великой Русы при соленом источнике, и окончил дни свои, служа первосвященником и отцом народа.
Видимир, следуя наставлениям его, восстановил славу русов и учинил имя их по-прежнему страшно во всех странах света. Потомство его следовало правилам венца Русова, и до тех пор счастие государства сохранялось; впоследствии ж, когда оно от них уклонилось, русы раздробились и обессилели; златый сосуд стал невидим, и надписание на венце Русовом загладилось.
Однако ж Роксолан предсказывал, что некогда отечество его учинится страшнее свету, нежели когда-либо бывало; что монархи его воспомнят правила Аспаруховы и возвратят на землю свою златый век, что ныне исполнилось.
Приключения Баламира, государя уннов.
По занятии великой части древней России сильным народом уннов, исшедшим от пределов Китая, Роас, один из их полководцев, основал столицу свою в городе Киеве, который назывался тогда Уннигардом. Сей ли Роас был построителем славного Киева, наносившего чрез многие веки трепет востоку и западу и иным странам, или только распространитель оного, назвавший его именем своего народа, историческое таковое изыскание не надлежит до нашего намерения: довольно ведать, что он державу свою в цветущем состоянии оставил в наследство сыну своему Баламиру.
Сей Баламир, учинясь самодержавным государем в стране, занимающей великое пространство, обратил все свое рачение устроить блаженство своих подданных. Никто не спорил в том, что был он монарх трудолюбивый, правосудный, кроткий и щедрый, но повествуют, что всех сил добродетелей главная пружина было его самолюбие. Он делал добро не для того, что оное делать должно, но чтобы прославить собственное свое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74