Наконец он проснул ся, но затем только, чтоб учиниться еще беспокойнее. Милана была первое слово в его мыслях.
«Любезная Милана! Божество ль ты, или смертная, или только мечта — я не знаю! Ты божество, ибо тебе поклоняется мое сердце и не может ни истребить пламени, тобою возженного, ни удостоверить меня, в каких я нахожусь обстоятельствах. Но в чем еще мне уверять себя? Я люблю тебя, но ах! никогда не увижу!.. Но я люблю, и сие должно услаждать мои горести, от коих никогда не исцелюся».
Он встал, вздохнувши, и увидел стоящую близ софы корзину с пирожным, заедками и соками плодов.
— Боги!— вскричал он.— Что я вижу!.. О мне имеют попечение, не хотят, чтоб я умер здесь с голоду! Сего уже довольно!.. О Милана, существо души моей! Сей дар от тебя; твои прелестные руки принесли оный, они к нему прикасались.
Он схватил корзину и целовал оную многократно. Потом поставил ее близ себя на софу и с час глядел на нее, не говоря ни слова, равно как бы видел самую свою любовницу.
— Часть моего желания исполнена,— сказал он наконец.— Сия пища доказывает, что мне позволено обитать на сей софе. О Милана! — вопиял он, бегущий к месту, где с нею говорил вчера.— Обрадуешь ли ты меня сладчайшими своими разговорами?
Он бросился на колени, лобзал место, на коем, чаял, надлежало стоять ей, ибо тут слышал он слова ее. Всяк, не знающий о действиях любви, счел бы его сумасшедшим, но Громобой утешался тем, что другому было бы непонятно. Насытившись воображениями, ходил он по поляне, осматривал каждый цветок и всюду уповал услышать голос своей возлюбленной. Почти за всяким шагом кликал Милану, но она не отзывалась. Он вспомнил о своем обещании не видать ее никогда, и слезы оканчивали его надежду. Сто раз старался он осмотреть окрестности поляны, не откроет ли где-нибудь убежища своей дражайшей; густота леса удерживала его, и он возвратился к софе.
Голод принудил его подвинуть корзину и тем опять родил желания услышать голос той, которая, чаял он, имеет о нем попечение.
— Дражайшая Милана!— говорил он.— Сколь вкуснее бы казалась мне пища, если бы твоя невидимая ручка делила со мною сей обед!—Он отложил кусок пирога, но, поднося ко рту, остановился.— Нет, я не съем оного; ты придешь сюда, моя любезная! Если ты, невидимо присутствуя здесь, испытываешь, люблю ли я тебя,— молчи, не начинай говорить, я умру с голоду, я не стану есть, пока тебя услышу.— Он протянул руку положить кусок обратно, задумался и, забывшись, пообедал.
— Какое забвение! — сказал он, опомнившись, и толкнул корзину прочь.— Счастие, что Милана была на сей раз сурова; если б она пришла сюда, она слышала бы, что я не хотел есть без нее, она бы взяла подозрение... Но какая мне нужда уверять ее! Я никогда ее не увижу. Довольно, что я споспешествую ее благополучию; мне должно любить ее, и сие рачительно исполняет мое сердце... Будь счастлива, моя любезная! Но я тебя не увижу!.. Ах, Милана! — кончил он вздохом.
Он не рассуждал о себе, а думал только о невидимке. Он забыл все, помнил лишь Милану, не смел ничего ожидать, отрекся от всего и вознамерился жить и умереть при водомете.
Солнце готовилось в другой раз зайти в присутствии его на сей поляне.
— Милана! В сие время я тебя услышал!—вопиял Громобой и успел только вздохнуть; он остановлен приближением глубоких лет невольника. Громобою каждый шорох казался вестию, полезною для его сердца, ибо мы всегда того ожидаем, чего меньше всего надеемся. Он видит человека, похожего на обитателя места сего; какая лестная мысль — не узнаю ль от него о Милане! Он вскочил, и глаза его устремились, они требовали сего известия.
— Государь мой!— сказал невольник с почтительным поклоном.— Вы еще здесь! Я думал, что вы уже возвратились домой.
— Домой!— сказал Громобой.— Нет, я никогда не возвращусь; на сем месте должно мне жить и умереть.
— Сие может случиться очень скоро,— подхватил невольник. — Лютейших зверей норы окружают поляну, и я советовал бы вам, поколь еще не смерклось, удалиться.
— Мне удалиться? Мне оставить сие место? Сие невозможно, друг мой: я здесь говорил с Миланою, здесь впервые восчувствовал я впечатления вечной к ней любви. Я не пойду отсюда, поколь узнаю, что ей не противны мои воздыхания; я дождусь сего признания, я принужу ее моим терпением, и тогда пусть растерзают меня звери... Нет, я не оставлю сего водомета. Кажется, мне дозволено обитать на сей софе; из сих попечений о мне заключи,— говорил Громобой, показывая на корзину.
— Не ошибитесь, государь мой,— сказал невольник,— сию корзину принес я.
