Догнал подводу. Мой конь мордой толкнул в спину седока. Когда он оглянулся, я разглядел старого человека с широкой седой бородой.
— Далеко едете, дедушка? — крикнул я.
— Что говорите?
— Далеко едете, спрашиваю?
— Далеко, детки. Старицу знаете?
— Слыхал.
— Ну вот туда. Ехать еще долго.
— Ага,— сказал я только для того, чтобы согласиться, что
это действительно далеко.— Где же ночевать будете? Может, заедете куда?
— Как говорите?
Я повторил.
— А вот выедем из ржи, остановимся в лесочке и переночуем. Ночь же, слава богу, должна быть доброй.
И в самом деле все предвещало хорошую ночь: небо чистое, звонкое, а к вечеру уже стала спадать дневная жара и сушь.
Свернули на заливной луг. Дорога растаяла в сгущающихся сумерках, а колеса, как по скатерти, тихо покатились по мураве. Вскоре мы подъезжали к довольно большой роще. Дохнуло сыростью и прелыми листьями.
Выбрав место, мы отпрягли лошадей, спутали их и, отмахиваясь от комаров, стали разводить костер.
— Э, детки, что и говорить: бывало, когда я был парнем, так ничего не боялся. Страха не ведал, нечистой силы не признавал...
Костер потрескивал. Искры взлетали над пламенем и тихо исчезали, трепетно растворяясь в темноте. В отсветах пламени вырисовывалось морщинистое лицо деда. Широкая белая борода лежала на груди. Старенькая, со свалявшимся мехом шапка была низко нахлобучена, и из-под нее нависали тяжелые и тоже белые брови. Глаза светились слабым, каким-то водяным блеском.
— А какие же страхи с вами случались, дедушка? — спросил я.
— Какие страхи? Э, на своем веку довелось насмотреться всякой всячины.
— Не боялись?
— Чего ж бояться? Я был сильным! Бывало, во всем селе никто не мог меня одолеть. В лесу деревья один валил и на трех лошадях вывозил.
— Прежде, говорят, все люди были сильные,— соглашаюсь я.
— Сильные! Мой покойный отец на своих плечах из лесу сенцы выносил. Ого, в старину были люди!
Разговор пошел не в том направлении, в каком мне хотелось бы. Я снова спросил:
— А случалось ли с вами что-нибудь страшное, дедуля?
— А как же, случалось.
— Это, должно быть, очень интересно?
— А кто его знает... Вот шел я как-то раз из волости. Ночь темная, хоть глаз выколи. Дорогу знаешь на память — и идешь. А дорога шла мимо кладбища, которое возле нашей Карачовщины. Подхожу — страшно стало: издавна люди сказывали, будто там что-то пугает. Чувствую, сердце аж заходится, а иду. Ну, поравнялся с кладбищем, слушаю: бормочет что-то. Хоть убегай, и — не могу. Опять слушаю — стучит. И сердце, слышу, тукает: тук-тук. Но пересилил себя: не может, думаю, быть, чтобы Зарубчик не дознался, что за чертовщина там такая. Сжал свою палку в руке покрепче и — туда. Подхожу, смотрю, и что же вы думаете? Лежит на могиле придурковатый Тадеушев Ефим, бормочет себе под нос какую-то ерунду и барабанит ногами по кресту.
Дед глухо засмеялся, поправил шапку и взялся набивать трубку.
Костер стал угасать. Я подбросил хвороста и, когда взметнулись ввысь мелкие искры и пламя выхватило из темноты очертания кустов, спросил:
— А приходилось ли вам охотиться, деду?
Дед взглянул на меня, будто я сказал какую-то несусветную чушь.
— А как же! Бывало, как скажет Воронич — пан у нас такой был, имение в Речице имел. Бывало, как назначит облаву — кто с ним поедет? Я, Зарубчик! Кто быстрее волка загонит или пулю ему под лопатку всадит? Зарубчик! Меня пан уважал. Бывало, скажет: «Зарубчик, завтра на охоту собирайся!» — и идешь. Даже ружье свое подарил мне. И теперь на стене висит. Добрая пистоновка...
