Помню твердую, слежавшуюся постель в опустевшей каморке, отгороженной не о струганными досками, сладковатый, томительно-удушливый воздух, какую-то болезненную тишину, в которой звенят иссиня-черные мухи, мисочку с остывшим овсяным отваром, тягучую боль внизу живота, то уныло- глухую, то такую острую, что казалось, там перекатывается клубок огня, разрывая внутренности. И всюду мертвенный запах недоброй, пенисто-склизкой крови...
На шестой неделе я поднялся с постели. Дома никого не было. На дворе так много хлынуло на меня яркого света, так много раскрылось надо мной неба, что я зажмурился. Глаза познавали все заново, казалось, что раньше я видел это только во сне. Возле гумна, сразу за перелазом, росла молодая, еще привязанная к колышку слива, она только в этом году дала свои первые плоды. Очень захотелось дойти до нее, там же внизу такая мягкая, шелковисто-ласковая трава. Бог знает, как долго и неумело я переставлял ноги, тело дрожало от какой-то прозрачной, сладкой слабости, я боялся, чтобы, упаси боже, не покачнуться, потому что, если упаду, разобьется вся эта только сегодня наконец найденная мной красота окружающего мира. На тоненькой веточке, среди редких, будто нечаянно обожженных остреньких листочков, висела одна-единственная слива, такая крупная и такая налитая тугой спелой синевой, что край ее даже лопнул и из трещины вытек и остекленел комочек сизого сока. Изголодавшемуся, исхудавшему до того, что руки просвечивались на солнце, мне ничего теперь так не хотелось, как немедленно сорвать и съесть эту сливу.
И возможно, с того момента для меня нет ничего соблазнительнее сливы и ничего милее ее густого, сизо-синего сочного цвета.
Когда набиралось несколько праздничных дней и некуда было деваться от безделья, отец, посидев некоторое время в красном углу, спрашивал:
— Марья, где ключи?
В чистой половине хаты стоял сундук с выпуклой крышкой, покрашенный желто-зеленой краской, окованный полосками темной жести. Изнутри сундук был оклеен цветастыми обоями. В нем лежала мамина праздничная одежда, справленная еще до замужества: жакетка, юбка с густыми сборками, с красными и черными полосами поперек, белая льняная блузка с вышивкой на рукавах, безрукавка, строго приталенная, но расширенная на бедрах, капор, украшенный рюшками из зеленой ленты. Все это я не раз видел на матери в праздничные дни, когда они с отцом отправлялись на ярмарку или на престольный праздник, собирались к кому-нибудь в гости, и мне было радостно смотреть на нее: она становилась тогда праздничной и молодой. В сундуке хранилось и все то, что откладывалось в приданое дочкам: скатерти, полотенца и покрывала, вытканные долгими зимними вечерами; на самом дне сундука лежал туго свернутый постав полотна с дырочками на кромках от распорок, какими натягивалось оно на кроснах. Когда время от времени приходилось вынимать из сундука то скатерть, то покрывало, то слежавшийся холодный постав, отрезать от него немалый кусок пускать в обиход, мама тяжело вздыхала, потому что пополнять запасы не хватало времени.
Отец ничего этого не трогал, а открывал боковой ящичек в сундуке, доставал из него бумаги и нес на стол. Он расправлял слежавшиеся квитанции по выплате долга, брал смятый, с неровными краями, вырванный из тетради лист, в котором химическим послюнявленным карандашом непослушными буквами были записаны имена умерших. Этот листок хранился как образец, чтобы каждый раз по нему можно было составить новый, не боясь кого-нибудь пропустить или вписать не того, кого батюшка должен был упомянуть в своей поминальной молитве в церкви. И, наконец, из ящичка вынималась и развертывалась на столе самая главная бумага — купчая. Наверху, во всю ширину листа, светлыми сдвоенными буквами сообщалось, что обозначенная в этом плане земля избывших владений Гогенлоэ переходит в полную собственность покупателя Алексея Скрыгана, сына Самуилова. В верхнем правом углу, в рамке, такими же светлыми, сдвоенными, только меньшими буквами было написано слово «экспликация». Что это слово означало, я не понимал, и тем более магически оно на меня действовало. В ту пору я уже немного разбирался в книгах, повсюду искал их, и каждое чтение в душе моей проходило как молебен. Самое значительное в загадках познания таилось именно в незнакомых словах, таких, как «пират», «изгой», «юдоль»,— за ними стояли и неведомые страны, и приключения, и неизведанные волнения, и сладкие неясные желания. Слово «экспликация» утратило, однако, сразу же свою таинственность, как только угадался его смысл. Под ним в столбик было написано, сколько в плане имеется удобной — пахотной — земли, неудобной — болот, кустарников, моховины, сколько под лесом. На карте все это обозначалось кружочками или овалами, иногда сплетенными в кружева, черточками и крохотными точками.