— Ты принес ее!.. Но чей ты? Какая нужда иметь тебе о мне такую заботу?
— Одно только странноприимство: я поутру увидел вас здесь спящего и узнал, что зашли сюда нечаянно, ибо, не сбившись с дороги, нельзя достигнуть в сие место. Я приметил из томного вашего лица, что вам нужда в подкреплении, и затем принес корзину... Но чей я, сие составляет великую тайну. Господин мой вверил мне сию поляну... Однако я не могу медлить.
Он выложил из корзины остатки кушанья и, взяв ее, готовился идти.
— Так ты не ведаешь о Милане?— спросил его Громовой.
— Здесь не слыхано сего имени,— отвечал невольник.— Какова она собой?
— Я не видал ее, — сказал Громобой, вздохнувши, — она невидимка.
— Вы влюбились в невидимку?— подхватил невольник с улыбкою.
— Я с нею говорил, и прелестный ее голос...
— Государь мой! Я не смею уверять вас, но мне кажется, вы в сильном жару. Простите и удалитесь, пока еще не смерклось,— сказал невольник и ушел.
Не можно остаться в большем изумлении, в каковое поверг ответ невольников Громобоя. Однако любовь его действовала в свою сторону над его размышлениями; вскоре заключены они в пользу его сердца, и прежнее намерение жить и умереть на софе утверждено. «Всяк бы подумал,— говорил он сам себе,— подобно сему невольнику, что я с ума сошел, но воспылать такою страстию не можно от мечты. Я говорил с Миланою и худо верю привидениям; я слышал шорох ее удаления. Нет, старик! Да даруют боги, ' чтоб ты был в такой памяти! Я влюблен не воображением...»
— О Милана,— сказал он потом, вздохнувши, поужинал и, произнеся еще несколько раз имя своей возлюбленной, заснул.
Какое пробуждение! Громобой, очнувшись, видит себя в преогромном покое на великолепной постеле. Драгоценные украшения впадают со всех сторон его взорам. Он встает, смотрит, протирает глаза и уверяется, что то не сновидение. Выглядывает в окно — обширный двор ему представляется; на другую сторону — там прекрасный сад, но нигде ни одной живущей твари. Он шествует по длинному ряду покоев; нигде не встречает никого, могущего удовлетворить его любопытству. Обыскав везде, возвращается он в свою спальню и, бросясь на постелю, предается размышлениям.
«Наконец должно мне верить очарованиям, — думал он. — Лечь на софе близ водомета — и встать в преогромных палатах. Сие очень похоже на волшебство!.. Но какому забавному волшебнику впадет в мысль вести надо мною шутку! Ничуть не будет смешно влюбленного человека отлучить от места, где находит он питание страсти своей, и запереть в пустой дом: сие не составляет шутки, но величайшую злость...»
— Ах, лютый чародей! Ты совершенно восторжествуешь, если только не найду я дороги к моему любезному водомету! — Сказав сие, вскочил он и бежал из покоев вон.
Ворота были растворены, он вышел; одна только дорога шла из оных, и по сторонам ее росли высокие дубы столь между собою плотно, что нельзя было пролезть в сторону. Он побежал ею и вскоре увидел себя в том саду, который виден в окно из покоев. Сад был не очень обширен; он обошел кругом его стен, но не нашел не токмо дверей, ниже той дороги, которою вошел. Он бросился к палатам, вбежал в оные, вышел опять на двор, искал дверей, но кроме великих стен и тех же ворот не было.
— Может быть, я не видал настоящей дороги, которая меня удалила отсюда? — сказал он и пошел с прилежанием, оглядывая по сторонам. Всюду казались ему те же сросшиеся плотно дубы, и он опять очутился в саду, из коего вышел.
— Я здесь заперт! —вскричал он в отчаянии.—Мучь меня, волшебник, лишай единого утешения умереть на месте, где я говорил с возлюбленною Миланою! Но ты недолго будешь питать себя моими мучениями; я предварю мое несчастие.
Сие сказал он, вошед в беседку и бросаясь сесть на стоявшую во оной софу; но вдруг противу себя увидел на стене картину, изображающую девицу в княжеском одеянии чрезвычайной красоты. Живопись была толь совершенна, что если б не было на оной рам, Громобой счел бы княжну сию живою. Он изумился, устремленные его взоры остановились, не смея ни глядеть, ни отвратиться; сердце его вострепетало, и он не знал причины родившимся в душе его чувствованиям. Наконец он собрал память.
«Неужли может быть в природе женщина толиких прелестей? — думал он, закрасневшись оттого, что находил себя пораженна бездушным изображением.— Какое действие на сердце, в коем обитает только Милана! Нет, сие только удивление к совершенству искусства; ты одна наполняешь мою душу, возлюбленная Милана; все совершеннейшее представляет тебя в моих воображениях».