Огонь то вспыхивал, пробегая по сухим хворостинкам, то затухал. Я думал про деда, про его жизнь, которая начиналась где-то в седой старине: какой это клад живых человеческих наблюдений! А дед прутиком ворошил угли и, казалось, слушал, как оттуда тянется одинокий тоненький писк.
— Как теперь, помню один случай. Была у пана дочь Амиля. Беленькая такая, молоденькая, живая. Такой веселой девушки за весь свой век я еще не видел. Как звоночек: всегда, бывало, с песнями и цветами. А души какой доброй!
Дед вздохнул и после паузы продолжал:
— Бывало, только и видишь, как она порхает. То в саду, то в поле, то в лесу слышна. Любила пугать меня. Подкрадется исподтишка и прыг на плечи. Я, конечно, испугаюсь, а она отскочит и смеется. Или в бороду мне вцепится. А то — нарвет цветов, перебирает их и спрашивает, хороши ли. А в ее руках все было хорошее... Или просит сказку рассказать ей. А у меня этих сказок было как в лукошке. «Как хорошо вы рассказываете, деду»,— скажет она. А сказки мои — все больше про горемычного мужика какого-нибудь и про лютого пана. А ей — нравятся. Что за душа была... Да только горькая ей доля выпала. И сама, как тот цветок, увяла...
— А что с ней случилось?— не удержался и спросил я, когда дед на какую-то минуту умолк.
— Так вот, слушайте же. Был у пана работник, славный парень — силен, хорош, умен — залюбоваться можно. Игнатом звали. Песню затянет — не наслушаешься. Редко кому на земле сразу дается столько богатства. Но не на доброе оно пошло: полюбили они с Амилей друг друга.
Пан, конечно, не знал. Да и никто, кроме меня, не знал об этом. Только одно сразу всем бросилось в глаза: очень переменилась Амиля. Не стало ее видно ни в поле, ни в саду, и не слышно было песен. Стала тихая, молчаливая и все думает о чем-то. Подкараулит меня где-нибудь и шепчет, чтоб никто не услышал:
«Милый дедка, скажи Игнасю, что вечерком буду ждать его за вишенником».
«Хорошо, — говорю,— скажу, а как же».
«Смотри же не обмани, дедка».
«Да что вы, паненка, разве можно...»
Однажды, помню, где-то под успенье, установилась хорошая погода. Вышел пан из комнат, походил по усадьбе, а потом позвал меня да и говорит:
«Сегодня, Зарубчик, на охоту поедем. Говорят, у Замурожья много дичи объявилось».
«Что ж,— говорю,— можно съездить».
«Ты там скажи, пусть кобылку оседлают, так мы вскоре и подскочим туда».
«Хорошо»,— говорю.
Вскоре мы не спеша и поехали. Когда через орешник проезжали, паненку встретили: она там гуляла.
«Долго,— спрашивает,— ты задержишься, папа?»
«До вечера,— ответил пан.— А может, и заночуем».
«Ни пуха вам, ни пера»,— говорит.
«Умница. Только ты, доченька,— говорит,— иди домой. Там тебя мама ищет».
Ну, поехали мы в Замурожье. Поездили там изрядно, но, как на беду, охота не удалась. Подстрелили одного зайца, да и того начисто попортили. Хотели уже домой возвращаться, но пан подумал и говорит:
«А не подскочить ли нам на Байдино? Стыдно с пустыми руками дома показываться. Может, там хоть что-нибудь подстрелим?»
«Что же,— говорю,— можно».
Ну и поскакали мы. Пан — впереди, я — сзади. Надо было дать немалый крюк, но солнце стояло еще высоко, и можно было часок-другой побродить по байдинским чащобам.
Вот и поехали в это самое Байдино. Обогнули перелесок, проскочили лощину и очутились возле болотца.
