Помощию сей благодетельницы моей неоднократно совершал я ужасные приключения, в коих участвовало чародейство, и признаюсь, что ей единственно обязан я приобретением имени моему славы.
Катящийся клубок остановился у подошвы неприступной горы при окончании повествования Ерусланова. Шлем валился с головы, когда надлежало взглянуть на вершину оной, на коей стоял блистающий от золота и дорогих камней замок волшебницын.
Мы сошли с коней. Еруслан поднял клубок и, спрятав оный, возгласил трижды:
— О Тифея!
Вскоре оглушил меня жестокий гром. Гора расступилась надвое и оказала всход на себя по мраморным ступеням, украшенным по сторонам изваянными истуканами неподражаемого художества.
Еруслан пошел наверх, я следовал за оным, и чрез две тысячи ступеней очутился на площади замка, коего великолепие и истощенное ко украшению богатство описать не можно. Стены замка были из золота, башни на оных из серебра, самоцветные камни, втертые в пристойных местах, множеством своим учиняли всякий предмет блистающим. Палаты Тифеины стояли посреди замка и казались быть созданными из одного чистейшего хрусталя.
Но я оставляю описание, ибо подробно пересказать вам виденное там мною недостанет моей памяти и отнимет много времени, кое лучше употребить на продолжение собственных моих приключений, о коих вы ведать желаете.
Волшебница ветрела нас в огромном зале. Старость, изображенная на лице ее, и белое одеяние придавали ей вид, влагающий во всякого к ней подобострастие.
— Я знаю причину твоего прихода, возлюбленный богатырь,— сказала она к Еруслану.— Предприятие ученика твоего Сидона достойно славы, увенчать его имеющей. Не произносите просьб о моем покровительстве; мои собственные выгоды заключаются в поспешествовании его намерениям.
Ведайте,— продолжала она, посадя нас на богатую софу,—что Иверон, царь целтиберский, и его дети— мои ближние родственники. Жена его была моя меньшая сестра. Но должно вам знать и то, что все мое знание не в силах чрез собственные мои руки отвратить несчастия моих родственников. Сестра моя была волшебница, а законы наши строго запрещают помогать волшебнице и детям волшебницы. Я остаюсь только огорченною свидетельницею бедствий, наносимых моим родственникам чародейством Зивияла и сестры его. Я должна бы и вечно сострадать им без надежды, если бы небо не вложило в тебя, великодушный Сидон, желания помочь царю Иверону. Твоя неустрашимость и благоразумие обещают мне благополучное всему последствие; ибо кроме известия, где ты можешь сыскать моих племянников, некоторых слабых наставлений к поединку твоему с исполином, имеющим львиную голову, и подкрепления твоего оружия, я ничего не могу сказать тебе в наставление. Итак, дорогой Сидон, поверь мне на несколько часов все свое вооружение.
Я с радостию снял с себя мою броню и прочее оружие для того, что ожидал, что оное волшебным действием учинится таковым же непобедимым, как и Ерусланово.
Тифея отвела нас в особливую комнату, где приготовлены были для нас разные прохлаждения. Все, что вкус и человеческие прихоти изобрели во все веки, находилось тут в избыточестве. Для отдохновения готовы были столь мягкие постели, что, возлегши, чаял я покоиться на самом воздухе.
Чрез несколько часов вошла к нам Тифея; она принесла к нам мое вооружение и в сосуде некое жидкое и благовонное существо, коим облила меня, по научению Ерусланову ставшего на колена, с головы до ног.
Я не могу изобразить вам, какую восчувствовал я от сего в сердце моем бодрость: воинство целого света казалось мне тогда лишь слабым ополчением, если бы надлежало с ним сразиться. Волшебница своими руками надела на меня броню и препоясала меч мой. Я видел, что оные получили отменный противу прежнего блеск и имели начертание неизвестных характеров, кои вы теперь на них видите,— продолжал Сидон к Булату.
— Теперь испытайте крепость своего оружия,— сказала мне Тифея.
При слове сем Еруслан извлек меч свой, коего действие мне довольно было знакомо, и ударил из всех сил по самому слабому месту моей брони. Меч отпрыгнул от оной как бы камень, ударенный о камень; а я нимало не почувствовал сильного действия руки моего богатыря.
— Изведайте ж действие вашего меча,— сказала мне волшебница, отведши меня в особый покой, где увидел я истукан, скованный из твердейшей стали.— Рубите сей истукан всею силою.
Я опустил меч мой не полным размахом плеча моего, однако ж разрубил истукан на две части сверху донизу; я бросился на колена пред волшебницею и благодарил ее за таковый чрезвычайный дар.
— Сие не все еще,— подхватила Тифея,— познайте силу вашего меча.
Сказав то, отвела она меня в другой покой, где увидел я зияющее на меня пламенем чудовище и простирающее преострые свои когти, чтоб растерзать меня.