Он отворотил взоры, но они украдкою летели на картину противу его желания. Он стыдился и трепетал помыслить, что готов изменить той, которую клялся вечно обожать. Задумавшись и беспрестанно пожирая глазами прелести живописной княжны, искал он извинения открывающейся своей слабости. Любовь тотчас нашла ему оправдание в следующем:
— Может быть, это Милана, кроме ее, нельзя быть толь прекрасной смертной!.. Я не видал моей возлюбленной, не увижу ее никогда, для чего ж мне не любить ее в сем изображении? Сердце мое представляет ее еще прелестнее... Но удовольствуемся взирать на дражайшую невидимку в сем образе. Осердишься ли ты, Милана, если я поклоняюсь тебе в сем бездушном начертании? Нет, ты не лишишь меня последнего удовольствия: сие только для глаз, но сердце мое в тебе не ошибется.
Сказал сие и, бросясь на колена, целовал страстно картину.
В сие мгновение вшедший невольник привел его в смятение.
— Не Милану ли вы целуете в сем образе? — спросил он Громобоя с улыбкою.
— Проклятый волшебник! — вскричал Громобой, вскоча в великой досаде. —Ибо я не сомневаюсь, чтоб не тобою я занесен в сей очарованный дом; какое утешение находишь ты мною ругаться?
— Милостивый государь, — отвечал невольник,— здесь нет никакого волшебства, и я не думал, чтоб досадно вам было попечение мое о сохранении вашей жизни. Правда, что я перенес вас сонного в дом моего господина, но вы, ночуя в пустыне, без сомнения, достались бы хищным зверям.
— Но запереть меня волшебством, сделать, чтоб я не нашел дороги к драгоценному моему водомету!
— Неправда, милостивый государь, — сказал неволь ник,— с начала дня ворота были растворены, и поляна сия так близка от них, что не можно не видать... Пойдемте, ежели угодно.
Громобой оторопел; невозможно ему было оставить картину.
— Может быть, я ошибся, дорогой мой невольник... но не можешь ли ты сказать мне, кого изображает сия картина?
— Нет, я не знаю. Но есть ли вам нужда заниматься вопросами, когда вы обещались любить Милану; вы обещались ей не видать ее никогда, но сия картина, мне так кажется, скоро приведет вам в забвение Милану.
— Она приведет?— подхватил Громобой с жаром.— Нет, никогда! Самую Милану обожаю я в сем образе. М не искал бы уподобления моей возлюбленной, если б сердце мое не изображало ее совершеннейшею из смертных и если б взоры мои не искали того же насыщения, коим наполняется душа моя; воображения мои довольствуются только созидать начертание лестных идей о ней, и запретит ли Милана любить себя в сей картине, когда я ее самое не видал и не увижу!.. Но ты почему знаешь, что я клялся ее любить и не видать вечно? — спросил он, позадумавшись.
— Почему я знаю! Из слов ваших можно заключить, что вы обмануты мечтою.
— Как! Ты думаешь, что нет на свете Миланы? Нет, чувства мои довольно уверены в том; но если они и обманывают меня, то сердце мое никогда не согласится, что ложный тот образ, который оно в себе носит. Очарование мое больше для меня приятно, чтоб я мог жить, свободясь от оного... Ах, Милана! Любовь моя к тебе сойдет со мною в гроб.
— Вижу,— сказал невольник,— что вас нельзя вывесть из ослепления; я очень того желал... Однако намерены ли вы возвратиться домой?
— Я теперь ничего не имею, кроме Миланы; я не пойду от мест, где она обитает... где я ее слышал. Здесь только могут являться такие приятные мечтания! Неужли ты меня выгонишь отсюда?
— Милостивый государь! Я вас очень почитаю; живите здесь, сколько вам угодно.
— Целый мой век.
— Но господин мой...
— Кто бы он ни был... Я хочу отдаться ему в невольники, только чтоб обитать здесь и видеть всегда сию картину, в коей я обожаю Милану.
— Хорошо,— сказал невольник, —любите Милану, может быть, вы... Пора вам кушать, стол уже накрыт.
Громобой взглянул страстно на свою картину и следовал за невольником, всегда сомневаясь, чтоб обманут был мечтой и надеясь от него что-нибудь выпытать о Милане, а особливо заключая из вида невольникова, что ему тайна его не неведома.
Они вошли в великолепный зал; стол изготовлен был на две особы, золото и серебро составляли сосуды. «Сей невольник ест как король»,—думал Громобой. Невольник подставил ему стул; Громобой дожидал, что он с ним сядет, но невольник взял тарелку и готовился служить.
— Поедим вместе, друг мой,— сказал Громобой
Нет, сударь, я знаю, что вы... и не могу быть так дерзок,— отвечал невольник.
Для кого ж другой прибор? спросил Громобой.
В удовольствие ваше, чтоб вы воображали, что кушаете с Миланою.
— Ты ужасно искусно умеешь шутить над моей слабостию... но, дорогой невольник, позволь мне быть твоим другом: сжалься над снедающей меня нетерпеливостью откройся, не знаешь ли ты чего-нибудь о Милане?
— Что мне сказать вам на сие?— отвечал невольник. Не любопытствуйте, может быть, искренность моя умно жит ваше мучение.
— Ах, чего бы мне ни стоило!.. О боги! узнать о Милане!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74