я чужестранец, прошедший великое расстояние, чтоб только увидеть беспримерную монархиню дулебов, и, получая в час сей удовлетворение, не имел нужды говорить, ибо глаза мои пользуются щедротами вашего величества, дозволяющими всем взирать на вас.
Милосвета, оказав на прелестном лице своем знаки кроткого удовольствия, подавала ему руку для поцелования.
Баламир приближился, повергся снова к ногам ее и, принимая руку ее, изумлен был, что царица оную вдруг отдернула и в замешательстве отступила несколько шагов назад. Она усмотрела на лице его звезду, а на руке известный ей перстень, и сие-то было причиною ее смятения.
— Владетель уннов!..— вскричала она.— Вы повергли меня в стыд вашим притворством. Едва я не учинила величайшего проступка и не приняла сильного монарха за простого чужестранца.
Слова сии привели Баламира в крайнее смятение; и между тем, как он в нерешимости, что ей сказать, вопрошал сам себя, почему он ей известен, Милосвета подошла к нему и, взяв его за руку, приглашала следовать с нею во дворец ее.
— Вы не будете больше несправедливы,— говорила она,— и позволите мне поправить мой проступок оказанием вам достойной чести.
Баламир не нашел слов, обретаясь еще в прежнем изумлении. Он в безмолвии поцеловал руку, воспламенившую в нем всю кровь своим прикосновением, и следовал за нею во дворец. Великолепие здания и всюду блистающее богатство не занимало его взоров, оные устремлены были на особу, явившую в себе неоцененные для души его сокровища.
Милосвета старалась наивозможнейшим образом угостить столь великого посетителя, но сей, мучимый любопытством и удивлением, искал свободного часа войти с нею в объяснения. Царица дулебов сама подала ему к тому средство, приглася его к осмотрению своего кабинета.
— За несколько лет,— сказала она, оставшись с ним наедине,— вы нашли бы здесь только знаки свирепства бесчеловечных аваров.
— Великая государыня, - подхватил слова ее Баламир, — все я знаю мне известны благодеяния, оказанные вами стране сей. Проходя вашу державу, я очевидный был свидетель, что вы возвели своих подданных на верх возможного человечеству благоденствия. Признаюсь, что слава, наполнившая свет вашими деяниями, принудила меня оставить престол мой, дабы удостовериться в том, чему я присвоял сомнение. Я все нашел больше, нежели истинно. Но еще нашел и то, чего не воображал: я чаял увидеть только великую смертную, но глаза мои встретились с божеством, обворожившим мою душу и покорившим навек мое сердце.
Говоря сие, он повергся пред нею на колена, а Мило-света, стараясь его поднять, показывала, что таковая победа ей непротивна. В старину как женщины, так и мужчины чувствования свои открывали без околичностей; сие-то и было причиною, что тогда в свете больше находилось чистосердечных, нежели льстецов. Женщины могли полагаться на слова мужчин, ибо тогда обмануть любовницу не можно было без наказания.
— Да,— продолжал Баламир,— я клянусь вам, что дорого заплатил за мое любопытство; вы навек покорили меня красоте своей и, может быть, только к моему мучению, ибо я по сих пор еще не разумею, смертная ли ты или божество, которое пленило меня затем, чтоб я за дерзость мою не имел надежды быть счастливым.
— Король уннов,— сказала ему на то Милосвета,— я вижу, что вы довольно учтивы, однако ж не смею отнести то к вашему нечистосердечию. Победу над сердцем столь великого государя я считаю первым моим благополучием и едва ли не считала бы сию оным, если бив самом деле я была богиня. Но верьте мне, что вы говорите с смертною, и с таковою, коя при всем чаемом другими благополучии своем довольно несчастна. Я знаю, что привело вас к заключению сему то, что я узнала особу вашу, кою чаяли вы быть весьма скрытою. Знайте, что звезда, которую имеете вы на лице вашем, и перстень ваш предуведомили меня о вас, однако ж не спрашивайте у меня более на сие изъяснения, оное не в моей состоит воле; может быть, вы познаете, если не пожалеете трудов. Все, что могу я вам сказать, содержит то только, что от вас зависит овладеть моей судьбою и что сердце мое вам покорится, когда я властна буду оным располагать.
Баламира слова сии привели в великое восхищение. Он снова повергся к ногам Милосветы и повторял клятвы о вечной к ней верности. Но как все сие составляло лишь одну темную для него надежду, просил он объяснения, каким образом может он все познать и в чем должны состоять труды его. Но Милосвета молчала, и по многим убеждениям едва получил он в ответ: «Следуйте на восток и тогда, как совершенно утомитесь, получите объяснение, что вам должно делать...»
— Увы! — вскричала она, произнеся слова сии.— Я дорого плачу за мою нескромность!..
