Не соответствовала такая внешность ни портрету на афише, ни чужестранному имени, ни профессии. Всему этому хотелось найти объяснение.
— Я много поездил по свету,— продолжал между тем Иама,— много чего видел и все, что казалось достойным внимания, записывал. Я видел большие города — Париж, Вену, Ниццу, Дели, Бейпин. Знал известных всему миру людей — французских борцов, индийских факиров, итальянских певцов, драматических артистов, таких, как Сарра Бернар, танцовщицу Айседору Дункан. Словом, мне было что записывать в вол дневники. Разумеется, прежде всего в них рассказана моя жизнь. Профессия факира не такая уж распространенная, и мне казалось, что вам, писателю, Дневники могут пригодиться.
Пет, мне они не были нужны. Во-первых, совсем недавно ионии лип. и печати «Похождения факира Бен-Али молода Иванова, и я не мог даже подумать, чтобы пни горим, да еще полученную из чужих рук, не зная материала. Во вторых, это было далеко от моих замыслов: я собирался писать о козыревских партизанах. Я сказал, что дневники взять не могу.
Жаль,- вздохнул Иама.— А я так надеялся...
Все еще находясь во власти противоречивых чувств, я сказал:
— Дневники — это то, что пишется о самом себе и для самого себя. Такое интимное, что даже наилучшему другу не осмелишься показать. И вот это сокровенное — на люди! Что вас заставляет продавать их?
Иама втянул голову в узкие плечи. Мы сидели на черном протертом диване, между нами лежала его рыжая, под цвет дохи, шапка-ушацка.
— Я надеялся, что когда-нибудь они помогут мне написать книгу. Собирался стать писателем. А теперь вижу, что и не смогу и не успею. Но не это главное. Я женат, моя жена — молодая женщина, и я не могу... Однако и это не главное. Вам хорошо известно, что искусство факира теперь не в моде. Даже сейчас, разговаривая с вами, я все время думаю о том, как пройдут гастроли. Мои заработки такие неопределенные, а я даже в мыслях не могу допустить, чтобы она испытывала... Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
Я понимал. Профессия факира не сулила в то время легкой жизни. Государство боролось с поповством, разоблачало религиозный обман, всякое шарлатанство, а факиры основывали свою работу прежде всего на тайнах, на том постулате, что они владеют сверхъестественной силой, знаются не то с богом, не то с чертом. И обычно программы фокусников проверялись; от них требовалось, чтобы все излишне мудреное было тут же раскрыто. Ремесленников это не ущемляло, их примитивные программы выдерживали самые придирчивые проверки, а истинные артисты теряли многое. Как, например, можно было раскрыть или объяснить тренировку памяти, пытливость мысли, тайны гипноза? Все то, что главным образом свойственно настоящему искусству. И многие, возможно самые лучшие номера из репертуара больших мастеров иногда до сцены не доходили.
И вдруг мне подумалось, что передо мной один из таких вот великих артистов и его, как и многих других в жизни, настигли трагические минуты, о которых он старается мужественно молчать. И меня потянуло к нему.
— Могу ли я чем-то помочь вам? — спросил я.
— Ничем. Хотя нет, я говорю вам неправду. Но прежде позвольте сказать, что я понимаю вас как художника, когда вы отказываетесь от дневников. Вероятно, и я поступил бы так же на вашем месте. Но мне хочется, чтобы вы их прочли. Я не жду похвалы или литературной оценки моих записей, я весьма далек от самовосхищения, но все же хочется услышать ваше мнение. И второе — вы хорошо знаете, как много значит даже самый незначительный отзыв в прессе. Особенно о моем искусстве. Сегодня вечером мое первое открытое представление. Был бы рад, если бы вы побывали на нем и откликнулись в вашей газете. Вы, полагаю, женаты, приглашаю вас с женой. В клуб пищевиков. Туда я принесу и дневники.
Был конец тридцать пятого года. Темным вечером спускались мы с Линой по Комсомольской улице вниз к Немиге. Пощипывал крепкий морозец. С трудом разыскали мы тот клуб пищевиков — здание низкое, широкое, как бы вдавленное в ночной скрипучий снег. И в зале было холодно, люди сидели в пальто, зябко поеживались, дыханием пытались согреть руки. Горело несколько низко спущенных лампочек; они то оживали, то замирали, грозясь совсем потухнуть. Я не люблю выделяться или докучать, особенно в случаях, когда каким-то образом причастен к чужим интересам. Не показавшись Иаме, мы нашли себе место где-то в последних рядах зала.
То ли от холода, то ли от нетерпения люди стали топать ногами. Занавес поднялся, и на сцену с небольшим, накрытым темным покрывалом столиком стремительно вышел Иама. Моему удивлению не было границ — это был тот самый заморский волшебник с портрета: то же бронзовое, замкнуто-сосредоточенное лицо, магическая звезда в складках чалмы над самым лбом, тоненькое кольцо серьги.