«Вот здесь,— говорит пан,— мы, может, хоть уток слегка попугаем. Только надо к речке пробираться: тех, которых сами не достанем, собаки помогут».
«Конечно,— говорю,— помогут. Что же это были бы,— говорю,— за собаки, если бы они и птицы не задушили».
Возле речки пан и говорит:
«Ты,— говорит,— поставишь коня и зайдешь с того конца, а я буду тебя у чистого плеса ждать».
Ну и пошел я. Полазив по ивняку и срезав штуки четыре уток, я уже думал возвращаться. И только это вынул люльку, чтобы. закурить, как слышу — будто пан кого-то ругает. Неужели, думаю, меня заждался? Но с чего же, думаю,— позвал бы, если что такое.
Не прошел и нескольких шагов, как слышу — кто-то выстрелил. А потом кто-то стал кричать и плакать. По-недоброму защемило сердце. Бегу и думаю: поймал, должно быть, какого-то обормота пан. Будет забот на всю дорогу.
А когда подбежал, не поверил своим глазам. И не успел опомниться, как пан закричал:
«Доставай!»
А достать нужно было лодку, которая качалась на реке. Насмерть подстреленный, лежал в ней Игнат. Паненка, должно быть, не веря себе, все еще силилась поднять его, но голова Игната падала у нее из рук и стукалась о днище лодки. Паненка ничего не понимала, в глазах ее был только ужас.
Когда вытащили лодку, паненка бросилась на труп и забилась над ним. Потом она подняла голову и посмотрела нанас. Ничего не было страшней ее глаз. И волосы вдруг стали длинные, растрепанные.
«Зачем вы убили его?» — спросила она очень тихо.
Потом будто вспомнила что-то, в ужасе раскрыла глаза и крикнула:
«Не дам! Не дам! Злодеи! Убийцы! Не трогайте его!»
Паненка снова бросилась на труп, а пан размахнулся и в щепки разбил свое ружье о дерево.
«Отвези домой, а за ним завтра приедут! Не убежит!» — приказал он мне, а сам сел на коня.
Вот так и закончилось их недолгое счастье... Ох, какие твердые сердца бывают: как камень могильный... Нечеловеческие сердца.
Снова дед умолк; он тупо смотрел на свои колени и, должно быть, заново вспоминал свою жизнь. Глаза его задумчиво светились, и мне казалось, что в них пробегают тени воспоминаний.
— Ах, какая золотая девушка была,— сказал наконец дед и вздохнул.
— Ну, а что с ней потом было? — не выдержал я.
— Э, детки, так она и зачахла. Куда вся ее красота девалась: похудела, вытянулась, сама как смерть стала. Под вечер, бывало, выйдет на минутку в сад посидеть и все думает, думает... Недолго прожила, похоронили ее у церкви.
Дед стал доставать торбочку. Не спеша развязал, вынул кусок сала, отрезал ножом-цыганком ломтик, насадил на заостренный прутик и начал поджаривать.
— Всего довелось мне повидать в жизни,— сказал дед, еще думая о чем-то своем,— потому что, как говорят, я всегда был на виду. Посоветоваться кому надо — к Зарубчику идут. В волость, бывало, надо: кто пойдет? Зарубчик. К исправнику поехать — Зарубчик. Один раз даже в Вильне от обчества побывал...
— А почему это, дедуля, вас Зарубчиком зовут? Пан такое прозвище дал, что ли?
— Как говорите?
— Зарубчиком почему вас зовут? Откуда у вас такое прозвище?
Дед коротко взглянул на меня, а потом перевел глаза на дотлевающий уголек. Долго думал, поправил сучья в костре. Побил прутиком по углям, отчего высоко в темень взметнулись искры.
— Э, детки...
Он поднялся, крякнул, как от холода, и ушел в темноту.
Я тоже догадался, что нужно посмотреть коня, и пошел за дедом. Лица коснулась легкая сырость. Отойдя от костра, я удивился: темень была такая густая, что ее хотелось раздвигать руками. Я свистнул. Конь отозвался, и я пошел на его голос.
