я не знаю моих родителей и не сомневаюсь, что ты в силах оных мне показать. Я заклинаю тебя перенести их в твой замок.
— Неблагодарный! — вскричала она.— Ты нарушил свое обещание, погубил меня и себя: ты разлучил меня с собою... Прости, любезный и несчастный супруг!
При окончании слов сих она упала в обморок. Густое облако, спустясь, похитило ее и унесло из глаз моих.
Что стал я при сем приключении, изобразить не можно. Подобный преступнику, ожидающему последнего удара, не мог я двигнуться с места, и сердце во мне окаменело. Все следствия учиненного мною нарушения клятвы живо представились очам моим. Видя, что я лишился драгоценнейшего предмета моих дней, возненавидел я жизнь мою и искал орудия, чтоб лишить себя оной. Но посреди моего отчаяния почувствовал, что меня схватили за руку. Я оглянулся и усмотрел женщину в белом одеянии. Время хотя овладело уже прелестьми лица ее, однако ж сияние оных блистало еще в черных очах ее.
— Несчастный Ярослав,— сказала она мне,— напрасно предаешься ты неистовству твоего отчаяния. Не приписывай участи твоей ни твоему преступлению, ни упрямству твоей супруги: есть нечто сверхъестественное, управляющее вашею судьбою, и нарушение заповедей, коих ты сохранить клялся, было необходимое следствие. Однако ж, сколько ни жалок ты мне, я не могу пременить твоей участи; предайся в волю судеб: сие есть наилучшее средство облегчить ожидающие тебя скорби до некоторого времени. Ты должен оставить сие жилище радости, пременившееся ныне в место горестей, и обитать в прежнем твоем состоянии. Я ничем не могу ободрить твою надежду, однако ж уповай, что небеса сжалятся над твоею и супруги твоей участию...
Ведай, что ты до тех пор не учинишься благополучным, пока не увидишь пришедшего к тебе человека, имеющего на лице у правого виска родинку. Сему предоставлено соединить тебя с твоими родителями и возлюбленною. Однако ж, чтоб удовлетворил ты преступлению за несохранение заповеди, должен ты сохранить следующую, которой малейшее нарушение лишит тебя навеки твоей супруги и родителей. Ты не должен никому открывать приключения твоего с сияющею птицею и ни с кем не говорить до пришествия к тебе помянутого человека, имеющего родинку. Но и сему отнюдь не объявляй о своем приключении, пока не доставит он тебе известие о живущем вниз по течению источника, орошающего землю Ладина капища, рыболове, который беспрестанно починивает свои сети. Если сей рыболов откроет свою повесть, тогда позволено рассказать и тебе свою. В то время настанет благополучный час, в который возвратится супруга твоя в твои объятия; тогда увидишь ты и своих родителей, и многих других весьма к тебе близких особ, претерпевающих несчастия. Все их благополучие зависит от твердости твоего языка.
Она, выговорив сие, махнула палочкой, кою держала в руках своих, и в то мгновение ока подхватил меня вихрь и принес в жилище, где я воспитан.
Строго ли наблюдал я заповедь, данную мне сею женщиною, которую я должен счесть за волшебницу, о том вам,— продолжал Ярослав к Баламиру,— известно. Я не говорил ни с кем ни слова до вашего прибытия. Правду сказать, что я и редко был подвержен сему искушению, ибо после набега диких и разорения нашей области весьма мало осталось жителей. Между тем и малое число сие не оставило меня без прозвища: я проименован от них сумасшедшим звонарем. Признаюсь, что я имя сие заслуживал, потому что никто не мог добиться от меня ни слова. Я убегал от всех меня вопрошающих; и как урон возлюбленной моей супруги ежечасно наполнял мучением мои чувства и образ ее повсегда воображался мне, то провождал я все время, бегая на колокольную башню и звоня в колокола, ожидая, что звук оных привлечет по-прежнему к отраде моей сияющую птицу. Однако ж я не получал из того другой отрады, как только подтвердил мнение людей о моем сумасбродстве.
По отшествии вашем к рыбаку я продолжал обыкновенное мое упражнение бегать на башню звонить, воздыхать, проливать слезы, проклинать мой проступок и питаться подаянием добросердечных людей. Наконец увидел я сего почтенного старика, привезшего меня к вам, и сих двоих молодцов. Не знаю, какая волшебная сила отогнала от сердца моего горести и наполнила оное надеждою, что несчастия мои прекращаются, когда сей старик повелел мне за собою следовать. Один из числа сих двух молодцов,— говорил Ярослав,— открыл мне, что он мой родной брат. Я не нашел никакого в том уверения, потому что он не мог объяснить мне, по какой причине называется моим братом и кто наши родители, однако ж сердце мое движением своим подтвердило слова его. До сих пор мы еще не говорили, а делали друг другу одни вопросы, никогда на оные не отвечая. Но объятия наши, в кои часто мы друг друга заключаем, свидетельствуют, что мы должны быть единоутробные.