Тогда упала она в обморок; густой дым окружил ее, и чрез несколько мгновений ока не видно стало ни дыма, ни Милосветы.
Король уннов приведен был тем в великий ужас. Происшествие сие казалось ему непонятно, кроме того, что считал себя причиною погибели особы прекраснейшей и коя сердцу его учинилась необходимою. «Ах проклятое любопытство! — вопиял он неоднократно.— Ты причиною, что я лишаюсь Милосветы».
Но одумавшись, рассуждал, что он может еще ее увидеть, если не пожалеет трудов, и что на сей конец следует идти ему на восток. Он действительно пошел в самую ту минуту в определенную страну света, беспрестанно размышляя, что значит его перстень? Кем оный ему дан? Какое он доставит ему благополучие, когда с получением его в первый день лишился он особы, коя навек пленила его душу? А потом, какая бы должна быть судьба царицы дулебов? И в чем состоит ее злосчастие, и по какой причине объяснялась она столь темными выражениями? И наконец, от кого зависит судьба ее, когда она самовластная монархиня народов?..
Но чем больше он рассуждал, тем непонятнее казалось ему его приключение. Иногда он впадал в отчаяние, что Милосветы не увидит вечно, а иногда ободрял себя, что труды его доставят ее ему в объятия, хотя, по-видимому, участвует в сем сила какого-нибудь волшебника. Так, размышляя, шел он, пренебрегая все затруднения.
Чрез несколько дней достиг он в преужасную пустыню. Лучи солнца, ударяя о скалы крутых гор и в преломлении упадая на сухой песок, учиняли воздух в месте оном столь жарким, что почти дышать было не можно. Засохшие травы не приносили ничего удобного в пищу, и вдобавок ко всему, не находилось нигде ни капли воды. Голод и жажда начали преодолевать неутомимо шествующего короля уннов: тщетно старался он ободрить силы свои отдохновением; природа его ослабла. Едва передвигая ноги, добрел он к утесу одной из черного камня состоящей обнаженной горы. Тут упал он почти без чувств, не ожидая ничего, кроме смерти.
«Вот плод моего любопытства,— рассуждал он,— вот все благополучие, обещанное мне от сего перстня. Я умру в сей пустыне и буду добычею хищных тварей».
— Нет, ободрись! — кричал ему неизвестный голос. Баламир поднял голову, осматривался на все стороны,
но не видел ничего, кроме окружающей его пустыни.
— Кто ты? — вопиял он неоднократно. Но голос уже не ответствовал более.
— Кто бы ты ни был,— сказал он наконец,— сжалься над смертным, кончающим дни свои от жажды, дай мне хоть каплю воды.
Пустое только эхо повторяло слова его; голос молчал. Баламир приведен был тем в отчаяние.
— О боги,— вопиял он,— не довольно ли я несчастлив, что умираю в пустыне с голода и жажды, быв самодержцем сильного народа, надлежит еще, чтоб и мечты выводили меня из терпения? Могу ли я ободриться, когда не в силах тронуть ни одним членом!
Сие восклицание его пресечено было великим стуком: гора, у подошвы коей он находился, расселась надвое и, с ужасным шумом раздвинувшись врозь, оказала в себе вход в превеликую пещеру. С одной стороны оной росли плодовитые древеса, а с другой бил вверх источник светлейшими хрусталя водами.
Баламир, приведенный с начала явления сего в страх, ободрился и пополз к источнику. Прохладительные оного воды, утоля пожигающую его жажду, доставили ему столько сил, что он встал на ноги, сорвал несколько зрелых смокв и чрез то совершенно укрепился. Тогда все прелести царицы дулебской, исчезшие пред ожиданием смерти, живо вообразились в его памяти; он вспомнил слова ее, что, когда он совершенно утомится, получит наставление о том, что должно делать ему для приобретения сердца ее.
«Без сомнений, в сей пещере,— думал он,— получу я объяснение о странных моих обстоятельствах. Невозможно, чтоб оная была необитаема. Либо присутствие божества, или сила волшебника принудила гору отверсть мне вход в пещеру, чтоб я вошел в нее и был наставлен».
Сказав сие сам себе, пошел он во внутренность горы.
Шествуя около двух часов по мрачным оборотам пещеры, и по большой части ощупью, ибо редко где впадал в оную слабый свет дневной сквозь расщелины в горе, достиг в некую округлую храмину, освещаемую неугасающею лампадою. Свет сего таинственного огня столь был ярок, как бы солнечный в ясные полдни, и потому Баламир без труда мог различать предстоящие ему предметы. Стены сего подземного здания не имели других украшений, кроме что состояли из разноцветных выясненных мраморов, и содержали по местам надписи неизвестными характерами. Посреди пола стояло столбу подобное возвышение, имеющее девять ступеней, а на верху оного лежала мертвая голова, и перед нею из некоего металла сделанная дудочка.