Конь встретил меня по-дружески, ласково ткнулся мордой в плечо. Я поймал эту морду, погладил, сгреб комаров, налипших возле глаз. Конь фыркал и терся о мое плечо. От него пахло потом и ванной душистой травой.
Обняв колени, дед сидел у костра и смотрел так, будто созерцал свои думы. И когда где-то кончилась вереница этих дум, как бы вслед им сказал:
— Давно это было, детки. Не пан дал мне такое прозвище, а люди...
Я уселся удобнее, чтобы потом уже не двигаться.
— А было это так. Когда-то пан давал мужикам болота на расчистку. Кто больше расчистит, тому и оставался потом этот участок под покосы. А у деда моего было три сына: Макарка, Базыль и Якуш. Макар — самый старший, был женат, жил отдельно, а Базыль и Якуш — с отцом. Работники они были удалые, вот и отхватили этого покоса десятины три, может. Не бедная была семья: был хлеб и к хлебу.
Но тут и без беды не обошлось. Надоумили черти Я куша связаться с плотницкой дочкой Мариной. Здоровая была девка, грудастая такая. Щеки — как маков цвет горят. Пройдет, бывало, по улице — даже земля стонет. Работница, правда, золотая, но и распутница несусветная. Черт знает, чем она Якуша привязала, но он жить без нее не мог. Решил жениться. Родители и так и этак: сынок, пожалей себя, не бери на себя позора такого,— куда там, и слушать не хочет: женюсь! Что ж, и дубиной не остановишь: полезай в петлю.
Начали постепенно готовиться к свадьбе. Как бы там ни было, а обычай надо соблюсти. Но вдруг — пропал Якуш, как камень в воду канул. День ждали, другой — нет человека. Обыскали все вокруг — может, в колодец провалился или повесился,— не нашли. Ну что ж, решили: значит, от Марины сбежал. Кто хвалить его за это начал, а кто хаять.
Но тут стали вокруг кони пропадать у людей. То с ночного не вернется, то из хлева исчезнет — что за напасть? Стали на Якуша грешить: не иначе как он нечистым делом занялся. Клянут его, но боятся как огня. Очень отчаянный был человек. А однажды ночью соседнее село все прахом пошло, ни одного гуменца не осталось. Тогда уже всем обчеством решили в волость идти и просить заступиться.
После этого стало тише, да вдруг и сам Якуш заявился. Хорошо одетый, ухоженный. Пояса дорогие на нем, рубашка с манишкой, сапоги блестят, а портки так, может, просто с князя какого. Ну, известно, первым делом водка рекой полилась. Все село гуляй — у Якуша денег хватит!
Липнут девчата к Якушу, но только одна для него царица — Марина.
Женился-таки. Живут с родителями Базыль и Якуш — все будто бы хорошо. Кто его знает, может, виновата в том и Марина, но задумал Якуш так, чтобы хозяйство — и сенокосы те — ему одному досталось.
Скосили они свой участок: добрый там луг был, трава росла, как тростник. Место удачное, ровное, отлогое. И лесок недалеко.
Как-то раз Базыль с Якушем поехали туда за сеном. Наложили возы — ладные, широкие, и, пока уминали да обхорашивали, ночь подошла. А дорога далекая — верст с десять, пожалуй, будет. Якуш и говорит Базылю:
«А что, если б нам заночевать тут?»
«С чего это?»
«А зачем мучиться ночью? Думаешь, хорошо качаться на этих ямах?»
«Нашел чего бояться. Где объедешь, где плечом подопрешь. Что это — впервые? А завтра ведь нужно в Дятлище за бревнами ехать»,
«Успеешь со своими бревнами, никуда они не денутся».
«Как хочешь,— будто бы согласился Базыль.— Только же батька приказывал...»
«Ну, что там — батька! Сам видишь — ночь!»
Так и не поехали. Остановили лошадей, разложили костер, перекусили чем было, да и стали на ночлег устраиваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59