Ярослав кончил свою повесть, взглянув на сапожника, и подавал тем ему знак желания своего узнать его приключение.
— Я разумею сей безмолвный язык,— отвечал ему сапожник,—ты, любезный брат, ожидаешь от меня сведения, почему я называю тебя сим приятным именем, но ты из моей повести столь же мало сведаешь о том и останешься в равномерной, как и я, нетерпеливости узнать, кто наши родители. Одна причина удерживала меня до сих пор впускаться с тобою в разговоры: как и ты, имел я заповедь не сказывать моих похождений, пока не узнаю я твоих. Теперь я получил свободу.
— И можешь сдержать свое обещание мне,— подхватил Баламир.— По чести, должно быть, весьма чудному случаю, мешавшему тебе в пять лет сшить пару башмаков, и приключавшему чрез все то время воображение, производящее рвоту.
— Я не советую тебе медлить,— сказал историк,— ибо чем скорее ты расскажешь подробности твоей жизни, тем ближе будешь ты к своему счастию.
Все собрание его к тому побуждало, и он начал.
ПОВЕСТЬ САПОЖНИКА
— Я так же не известен о моей природе, как и Ярослав. Люди, воспитавшие меня, нашли меня, вставши некогда от сна, лежащего в колыбели незадолго пред тем умершего их сына. Они сочли сие за особливую милость небес, и как, кроме того, детей у них не было, а лета их не подавали уже надежды к рождению других, то и оказывали они о мне родительские попечения. Не прежде, как по пришествии моем в смысл, узнал я о себе, что я несчастный подкидыш. Таковая суровость истинных моих родителей и любовь сих посторонних произвела во мне то, что я никогда не жалел о давших мне жизнь, а всю горячность обратил к моим воспитателям. Как сей благодетель мой был сапожник, то и меня научил рукомеслу своему; я успел в оном столько, что, укрепясь в летах, снял весь труд пропитания дому моего на себя и тем заплатил моим воспитателям. Я прославился искусством моим не токмо в местечке, где обитал, но и в соседстве. Проворство и чистота моей работы доставляли мне довольные доходы; мы жили в изобилии в рассуждении нашего состояния, и наконец должен был с огорчением оплакать смерть моих названых родителей. Предавши тела их земле с пристойною честию, остался я самовластным в их доме. Собранное ими и моими трудами имение по воздержанной моей жизни было достаточно доставить мне отдохновение в трудах моих. Я работал уже от скуки, а не от необходимости.
Состояние мое являло мне нужду вступить в брак, но не знаю, какая тайная гордость рождалась в моих мыслях, как скоро доходило до выбора невесты. Мне представлялось, что только дочь какого-нибудь князя удобна удовлетворить моим желаниям. Естественно, что я никогда бы не сыскал такового союза; ибо кто бы мог согласиться с моим высоким о себе воображением, хотя неоспоримо и то, что подкидыш может иметь право причитаться в родню и к самым владетелям? Однако ж я не тужил, что остался одинок; я имел свое временипрепровождение: полевая охота была из давнего времени моею страстию. Я стрелял совершенно из лука и, между прочим, имел отменное дарование в бегании, так что, к удивлению моих сотоварищей, в охоте достигал зайца на бегу.
Один раз, когда я упражнялся в шитье башмаков, ученик мой, вбежав ко мне, кричал, что по двору моему бегает заяц. Я не уверился оному и хотел посмотреть сам, но, выскоча на двор, увидел, что то была правда. Хотя тогда был глубокий вечер и ночь довольно темная, однако я, надеясь на меткость моей руки, кричал моему ученику, чтоб он подал мне лук и стрелы. Ученик замешкался, а заяц между тем побежал с двора. Я счел, что есть ближайший способ достичь мне оного и схватить руками. Я погнался за ним, а заяц как бы нарочно уседал в близком от меня расстоянии, но всегда убегал с быстростию, когда я уже готов был схватить его. Таковым образом вывел он меня не токмо из селения, но и весьма далеко от оного. Надобно быть охотником, чтоб иметь понятие о той странной склонности, которая побуждает гнаться за зайцем, как скоро оный побежит. Посему нет чуда, что я всю ночь провел в незнакомых местах, преследуя сего зверя. Он умел заманивать меня и напоследок вскочил в обширное дупло некоторого великого дерева. С прыткости, с каковою стремился я за ним, вскочил и я за ним в дупло и поймал его за переднюю ногу.
На сем слове остановился сапожник, испустя тяжкий вздох и возводя взоры свои на небо, пришел в некоторую задумчивость. Старик вывел его из оной, сказав ему:
— Видно, что вы весьма горячий охотник, когда ловление зайца приводит вас в задумчивость.
— В сем должно быть некой тайне,— подхватил Баламир.
