Кирилла был под навесом. Хотя сегодня воскресный день и православному человеку грех заниматься работой, но он собирался забить в борону выпавшие зубья, рассудив, что такое мелкое дело не может почитаться за грех.
— Миколай Красуцкий, кажись? — окликнул он, вглядываясь в пришедшего.— Так проходи сюда, человече.
Он вышел из-под навеса, подождал гостя, поздоровался с ним за руку. Рядом с Красуцким он казался маленьким
в домашней, будничной, какой-то мешковатой одежде. К тому же и годы пригнули Кириллу к земле: со своей свалявшейся бородой и зимней шапкой в погожий весенний день он был похож на раскоряченный, но еще крепкий смолистый пень.
Поздоровавшись, гость и хозяин присели на бревне, пригретом весенним солнцем. Посмотрев на гостя вблизи, Кирилла подумал, что Красуцкий совсем еще молодой, лет за тридцать, но выглядит куда старше из-за усов. Правда, они придают ему некоторую представительность и строгость, особенно потому, что отпущены без фасона, только кончики чуть закручены кверху.
— Так куда ж ты идешь, человече? — спросил он.
— Да можно сказать, что прямо к вам, дядька Кирилла.
— Дело, что ли, есть какое?
— Профессию меняю.
— Вот тебе и на. Это как?
— Хочу начать голландские сыры варить.
— Так какая же у тебя ко мне нужда?
Кирилла бросил взгляд на Красуцкого. Тот смотрел куда- то за гумно, как бы оглядывая местность и что-то прикидывая. Кириллов хутор стоял далеко от проезжей дороги, среди кустарника, ручьев да болот, на небольшом бугре, расчищенном под усадьбу и пашню. Видно, немало положил труда Кирилла, чтоб сровнять пригорки, выкопать канавы, спустить гнилую болотную воду да раскорчевать мшистый кочкарник. «Больших урожаев тут не соберешь,— подумал Красуцкий.— Хуторское хозяйство в таком чертовом пекле нелегко дается». За хутором начинался лес, протянувшийся на много верст, в нем там и сям раскинулись на прогалинах села — Забродье, Нивище, Кореницы. Через этот лес и пролегла стежка, по которой пришел сюда Красуцкий от слуцкого большака.
— Кажется мне, дядька Кирилла, у вас тут подходящее место,— сказал Красуцкий, обводя рукой окрестности, которые только что рассматривал.— Живете вы на отшибе. Хотя землю у вас особенно хвалить нечего, однако в лесу травы сколько хочешь. Во всех местных селах, верно, молока хватает, а возить его в Слуцк далеконько. Вот я и надумал открыть сыроварню. Свозил бы я ежедневно или через день из сел молоко и начал бы деньги делать. Хватит и мне по чужим углам мыкаться.
«Гм»,— подумал Кирилла. Он спросил себя, почему это ему самому не пришла в голову такая мысль. Но тут
же и решил: нет, видно, два хозяйства не вытянуть — либо земля, либо коммерция. А от земли как оторвешься?
— Ну и что, хитрая это штука? — спросил, однако, чтоб рассеять свои сомнения.
— Какая там хитрость,— ответил Красуцкий.— Снять вершки, заквасить, набить в формы, отжать, положить, чтоб доспели,— вот тебе и голландский сыр. Ну, там, конечно, кое-какие рецепты надо знать: сколько порошка, сколько соли, сколько им вылеживаться.
— Думаешь, выгодно? — все еще не вполне успокоившись, спросил его Кирилла.
— А кто ж его знает, надо попробовать. Вам же известно, мне выбирать не из чего. Земли своей нет, по людям ходить надоело. Власть у нас теперь панская, вот я и надумал панским делом заняться,— может, через него и сам паном стану. Капитал какой заведется, наконец...
Теперь уже Кирилла глядел за гумно и мысленно видел за ним свои поля. Мда, капитал... Каждому бы этого капитала хотелось, чтоб ему пусто. Вот и он собирался разбогатеть, переселяясь сюда, на хутор. Отдал свои четыре десятины в селе, поменяв на отруб. Думал, что с его трудолюбивыми руками и несокрушимым здоровьем найдет здесь золотое дно. Да вот уже пятнадцать лет, как натирает горб, а надежды так и остались надеждами. Того ли он ожидал? Хотелось же стать человеком. Думалось, пройдет время, прилупит он еще десятин десять, хотя бы вот здесь, эту поляночку, что граничит с его хуторком, у пана Мельникова, заведет жнейку, молотилку, как водится у добрых людей, а в Слуцк поедет на жеребце в расписной бричке, как у Ястремского, и люди еще издалека будут уважительно здороваться с ним: «Здравствуйте, Кирилла, как живется- можется?» — «Да спасибо, божьей милостью не хуже других...» Вот как думалось, бывало. Капитал... А Красуцкий вон другим способом эти капиталы выколотить хочет.