Самая нужда обороны принудила меня извлечь меч мой; я опустил на оное удар, но представьте себе удивление мое, когда чудовище вдруг сгибло в глазах моих, а меч толь жестоко увяз в деревянной колоде, что я с трудом его высвободил.
Видите ли, — сказала мне Тифея,— все волшебства и очарования исчезают от прикосновения меча вашего. Надейтесь, что предприятие ваше наградится желаемым успехом.
Я повторял благодарения моей благодетельнице, а она продолжала:
— Ну, любезный Сидон, простись теперь со своим наставником. Важное приключение отзывает богатыря Еруслана в другую часть света. С сожалением должна я открыть, что воля судеб определяет вам друг друга не видать больше.
Я любил Еруслана как отца моего, и обстоятельство сие истощило слезы из очей моих.
Мы долго пребыли безмолвны, заключа друг друга объятиями; наконец Еруслан простился со мною и с волшебницею. Сия махнула своею волшебною палочкой, светлый облак окружил и помчал богатыря, и с того времени мы уже не видались.
Потом волшебница говорила мне:
— Ты пробудешь в моем замке до назначенного срока поединку твоему с хищником престола Иверонова. Не заботься о времени на проезд твой к столице целтиберской. Я берусь на себя облегчить путь твой. Не требуй от меня никаких наставлений, касательных до твоего подвига; я не могу ничего тебе сказать, кроме сего: в сражении с исполином не щади рук своих, ибо малейшее ослабление в ударе приключит тебе множество несчастий. Второе: во все время, доколь ты будешь покушаться против Зивияла и сестры его, не вкушай никаких плодов древесных, сколь бы привлекательны оные ни были, ибо по хитрости твоих врагов легко можешь ты вкусить на оных смерть свою; и наконец, если пожелаешь ты освободить моих племянников, ступай прямо на север.
Сказав сие, Тифея отвела меня в особливую комнату, где во все время пребывания моего угощаем я был великолепно.
Я твердо вкоренил в памяти моей все слова волшеб-ницыны, но не мог рассуждениями моими проникнуть таинственный оных смысл и определил следовать единственному оных смыслу. Тифея уже больше ко мне не появлялась, и в последнюю ночь пятого дня, как в срочную приезда моего к столице целтиберской для поединка, заснул я сверх обыкновения моего крепким сном.
Пробудясь, очутился я лежащий под деревом на пространном поле близ некоего великого города; щит мой служил мне вместо возглавия, а конь мой, привязанный к дереву, спокойно ел белую ярую пшеницу. Вставши, осматривался я на все стороны, не увижу ли кого для осведомления, в каком месте я обретаюсь. Вскоре увидел я идущего ко мне Иверона, почему заключил, что помощь Тифеина доставила меня в надлежащую страну.
— Я отчаялся было,— сказал мне царь целтиберский,— увидеть моего избавителя и ожидал моей смерти, ибо хищник короны моей объявил, что если вы хотя час до полдень сего дня умедлите, он сорвет с меня голову.
— Вы обижаете меня,— отвечал я царю Иверону,— давши вам мое богатырское слово, никогда я оного не нарушу.
Иверон извинялся предо мною, говоря, что он, как несчастливый человек, опасался в моем здравии, чая, что и вступающий за него подвержен бывает его злосчастиям, а не в слове моем сомневался. Он уведомил меня, что в пятом часу дня исполин выступит для сражения на сие поле.
Я просил Иверона остаться зрителем сего поединка под тем деревом, где он меня нашел; а сам, оправя мое оружие и укрепя седло на коне моем, воссел на оного и, выехав на средину поля, возгласил троекратно:
— Незаконный владетель престола царя целтиберского должен явиться к отчету в хищничестве своем пред богатыря Сидона.
При последнем моем возглашении на городских стенах вострубили в трубы и ударили в бубны; а чрез час времени увидел я городские вороты растворяющимися, а стены покрытыми множеством зрителей.
Недолго я ожидал, выход исполина начался торжественным шествием вельмож: они шли по два в ряд, и некоторые из них несли царские утвари на аксамитных подушках. За оными следовала царская колесница, а за сею сам исполин пеший, ибо по величине роста своего ни в какую колесницу уместиться ему было невозможно. Вельможи остановились в полукруге, а исполин, приближась ко мне, говорил страшным голосом: действительно ли ты намерен подвергнуть жизнь свою очевидной смерти за бывшего царя Иверона? Рассуждал ли ты о дерзком своем предприятии и о следствиях сражения с непобедимым исполином?
Он продолжил бы, может быть, подобные сим и, по мнению его, имеющие меня привести в ужас разговоры, если б я не принудил его оные кончить и приготовиться к защищению.