Чем тревожила отца эта купчая? Может, тем, что за землю еще не все выплачено, и если бы, боже упаси, не утвердилась новая власть, то пришлось бы сразу за все сроки отдавать и деньги, и проценты? Может, хотелось увидеть, как изменилась эта экспликация: намного ли убавилось за время хозяйничанья черточек и точек, которыми в купчей были обозначены болота и пески. А может...
Я никогда не додумывал до конца этого своего третьего «может», в нем было что-то очень тревожное для меня. Я уже знал, как зачаровывает людей земля. И не однажды видел, как мать уходила из дому.
За науку я благодарен отцу. Достаточно испытав на себе, как тяжело быть неграмотным, он решил меня учить. Подобрался мне и товарищ — сын нашего дальнего родственника Есипа Скрыгана, мой ровесник Алесь. Как только мы окончили церковноприходскую школу, отцы наши пошли к батюшке Сулковскому и попросили, чтобы он подготовил нас к поступлению в какую-нибудь школу в Слуцке. Батюшка охотно согласился помочь, стал репетитором.
Мы с Алесем оказались в Слуцке. И только здесь выяснилось, что батюшка подготовил нас в духовное училище. Но тут как раз подоспела Октябрьская революция: она создала свои новые школы первой и второй ступени. Правда, учился я немного и в гимназии во время польской оккупации.
Первый год мы не усердствовали в учебе. Шла война, всюду стреляли, было и страшно и весело. Мы, мальчишки, тайком бегали на станцию, собирали разбросанные там патроны и, найдя укромное место, разбивали их на камне. Или бросали в костер, а сами разбегались. Особенно нравилось, если стрельба начиналась беспорядочная, а пули с визгом разлетались в стороны, будто обозлившись. А однажды, при немцах, мы подкрались, отцепили несколько узкоколейных вагонеток и пустили их по рельсам вниз, к водокачке, стоявшей у реки. Вагонетки, домчавшись до насыпи на берегу, с разгона перескакивали насыпь и плюхались в воду, корежа друг дружку и поднимая каскады брызг. Разохотившись, мы занимались этим частенько, даже малым умом своим соображая, что это не только развлечение для нас, но и вред немцам. Но так продолжалось недолго: пока нас не попугали из винтовок.
Учился я легко, особенно легко давались гуманитарные предметы. И уроки учил я чаще всего не сам, а слушая, как их учит Алесь, с которым мы вместе жили на квартире у пани Стрижевской. Мы ютились на кухне, Алесь читал вслух, я что-нибудь мастерил. А потом повторял. Так и заучивал.
Однажды был случай, когда я чудом остался в живых. Школа наша была на Тройчанах, за рекой, ходить туда нужно было через Чертов мостик. Длинный, узкий, только для пешеходов. Зимой мы ходили напрямик, по льду.
И вот на исходе зимы вода в реке поднялась, залила берега, лед пучился на середине. Алесь заметил в стороне кусок оттаявшей прошлогодней доски, перебросил ее с берега на лед и перешел зыбкую хлябь воды. Ребята хотели было пойти за ним, но посмотрели — страшно. Не лучше ли возвратиться и пойти через мостик? Так бы и поступили, но как же быть Алесю: возвращаться или переходить речку одному?
Нет, одного его отпускать нельзя. Чтобы придать всем храбрости, я решил показать, что лед еще крепкий, разогнался и прыгнул, примериваясь далеко за доску. Все дальнейшее произошло неожиданно и легко: казалось, я еще не успел коснуться ногами льда, как почувствовал, что очутился под ним. Что делали ребята на берегу, не знаю, мне они помочь не могли. Прежде всего я попытался вынырнуть, но над головой был лед. И тут я сделал счастливое для себя открытие: лед снизу был пористый. Зная, что течением меня может отнести от полыньи, я, засовывая пальцы в эти поры, стал двигаться против течения. И — чудо — попал на полынью. Первое, что я увидел,— остолбеневших ребят. Но тут же кто- то из них догадался подать мне конец той же доски. Я ухватился за нее и выскочил на берег; с меня ручьями стекала вода, а я хохотал. Хохотал как одержимый, не в состоянии сдержаться. Не знаю, что это было: все то же безрассудное ухарство или подсознательная радость, что остался жив.
О возвращении домой нечего было и думать. Да и нужно было спешить, чтобы не опоздать в школу. Ребята побежали на мостик, а я решил не отступать: в другом месте перебросил через воду доску, перескочил и пошел по льду. Вместе с Алесем.
Пока добежал до школы, все на мне обледенело. Я стал к печке и начал отогреваться, прижимаясь к горячему кафелю то грудью, то спиной, то боком. И так весь день: на уроках стучал зубами, а на переменках грелся у печки. А вечером, ложась спать, удивился: на мне была надета черная верхняя рубашка, теперь такой же черной стала и нижняя.