— А я уже и сарайчик ваш присмотрел, — говорил меж тем Красуцкий.— Стоит у самых ворот, можно сказать, на отлете. Коли б вы пустили меня туда на лето, дядька Кирилла, привез бы я свои причиндалы да и начал бы крутить. Беспокойства большого вам не доставлю, хозяйства у меня только и всего что бидоны да ведерки какие-нибудь. Ну, лошадь постоит иной раз запряженная, так я все потом приберу... Рассчитаемся деньгами или иначе как...
Равновесие давно уже вернулось к Кирилле, и он сказал:
— Да что ж, до осени он у меня пустует,— и даже сам как-то по-новому посмотрел на свой сарайчик,— Бери, бог в помочь.
Знай Кирилла, почему Красуцкий устраивает у него сыроварню, может, еще и не согласился бы отдать под нее свой сарайчик.
Кирилле известно было,- что родом Красуцкий из расположенного недалеко от Слуцка села Огородники, что небольшого своего хозяйства в три десятины с братом делить не стал, оставил ему все, а сам отправился на заработки в люди. Он служил в царской армии, попал в плен к немцам, но бежал и боролся против них в те первые несколько месяцев, когда установилась здесь советская власть, был ранен. Потом, при белополяках, он работал в Слуцке мостильщиком, кузнецом у Лейбы, колесником у Карповича, жестянщиком в Школище, пильщиком на лесопилке у Гуцайта. Кирилла давно приметил Красуцкого, бывая по хозяйственным своим надобностям у всех этих людей,— то чтоб наварить сошник у плуга, то перетянуть колеса, то распилить бревно на доски или сделать новую телегу. Ему были по душе спокойный нрав Красуцкого, его рассудительность и какая-то добрососедская покладистость. Все знали, что у этого человека золотые руки, и Кириллу удивляло только: как же это с таким характером и такими руками не ужиться на одном месте?
— Ты что, сам, Миколай, меняешь одного хозяина на другого или прогоняют тебя? — спросил он однажды у Красуцкого.— Такие золотые руки — и нигде не удержишься.
— Вот в том-то и беда, что из этих золотых рук каждый хочет выжать побольше золота. А мне оно и самому нужно, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.
Кирилла как хотел, так и мог понимать. Но про себя подумал: «Умен, леший его возьми,— ничего не хочет на люди выносить».
Этот ответ припомнился ему и сейчас, когда Красуцкий заговорил о капиталах. «Ну что ж, пора уже человеку к какому-нибудь берегу прибиться. Не век же ему по чужим людям мытариться».
А между тем Красуцкий заявился к Кирилле потому, что жить в Слуцке ему стало невозможно. Белополяки, сменив немцев, явились в Беларусь как колонизаторы.
Пошло угнетение, грабежи, издевательства. Паны мстили за разоренные во время революции имения. Народ начал борьбу, уходя в партизаны, организуя подпольные группы в городах, местечках и селах.
При разгроме одной из таких подпольных групп Красуцкому удалось только случайно уцелеть. Теперь приходилось прятаться, так как провокаторы знали его в лицо. Но нельзя было прекращать и борьбы. В подполье оставалось еще немало народу как из местного населения, так и среди солдат Войска Польского. И вот Красуцкий выбрал себе новую профессию, которая давала возможность отлично, в духе времени, замаскироваться и поддерживать связь с городом под видом коммерческой деятельности.
На следующий же день после разговора привез Красуцкий на двух повозках все свое хозяйство: центрифугу, как называли тогда сепаратор, бидоны, ведерки и полный воз точеных деревянных форм, похожих на цветочные горшки, даже с такими же дырочками в дне. С ним приехал помощник, совсем еще молодой парень Петрок, белокурый, с весело поднятыми бровями. Так и казалось, что он сейчас затянет песню, да такую, что все вокруг в пляс пойдут. Он живо распряг лошадей, вывел за ворота в лесок и спутал их, еще живей снял с повозок поклажу и мгновенно навел в ней порядок: что сразу занес в сарайчик, что сложил у стены, что развесил на кольях забора. Тут же нашел где- то топор и начал мастерить, отлично разбираясь, как поставить эту центрифугу, укрепить бачок, как собрать круги, куда привинтить ручку. Посреди сарайчика был лаз в подполье. Как раз на этом месте он поставил широкую кадку, приладив ее так, что от лаза не осталось и следа. Не успел Красуцкий, присевший к Кирилле на завалинку, докурить свою самокрутку, как он уже вышел и объявил:
— Готово, дядька Миколай, можно начинать... Давайте ваше молоко, дядька Кирилла, сразу и сыра отведаете.
— Ишь какой он у тебя шустрый,— кивнул головой Кирилла.— Молодчина, где ты отыскал такого?
— Компаньоном будет,— ответил Красуцкий.— А по работе — помощником. Он со своей лошадью в долю вошел.
Красуцкий сегодня был уже одет по-будничному, так, как видел его Кирилла не раз: в поношенном пиджаке, заплатанных на коленях брюках, и оттого выглядел как-то проще и не таким высоким. Даже усы словно бы обвисли.
— Начнем завтра, Петрок,— сказал он.— А сегодня отгони одну повозку назад, и утром чтоб был здесь.