Он поклонился публике, сделал несколько мягких шагов назад и хлопнул в ладоши. На сцене появилось новое чудо — женщина несказанной красоты, одетая в легкие цветастые шелка. Ее походка была полна и сдержанности, и властности, и покорной преданности...
Как мне казалось, все шло обычно и нормально. И в то же время в представлении было нечто такое, что держало внимание в ожидании и тревоге. Иама глотал длинную гибкую шпагу, пил керосин и тут же выдувал над собой огненно-дымным факелом; проделывал фокусы с платочками, с водой; длинным железным прутом протыкал оголенную до локтя левую руку, и снизу, где выходил конец прута, кожа туго натягивалась, прокалываясь с тихим хрустом. Было много и других изобретательных выдумок. Но особенно мне запомнились два номера. Один — когда Иама, отойдя в дальний конец зала и став к сцене спиной, клал на плечо ружье дулом назад, прицеливался через оптический глазок и стрелял. На сцене горела пятилинейная лампа, стекло с которой было снято и положено на черный бархат. Дробинка пролетала через узкий канал стекла, попадала в язычок пламени и гасила его.
Вторым запомнившимся мне номером заканчивалось представление. Одетая в синий шелк ассистентка Иамы выходила на сцену, становилась на колени и наклоняла голову. Иама, положив ей на шею яблоко, высоким сверкающим взмахом сабли рассекал его с такой силой, что половинки разлетались в разные стороны. Зал замирал от страха, кто-то вскрикивал, кто-то вскакивал с места, но женщина поднималась с колен, мило улыбалась и спокойно шла за кулисы.
Возможно, потому, что необычность нашего знакомства настроила меня доброжелательно, все увиденное понравилось мне. Об этом я и сказал Иаме, когда мы с Линой прошли за занавес. Иама укладывал в чемоданы реквизит, был уже в коричневом пиджаке и выглядел утомленным.
— Марьянка! — крикнул он за кулисы.— Иди сюда, я познакомлю тебя с добрыми людьми... Позвольте представить вам,— сказал он, когда вошла та красивая, одетая в синий шелк женщина,— вот моя жена, она же и ассистентка... Марьянка, знакомься и люби моих новых друзей.
Кроме красоты у женщины была какая-то удивительная мягкость — в глазах, в голосе, в светлых волосах, в манере доверчиво смотреть, в готовности вас понять и пойти вам навстречу. Обменявшись друг с другом несколькими фразами, они с Линой тут же подружились.
— Идемте, Линочка, вы мне поможете переодеться — я замерзаю.
Они с Линой были чем-то похожи, просто, должно быть, непосредственностью и молодостью. И помню, как умиленно смотрел Иама вслед Марьянке, когда они с Линой побежали за кулисы.
— А мне, к сожалению, приходится довольствоваться самыми примитивными трюками,— показал Иама на собранный реквизит, сразу помрачнев.— Жаль, что вы не видели меня в моих коронных номерах...
Четыре довольно толстые общие тетради, исписанные мелким, убористым почерком,— это и были Иамовы дневники. Кроме событий, записанных в хронологическом порядке, здесь были воспоминания, рассказывались чужие истории, много места занимали раздумья. Но из всего написанного ярче всего вырисовывался портрет самого Иамы. Это был человек строгий к себе, вдумчивый, рассудительный. Он не любил бездельников, выскочек, людей пустых и легкомысленных, даже если за ними бежала тень славы. Повсюду он возил с собой книги. Неплохо разбирался в философии и психологии, досконально знал физиологию и анатомию человека, тренировал волю и память. Высоко ценил человеческое достоинство и с отвращением писал о двух борцах, с которыми ему случайно довелось жить в римской гостинице. На сцене они демонстрировали красоту классической борьбы, а все свободное время проводили в кутежах и цинично похвалялись, где, у каких поклонниц и при каких обстоятельствах имели наибольший успех и за какие достоинства их любили.
Из дневников я узнал, что никакой он не чужестранец Иама, а самый настоящий русский, Красиков, с добрым русским же именем Владимир. Что родом из Сибири. Был пастухом, почти самостоятельно выучился грамоте и заболел цирком после того, как в их селе побывала бродячая труппа. Начались поиски книг о хиромантии, черной магии, чародеях, йогах, о тайнах животного магнетизма. Чтобы приучить себя не бояться боли, он под одеждой туго опоясывал голое тело твердыми веревками, носил на теле гирьки с острыми крючками, весь день в таком самоистязании вышагивая за стадом. Подзывал собаку, помогавшую ему в
пастушьем деле, и смотрел ей в глаза с таким упорством, что та ложилась у его ног и начинала скулить.
Потом исчез.
Потом странствовал с цирком.