— Не рассказывай мне басен,— сказал я ему с пренебрежением.— Непобедим ли ты, докажет мое оружие. Я не устрашаюсь твоего роста и вижу в тебе лишь бесчеловечное чудовище, заслуживающее истребления. Отдай корону целтиберскую законному ее носителю и готовься к достойной казни.
Раздраженный словами моими, исполин начал дышать пламенем: все окрест него загоралось, и он чаял сожечь меня. Но, к изумлению его, пламень не прикасался ко мне, а обращаясь, опалял самого его.
Пользуясь сею его расстройкою, уклонил я копье мое и пустился во всю конскую прыть, чтоб пробить насквозь его желудок. Жестокий сей удар не причинил ему нималого вреда, хотя копие мое до самой руки моей вскочило ему в брюхо, и только удар грудью коня моего опрокинул его навзничь. Исполин вставал и зиял на меня пенящеюся своею львиною пастию, готовясь проглотить меня. Ужаснувшиеся зрители, желающие мне победы, пришли в великую обо мне опасность и изъявляли то жалостными восклицаниями. Однако я обнажил меч мой и ударил оным приближившегося ко мне исполина с таковою силою, что разрубил голову надвое и тело до самых грудей.
— Разрубай на полы! — доходил ко мне голос неизвестной особы.
Но как уже исполин упал и я считал его мертвым, то не уважил слов сих, а более для того, что не хотел постыдить богатырскую руку, коей следует производить только один решительный удар.
Но за сию гордость я наказан был довольно, как услышите в продолжении моей повести. Едва тело исполиново коснулось земле, как вдруг оное исчезло, а я увидел выскочившего из него зверообразного эфиопа в одеянии чернокнижника. Сей прыгнул, подобно кошке, на воздух и был подхвачен появившимся огненным орлом. Удар меча моего, разрушивший чародейное исполиново тело, в коем он сокрывался, лишил его только носа. Из язвы текла кровь, и чародей захватил оную пальцами. Тогда познал я, сколь нужно было повторить мне удары; ибо, без сомнения, истребил бы я оными и самого чародея. Сей, поднявшись на высоту, кричал мне:
— Дерзкий богатырь! Ты разрушил мое очарование и освободил от власти моей царя Иверона с его областию. Отныне страна сия от меня безопасна. Я не могу никоим образом злодействовать земле, на которую истекла кровь моя. Но ты, дерзкий, заплатишь мне за все сии досады своею жизнию. Я не сомневаюсь, что высокомерие твое побудит тебя искать освобождения детям Ивероновым. Ведай, что оные в замке сестры моей, но ты прежде найдешь смерть свою, нежели место их заточения, или скорее погибнешь, нежели освободишь их.
— Да,— отвечал я.— Не сомневайся, что я постараюсь сорвать тебе и сестре твоей головы, в каком бы то ни случилось замке. За гордость твою, бесчеловечный Зивиял (ибо я разумел, что сей чародей был самый он), я докажу тебе, что не в силах ты отвратить освобождение мною несчастных твоих узников; я полагаю в том мою славу.
Чародей плюнул на меня и отворотился, а я с досады бросил в него копьем моим, хотя без всякого успеха. Потом чародей, обратясь к Иверону, говорил:
— Царь целтиберский! Наказание, мною тебе определенное, прекратилось рановременно; ты больше уже не бродящий по свету нищий и будешь спокойно владеть своим народом; однако ж довольно с тебя и того, что ты никогда не увидишь детей своих: сии бедные жертвы своего упрямства сносят достойную им казнь.
— А я клянусь тебе всем, что свято,— подхватил я слова чародеевы и говорил Иверону,— что я возвращу тебе детей твоих или сам погибну.
Чародей не отвечал мне, а продолжал к царю целтиберскому:
— Я возвращаю тебе твоих подданных, коих я проглотил привиденно. Они все живы и обращены в древеса в саду твоем. С разрушением моего очарования получили они прежний вид свой.
Выговоря сие, он исчез.
Я указал приближившимся вельможам их монарха, и царь Иверон, возложа на себя знаки своего достоинства, поднесенные вельможами, взошел на колесницу. Он всенародно приносил мне благодарение и просил меня следовать за собою во дворец его. Я ехал на коне моем по правую сторону колесницы, при радостных восклицаниях всего народа.
По отправлении торжества, которое не весьма было радостно для царя Иверона в рассуждении печали о его детях, повел он меня в покой, где стояли живописные изображения детей его. Вид Зорана представлял прекрасного юношу, в коем свет имел ожидать ироя. Но могу ли я описать вам все, что увидел я в лице Зениды? Я чаял взирать на божество, снизшедшее с небес в образе смертной девицы.
— Вот каковых детей лишился я,— сказал Иверон, вздохнувши.
— Да,— отвечал я,— Если кисть художника не польстила в изображении вашей дочери, не знаю я, какой бы богатырь не подверг жизнь свою всем возможным опасностям для ее избавления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74