— Как поется, «ничто не проходит бесследно». И поэзия юношеских лет не оставляет мудрой зрелости писателя. Сна присутствует не только в интонационно-музыкальной фразе, в предельно сжатом стиле, в красочности языка, но и во всей идейно-образной системе. Что такое «поэзия в прозе»?
— Гм... Кажется, вы же сами и ответили на этот вопрос. Во-первых — очень резонно! — «ничто не проходит бесследно». Меня и теперь волнует поэзия, где бы она ни была: и в стихах, и в прозе. Ну да, и в стихах, потому что не в каждом стихотворении присутствует поэзия. Писать стихи может научиться каждый, но не приведи господи читать такие стихи, которые не трогают душу, никуда не зовут, не пробуждают никаких желаний. Любых: страдать, любить, ненавидеть, идти на подвиг, радоваться, грустить. Во-вторых, вы сами называете те элементы, которые дают ощущение поэзии: интонационно-музыкальная фраза, предельная сжатость стиля (это значит — присутствие только необходимого), язык. В основе, разумеется, прежде всего язык. Сила художественного произведения в тайне слов, в мере их эстетической уместности в фразе.
Говоря все это, я прежде всего имею в виду рассказ. Мои требования к нему часто менялись, все более ужесточаясь. Первое, он должен быть о чем-то важном, социально волнующем, глубоко человечном. Затем, он должен быть коротким, эталон для меня — 7—9 машинописных страниц. И еще: главным элементом художественного исследования должен быть внутренний мир человека.
— Когда вы по-настоящему почувствовали себя писателем: когда вышла в свет ваша первая книга или потом, когда пришло читательское признание? Когда и как поняли, что литература — ваше призвание?
— Никогда. Ни после первой, ни после последней книги. Часто, когда у меня в работе не все ладится, я думаю, что писателем стал случайно, что было бы куда больше толку, если бы я стал, допустим, инженером. Или строителем,
конструктором, исследователем. По своим наклонностям я пошел в отца: он очень любил строить. Мог поставить дом, но вдруг передумать, решив, что он не той стороной обращен к солнцу, тут же разобрать его и строить заново. Страсть к переделкам не дает покоя и мне. Утешаю себя тем, что в писательском ремесле так и надо, что спокойным быть нельзя.
— Кто из белорусских писателей наиболее способствовал формированию вас как писателя?
— После того как мне открылось, что существует белорусская литература, - Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Змитрок Бядуля. Причем Купала формировал мои гражданские чувства, а Богданович — культуру формы.
— Где-то я читала, что для вас Бунин — «самый великий чародей». И чары его — в созвучии. Что вам дала, чему научила проза Бунина?
— Склонность, увлечение, вкусы диктует нам возраст. В свои далекие годы я был равнодушен к Толстому, а Достоевского читал взахлеб. Потом настало время грандиозности Толстого и боязни Достоевского. Долго был безразличен к Чехову исключительно из-за его философской умеренности, а теперь всякий раз душой тянусь к его книгам.
А Бунин был одинаково близким всегда. Читаю его медленно, останавливаясь, чтобы подумать. Хорошо, когда над книгой хочется подумать. В этом и есть созвучие. Паше волнение, вызванное художественным произведением,— разве это не созвучие? Мне кажется, что и учиться у Бунина нельзя, можно только каждый раз удивляться — как это он может? Такое впечатление, что самое главное для Бунина — уметь обходиться без лишнего текста. И, вероятно, у каждого писателя должен быть свой почерк.
ИСКАНИЯ
Даже в таком маленьком рассказе, как «Слепота», есть прототип. Обычная женщина, я даже не знал ее имени. Если бы не мой знакомый, наверное, и не обратил бы на нее внимания. Но он сказал однажды: «Такая красивая женщина и — несчастный человек. Ты видишь, что у нее искалечен глаз?» А я всегда видел только ее духовную красоту и подумал: почему он не видит в ней главного, а только незначительное увечье? И я создал совсем иную женщину, потому что меня интересовало не портретное сходство, а мысль: что человек красив прежде всего душевной красотой.
Иногда замысел долго живет в мыслях, но никак не может воплотиться в произведение. Так обстояли у меня дела с созданием рассказа «У Кириллы на хуторе». Во время белопольской оккупации у нас в доме жил подпольщик. Для конспирации в сарайчике он устроил сыроварню и делал голландские сыры. Отец об этом знал. Когда пришла наша армия, этот человек сердечно благодарил отца за риск и приют.
— А, да что тут такого,— сказал отец.— Слава богу, что все благополучно обошлось.
Так вот, материал был героический, а рассказ не получался, чего-то не хватало ему.
Однажды, находясь в отпуске, я с приятелем бродил по лесу и рассказывал ему об этих своих затруднениях. И, рассказывая, незаметно отклонился от правды: получалось, что отец не знал о подпольной работе своего квартиранта. Это как раз и было то, чего мне так недоставало.
Самому трудно определить, что заслуживает большего, а что меньшего внимания. Чем-то мне ближе «След резиновых шин», «Наталья», «Лунная ночь», «Таиса», «У Кириллы на хуторе», «В старом доме», «Над рощей кружили аисты». Неравнодушен к «Прощанию», «Приглашению к танцам», «Целомудрию», даже к «Слепоте».
Может быть, мне не все удалось написать так, как замышлял и представлял, потому что написанное не всегда совпадает с замыслом. Из чужой жизни берутся только небольшие эпизоды, иногда только какая-то яркая черта характера, а все остальное — отходы,
Чувствую9 что «Тернистая дорога» не совсем соответствует современным эстетическим нормам, но когда-то за этот рассказ критики с хорошим литературным вкусом, встретив меня, поздравляли и пожимали руку.
Не раз я убеждался с годами, что писатель должен хорошо знать то, о чем пишет. Чтобы он всегда помнил: его произведения — это также и его биография. А биографией надо дорожить.

??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59