Долго Баламир трудился над разобранием надписей; оные были непонятны. Осматривал, не находится ли куда далее выхода, но не видал кроме дверей, в которые он вошел. Восклицал троекратно; никто не ответствовал. Не получая нималого объяснения, вспал он на мысль засвистать в дудочку, находящуюся близ мертвой головы, и в сем намерении пошел он по ступеням на возвышение с восточной стороны. Но едва лишь вступил на третью ступень, увидел стоящего пред собою и неизвестно откуда взявшегося старика. Одежды на нем были черные, с изображением некоторых неизвестных характеров, а в руке своей держал он волшебный жезл.
— Король уннский! — вскричал он в некотором замешательстве.— Сколь ты счастлив, что пошел взять роковую дудочку с восточной, а не с другой стороны, ибо в прочем ты погубил бы навек царицу дулебскую.
— Я погубил бы! Чем? — сказал Баламир с удивлением.
— Не жди от меня объяснения на то,— отвечал старик.— Пойди на восток, проведывай о славном странноприимце Зелиане. Если оный откроет тебе о источнике того неистощимого богатства, кое он ежедневно непонятным образом расточает, ты, может быть, тогда проникнешь в тайну судьбы твоей, моей и царицы дулебской... Но, ах! я дорого плачу за сие тебе наставление,— сказал старик с трепетом и в то ж мгновение ока превратился в каменный истукан, держащий в руках медную стрелу.
Баламир с удивлением и ужасом взирал на сие очарование; старался увериться, подлинно ли старик потерял жизненность: не было в нем ни малого знака оной; желал оказать ему помощь, но боялся ко всему коснуться и вознамерился идти на восток.
— Возьми медную стрелу! — вскричал прежний голос, слышанный им пред расступлением горы.
Баламир вздрогнул, однако ж повиновался и, взяв стрелу из рук истукана, оставил пещеру и шествовал в определенную страну света. Целый месяц препровел он в пути, странствуя сперва в пустыне, а потом в местах обитаемых; но нигде не удовлетворили его вопросам о Зелиане. Напоследок взошел он на прекрасную долину и устремлялся приближиться к виденному вдали огромному зданию. Вдруг схватили его несколько вооруженных воинов и расспрашивали, куда он шествует.
— Я иду к странноприимцу Зелиану,—отвечал Баламир.
— Ты никогда к нему не достигнешь,—сказали воины,—если не дашь клятвенного обещания никому никогда не сказывать, что ты у него был и что тебе известно его имя.
«Сие чудно,— думал Баламир.— Человек, расточающий несчетные богатства на странноприимство, не хочет, чтоб сказывали, где он обитает».
Он вопрошал о причинах сему; ему не ответствовали, и он согласился дать клятву. Его повели к виденному вдали зданию, и вскоре очутился он в чертогах Зелиановых.
Его ветрели великолепно одетые служители, и как тогда уже смерклось, отведен он был в богато убранную комнату и по омовении ног угощен изобильным ужином и получил постель, каковой не имел он лучше и в собственном своем дворце. Любопытство, наполнявшее его голову, мало дозволяло ему успокоения, и едва начало рассветать, он, совсем одетый, вошел в великую приемную комнату хозяина. Менее нежели в полчаса вся оная наполнилась разного состояния людьми; не одни только странствующие ожидали тут выхода Зелианова, но и имеющие в чем-либо нужду.
Хозяин не умедлил появиться. Он был прекрасный человек, около двадцати пяти лет, и одетый в печальном платье. На лице его изображалась глубокая горесть, которую не могло загладить упражнение его выслушивать просьбы и удовлетворять оным; и Баламир приметил, что у него недостает целой кисти у правой руки, коя была обвернута белым платком. Не было ни одного, коему бы он отказал в требовании, и не было ни одного, ко торый не просил бы у него денег. Два человека беспрестанно приносили на серебряном блюде кучи золота, а Зелиан позволял брать каждому сколько угодно. Мало нашлось взявших меньше тысячи червонных.
Один только Баламир остался без подарка, когда все уже вышли.
— Кажется, что вы, государь мой, не имеете нужды в деньгах,— сказал ему Зелиан.
— Благодарю богов,— отвечал Баламир.— Но я не без требования,— примолвил он.
Зелиан, усмотря из взглядов его, что он хочет остаться с ним наедине, выслал вон всех своих служителей.
— Теперь вы можете сказать оное,— продолжал Зелиан,— и будьте уверены, что зависящее от меня немедленно получите.
— О государь мой, я, конечно, невозможного не требую,— подхватил Баламир.— Важное для меня обстоятельство принуждает меня осведомиться о причинах, доставляющих вам несчетное богатство, кое вы ежедневно расточаете. Но не подумайте, чтоб корыстолюбие меня к сему привлекало; я удален желать вещи, мало меня пленяющей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74