Из хаты вышла девчина, вся кругленькая, подвижная: она тоже подошла, не столько на сыроварню поглядеть, как на Петрока, которого успела уже приметить из окна. Петрок вскинул светлые брови, блеснул веселыми глазами и крикнул, будто давно был ее лучшим другом:
— Подходи, подходи смелей, сестрица, тут помощники нужны, пока никакой работы нет.
— Тата, идите кушать, мама велела,— постаралась не заметить Петрока девушка и ушла, унося, однако, с собой лукавый блеск его глаз. Ох, обормот, и слово же какое нашел — «сестрица»! — самое ласковое и опасное из всех ласковых слов.
Сыроварня и верно назавтра заработала. С утра Красуцкий вместе с Петроком поехали по селам. На первый раз не очень много набралось охотников сдавать молоко. Но Петрок кого угодно мог убедить, что это выгодно: за молоко они хорошо платят, сами его забирают — без всяких хлопот, если кто хочет, может брать назад сыворотку. Чего там собирать по кувшинчику, чтоб отвезти в конце концов в Слуцк какой-нибудь фунтик масла, когда можно получить сразу живые деньги. В первый же день загудела в сарайчике центрифуга. А на следующий день не только Петрок вернулся с полным возом бидонов, но кое-кто и сам привез, желая собственными глазами убедиться, что у Кириллы Якубовского и правда открылся завод.
Под вечер и Кирилла зашел в сарайчик поглядеть на эту механику. Он осмотрел устройство, попробовал повертеть ручку, удивился тому, как белой резиной течет из горловин молоко. Даже попробовал на вкус.
— Пакость,— сказал он,— как есть пакость, только перевод добра. Да чтоб я стал такую дрянь есть, поглядев, какую пачкотню вы тут разводите?
— Ну, потому что вы еще не пан, дядька Кирилла,— весело откликнулся Петрок.— А были бы паном, да еще вельможным, так одни бы сыры и ели.
Кирилла присел на пороге. То ли от этих слов, то ли от чего другого задумался.
— Вы скажите, ребята,— наконец заговорил он,— скажите вы мне, ребята, панская власть и вправду у нас останется? И надолго она?
— Кто ж его знает, дядька Кирилла,— ответил Красуцкий.— Может, надолго, а может, и ненадолго.
Петрок посмотрел на Красуцкого и понял, что тот не
хочет говорить об этом с Кириллой. Ему важно было знать, о чем можно говорить, а о чем нельзя.
— Немцы, балаховцы, белые поляки,— а нашему русскому-то человеку куда податься? Везде вешают, расстреливают, а как это можно, чтоб своя власть да своих же людей стреляла?
— Коли вешают да стреляют, так, видно, не своих, дядька Кирилла,— снова отозвался Петрок, взглянув на Красуцкого, как бы спрашивая, то ли он говорит.— Сорока сороку видит издалека,— так что каждый сам должен понимать, куда ему податься.
Кирилла таким ответом остался недоволен. Как это можно от самого главного увиливать? Как будто ему и так уже все ясно. А где же эта ясность? Ну, о немцах, конечно, и говорить не приходится — народ чужой; пришлый, слава богу, что их след простыл. Балаховцы эти, шмалаховцы — просто босяки, бандиты. Ну а вот большевики, скажем, ведь свой же народ, русский, к ним вроде и душа тянется,— так ведь только за бедноту! Да и то не совсем ясно — ведь Ленин подписал декрет, что всю землю от помещиков надо отобрать и отдать мужику? Значит, бедноты быть не должно? Ну, а теперь вот белые поляки — эти против пана ничего не имеют, пожалуйста, панствуй, однако же панствовать будет только помещик?
— Ты это хорошо придумал, Петрок, про зороку,— сказал Кирилла и поднялся.— Но далеко ли та сорока видит? А мы ведь люди, человече, люди...
Кирилла ушел, Петрок посмотрел ему вслед и сказал огорченно:
— Видно, обиделся сильно... А почему вы его боитесь, дядька Миколай?
— Надо остерегаться, Петрок, нам с тобой особенно,— ответил Красуцкий.— Ни ты, ни я человека толком не знаем. А он как-никак хуторянин...
Пока сыры еще не были готовы, Петрок обычно каждое воскресенье, а то и дважды в неделю возил в Слуцк молоко.
В этот воскресный день он тоже поехал, заставив всю повозку бидонами. Не ошибся Кирилла, угадав по высоко взметнувшимся бровям песенный характер Петрока затянул Петрок, едва выехав за ворота.
Дорога шла лесом. Песня взлетала ввысь, а лес подхватывал ее и нес далеко-далеко, как бы желая похвалиться, показать, что едет здесь самый веселый на свете парень Петрок.
звенела песня и плыла, плыла без конца и края, покуда Петрок не выезжал на большак. Тут встречался ему обычно какой-нибудь попутчик, и он еще издалека приветствовал его: «Добрый день, дядечка!» Начиналась беседа, да такая привязчивая, что либо попутчик подсаживался в повозку к Петроку, либо Петрок перебирался к попутчику.
Воскресенье выдалось теплое, солнечное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59