Потом очутился в Индии и через много лет вернулся оттуда всемирно прославленным факиром мамой.
Ке помню, давал ли я отзыв в газете. Вероятно, давал. Это ли стало причиной или то, что подружились наши жены, но с Иамами у нас завязались добрые семейные отношения. Как желанные гости стали они бывать у нас в доме.
Собравшись, мы обычно просили Иаму что-нибудь рассказать. Из своих странствий или что-то о профессии, которая нам всегда будоражила воображение. Он неохотно соглашался на это. Будто боялся слишком раскрыться. Однажды Лина даже сказала ему об этом. Она сказала, что профессия факира любит недоговоренность и что зритель имеет основание кое-чему не верить, потому что иногда сверхъестественная сила придается самому обыкновенному фокусничеству.
— У меня ни в чем нет фокусничества,— сказал Иама.
— Возможно, и нет,— упорствовала Лина,— но так кажется, потому что вы любите скрытность. Не вы, а ваша профессия.
— Пожалуйста, можете убедиться.
Иама поднялся с кресла, сделал шаг назад и оголил до локтя левую руку. На Смуглой тугой коже с искристо- желтым, мягким пухом волосков мы увидели следы проколов. Кожа на местах проколов была тонкой, сморщенной, чуть розоватой, как это бывает на только что заживших ранах.
—г Как видите, следы сверху и снизу, старые и свежие. А многие думают, что это тоже обман. Что и прут не железный и я не прокалываю руку. Все фокусничество, как вы говорите, в том, что я знаю, где колоть и как колоть. Надо, чтобы прут прошел между локтевой и лучевой костями, не задев их; чтобы не затронул мышц, а абсолютно точно прошел между их слоями. И нужно знать, как держать пальцы: в какой момент сжать в кулак, когда разжать и насколько. У меня никогда не бывает ни крови, ни разрыва тканей,
нет -и боли. А может, боль и есть, но я приучил себя не чувствовать ее.
Второй раз Иама удивил нас еще большей неожиданностью. Было воскресенье. После легкого чая мы сидели кто за столом, кто на диване. Иама стал возле кафельной печки, прижавшись к ней спиной. Наступила минута какой- то приятной тишины, и никто не заметил, как он достал из кармана пиджака губную гармошку. Я увидел ее уже только тогда, когда послышались первые звуки. Это было волшебство. Впечатление было такое, что заиграл целый оркестр. Я слышал одновременно и высокие ноты и низкие. Я смотрел на руки — казалось, что чудо было в них. И в губах. И еще в какой-то тайне — в умении раздельно на разные ноты подавать дыхание.
Закончил Иама так же неожиданно, как и начал. Протер платочком гармошку, продул ее. И взглянул на Марьяну. Она подошла и стала с ним рядом, радостная и счастливая.
— Мы и не предполагали, что у вас есть еще один, такой чудесный талант,— сказала Лина.
— У него было двенадцать штук концертных гармошек. Правда, Володя? — не выдержала Марьяна, чтобы не показать, как все, что делает Иама, ей мило и дорого.
— Правда, Марьянка,— улыбнулся ей в ответ Иама. И, дополняя ее, пояснил: — Я когда-то купил их в Германии. Целый набор. И мог давать концерты на весь вечер. А теперь вот осталась только одна, но чем-то мне очень дорогая... И музыку я забросил совсем.
В последнее время Иама поправился, посвежел, помолодел, на лице стало меньше морщин. И на душе установилось какое-то прочное спокойствие. Даже костюм коричнево-болотного цвета сидел на нем изящно и ладно, подчеркивал его сдержанную гордость и достоинство.
Ненадолго Иама уехал на гастроли в районы. Программа была сокращенной, и он уехал без помощницы. Почти все свое свободное время Марьяна теперь проводила с Линой. Разумеется, были рассказаны все самые задушевные тайны.
Совсем молодой девушкой Марьяна вышла замуж за инженера-строителя. Но у него на работе случилась какая-то серьезная неприятность, и им пришлось расстаться. Марьяна
вернулась к матери. В скором времени мать собрала ее к мужу в Мурманск: поезжай, дочушка, повидайся, будет легче и ему и тебе. Три дня делили они радость и слезы. Перед отъездом' Марьяна прочла в афишах, что в театре дает последние представления факир Иама. Пошла. Из зала видела на сцене смуглого пожилого человека в пестром заморском одеянии, с мягкими, но строгими жестами. Несколько раз он взглянул на нее, как бы узнавая или давая понять, что выделил ёе среди других. Когда в одном из фокусов ему понадобился не то помощник, не то свидетель того, что все делается без обмана, он позвал желающих из зала. Ни минуты не раздумывая и не колеблясь, она поднялась и пошла на сцену, И почувствовала, что с этого момента будет покоряться только ему. И больше не вернулась ни в свой номер гостиницы, ни домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59