— Может быть,— сказал старик с улыбкой.
— Да,— отвечал сапожник, поглядев ему в глаза,— и может быть, почтенный старик лучше всех в состоянии объяснить оную...
Конечно,— продолжал он, обратясь к слушателям,— все мои несчастия произошли от сего часа, и приключившееся со мною может сочтено быть за исправную ложь. Но когда никто не сделал возражения Ярославу в рассуждении явления сияющей птицы, то, может быть, не сочтут за странное, что и я, схватя зайца, увидел себя вместо дупла в преогромных палатах, держащего за руку наипрелестнейшую девицу. Всяк согласится променять и оленя, не токмо зайца на красавицу, почему и я не заботился о том, куда девался он, но не мог понять ни малейшего из случившегося превращения. Я приведен был оным в таково удивление, что не мог выговорить ни слова, ни сохранить вежливости, чтоб, по крайней мере, выпустить руку красавицы, когда уже оная престала быть ногою зайца. Девица сия взирала на меня глазами, из коих я накоротке уразумел, что она не досадует за мою неучтивость и что рука ее досталась не противному для нее человеку. Напоследок прошли минуты замешательства, но я столько ж неизвестен был о судьбе моей, хотя имел смелость поцеловать несколько раз руку, доставшуюся мне по охотничьему праву. Любопытство мое никто не мог разрешить, кроме сей красавицы, в которую я при первом взгляде смертельно влюбился.
— Не удивляйся сему превращению, любезный Доброчест (так я называюсь),— сказала мне сия девица.— Я называюсь Замира и, как дочь некоторой волшебницы, имею довольное знание в чрезъестественной науке. Судьба моя определила мне избрать супруга по моей воле, и я во всех странах света не нашла достойнее тебя владеть мною. Мне известны гордые твои мысли в рассуждении избрания твоего себя в супруги; но если склонности сердца твоего не противятся чистоте моего к тебе пламени, ты ничего не утратишь, учинясь моим мужем.
Я родилась от короля, превосходящего властию своею всех государей известного света. Неисчетные богатства, находящиеся в моей власти, достаточны подать нам великолепную жизнь на все наши дни, а горячность моя обещает тебе спокойство и все сладости верного супружества. Впрочем, сын ли ты сапожника, тебя воспитавшего, я люблю тебя, или имеешь родителей, сидящих на престоле,—для меня равно, и сердце мое не имеет нужды в сем испытании. Скажи, не учинишь ли ты меня несчастнейшею из всех женщин на свете и не тщетно ли я употребила хитрость, коею ты залучен в мой замок?
— Ах, прекрасная Замира! — вскричал я, повергшись к ногам ее.— Не делая таковых вопросов, ты могла уже читать из глаз моих, что я с первого взора обворожен твоими прелестьми. Какое счастие может сравниться с обладанием тобою! Владей навек мною, когда тебе и благоприятной судьбе моей угодно возвести меня на верх благоденствия. Счастие мое превзошло мои воображения, хотя душа моя повсегда чувствовала сей отличный жребий. Я вижу, что не тщетно сердце мое оставалось свободно от любви до сего времени, когда рок мой определял в нем храм божественной Замире. Я ничего не могу противупоставить твоим достоинствам; сапожник не может иметь оных, но Доброчест ощущает, что он в силах обожать Замиру и любить столько, чтоб она никогда в выборе своем не раскаивалась.
Таковое приветствие замкнуто было несколькими пламенными поцелуями, коих мы не считали, ибо губы наши прежде устали, нежели мы насытились.
— Итак, я твоя, любезный Доброчест, навеки твоя,— сказала наконец Замира, испустя вздох, совсем отличный от тех вздохов, каковые производят огорчение.
Она клялась мне вечною верностию, а я приводил ей в свидетели всех богов, кои мне пришли на память, что до смерти одну ее любить буду. И я, конечно, удержу мое слово, ибо я обожаю несравненную Замиру, хотя оную утратил... и утратил моею погрешностию, — промолвил Доброчест, вздохнув, как вздыхают от истинной горести.
— Я взошла на верх моих желаний,— сказала мне на другой день Замира, — я уверена, что с моей стороны супруг мой не увидит причины к огорчению, но я опасаюсь, чтоб сам он не поверг себя и меня в злосчастие. Для сего должна я открыть тебе, Доброчест, некоторое условие, требуемое от тебя таинством судьбы моей, и ты должен в сохранении оного дать мне клятвенное обещание. Владея мною и всем, мне принадлежащим без изъятия, можешь ты здесь давать свободу всем твоим желаниям, но не позволено тебе иметь любопытства в одной вещи, которая, вроде жизни моей, может быть, покажется тебе странною. Я предваряю тебя, что если ты не удержишь оного, то погубишь себя и меня: мы будем разлучены и вместо сладостей, коим не было бы конца для нас в сем замке, подвергнемся жесточайшим горестям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74