В воскресенье приехал отец: как было заведено, привез на всю неделю продукты: хлеб, крупу, сыр и кружку масла. Конечно, пани Стрижевская сразу же рассказала об этом случае. И, к моему удивлению, обычно суровый и строгий отец даже не поругал меня.
— Когда это было? — спросил он у Стрижевской.
— В четверг, Алексейка.
— Значит, так было богу угодно,— сказал он, покорно вздохнув.
Оказывается, в тот же четверг отец ехал из Труханович домой и тоже тонул. За Вынисцами река широко разлилась, вся длиннющая гребля оказалась под водой, через нее плыли льдины. Уже где-то на середине гребли сильным течением кобылу сбило в канавку, опрокинуло телегу; оглоблями и хомутом повалило и кобылу. Вода бурлила, а помочь не было возможности, да и ничего не было под рукой, чтобы хоть перерезать гужи. Кобыла захлебнулась, еле спасся и сам отец.
— Значит, богу было нужно взять кого-то из нас троих, и он выбрал самое легкое для меня,— сказал отец.
У КРЕСТНОГО ОТЦА
Проучившись некоторое время в Слуцке, я решил навестить Ульяну. А чтобы похвастаться, какой из меня вышел грамотей, я взял с собой учебник французского языка — первые параграфы его я читал хорошо. Пусть там на селе поудивляются.
Село наше за время войны очень обеднело. Земли неурожайные, участки далеко, да и рабочих рук не хватало. Многие на фронте, а остальных то и дело отрывали от работы, посылая то в обозы, то дороги исправлять.
Очень надеялись на революцию, ждали земли. Как только установилась власть большевиков, хотели поделить фольварки и имения, но вскоре пришли немцы, потом откуда-то появились польские легионеры, и паны возвратились в имения.
Ульяна почти ничего не собрала с поля, —чем жить, чем засевать весной? Подгнили столбы в воротах, развалились заборы, все идет к обнищанию. Даже колодец напротив дома завалило землей — сгнил сруб. И вот, сама надумала или люди подсказали, но решила она воспользоваться моим приездом.
— Сходи ты, братка, к пану Ёдке. Он же твой крестный, может, вспомнит, да и поможет чем-нибудь.
В воскресенье она связала лоскутком ноги драчливому, горластому петуху, сунула его мне под мышку и отправила в дорогу.
Шесть верст до Пукова — расстояние небольшое, но мне дорога показалась очень длинной. Одолевали мысли: как повстречаюсь с крестным отцом, что скажу? И что он скажет?
А вдруг сразу прогонит, даже и не поговорив? И какой он — старый или молодой, спесивый или простой?
Ну вот наконец-то имение. Дорога сворачивает к воротам. Широкий двор весь в зеленой ласковой траве. За воротами справа стоит небольшой домик с крытым крыльцом на тоненьких столбиках. Далеко в глубине, в самом конце двора, в тени густых старых лип, огромный панский дом, а за ним сад. Что мне теперь делать? Куда идти? Пока я мысленно задавал себе эти вопросы, из маленького домика вышла высокая сухопарая молодая женщина, расспросила, зачем я пришел, забрала петуха и сказала: «Иди». У меня опустились руки: а петух? Как же я обращусь к пану с просьбой без петуха? Но женщина, должно быть, догадалась: «Иди, я скажу пану, что ты гостинец принес».
Ступеньки, застекленное крыльцо. Теперь-то я знаю, что крыльцо такое называется верандой. Я поднимаюсь, открываю дверь. На этой веранде — оказалось, что она очень просторная,— несколько мягких кресел, небольшой круглый столик с позолоченными ободками, на нем граммофон с причудливо изогнутой трубой. В углу — плетеная этажерка с книгами. Они то стоят плотными рядами, то лежат беспорядочными стопками. Распахнутая, тоже стеклянная дверь ведет в покои, но там никого нет. Я кашлянул, чтобы меня услышали.
С левой стороны открылась дверь, и вошел человек в черном костюме с белой манишкой, среднего роста, стройный, худощавый, чисто выбритый и надушенный. Й в добром расположении духа.
— Ты ко мне, мальчик?
— Да. Я из Труханович.
Усадил меня, расспросил, зачем пришел. Когда узнал, кто я, развеселился, захохотал: «Ого, так ты уже большой!» Я сказал, что сестра просит дуба на колодец, немного ячменя, овса. А от себя прибавил: и гречки. Пан ничего не ответил, будто не расслышал. Я встревожился, но повторять не стал: может, он еще обдумывает.
Потом он повел меня в сад. Но вышли мы через другую веранду, обвитую диким хмелем, правда, запущенную. Сад уже опустел, весь просматривался, хотя кое-где еще висели яблоки. Пошли по усыпанной желтыми листьями дорожке, узенькой и извилистой. В конце сада, в глухом углу, стояла какая-то будка, похожая на коптильню, только пониже, вся обитая деревянными кружочками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59