Велосипед прислонил к крыльцу, посетовав, что нет у нас обычая оборудовать стоянки для этого вида транспорта. Ведь такая мелочь: у стены устроить угольник, сколоченный из редко поставленных планок, чтобы между ними можно было просунуть переднее колесо велосипеда — пусть стоит. А то приходится пристраивать велосипед боком к забору или стене, а кто-то другой примостится к твоему, а потом третий, четвертый, попробуй потом достать свой, не раскидав остальных. И учиться есть у кого: во всей Прибалтике такие стоянки.
— А-а, Игнат батькович! — чей-то голос оборвал эти размышления Игната. Со ступенек крыльца спускался районный зоотехник, со свертком под мышкой, загорелый, без шапки, с выгоревшими на солнце волосами.— Давно не виделись, как живется? Что-нибудь купить собираешься?
— Да, понимаешь, дочка у меня сегодня именинница и нынешней осенью в школу первый раз идет. Ну надо же, чтобы память осталась.
— Резонно, резонно! Узнаю примерного семьянина. Ну, ну!—весело погрозил пальцем зоотехник и пошел, расхохотавшись, бог весть на что намекая.
Народу в магазине было мало. Больше женщин; они толпились в отделе тканей, щупали, примеривали на себя, прикладывая перед зеркалом материю к груди — идет ли к лицу. Улучив минутку, Игнат рассказал продавщице о своих заботах и стал выбирать из того, что она положила перед ним на прилавок. Он выбрал туфельки, черные, с помпончиками, на шнурках, но передумал и поменял на красные. Выбрал платье в белую полоску на синем фоне, потом другое, школьное, затем фартучек к нему с широкими крылышками. Продавщица подала гарнитур белья — и это он присоединил к своим покупкам.
— Что еще нужно?— спросил беспомощно.
— Ленты.
— Ну конечно же, дайте и ленты.
— Портфель. Или ранец.
Наконец продавщица все упаковала, а Игнат еще стоял, вспоминая, не забыл ли что.
— Боюсь советовать, но мне кажется, что вам следует еще кое-что купить,— сказала продавщица.
— Что же?
— Нужно было и жене что-нибудь выбрать.
— Боже, какая вы молодчина! Обязательно! А что бы вы посоветовали?
Продавщица прошла в тот конец, где стояли женщины, перевернула на полке один рулон ткани, другой, наконец выбрала, положила на прилавок и развернула. По черному полю шли тонюсенькие серебряные паутинки, высвечиваясь из этой черноты. Приложила ткань к себе, взглянула на Игната, на женщин.
— Ой, до чего красиво,— вздохнула одна из них.
На минуту Игнат представил себя Янину в таком платье. И почему-то именно такой, какой видел сегодня, когда она шла к нему с грядок. Это было необыкновенно хорошо. Красота! Только такое платье Янине и нужно!
— Давайте,— сказал он.
Все покупки он сложил в мешок. Зажим багажника не. закрывался, пришлось сверху еще и шпагатом привязать. Заехал в продовольственный магазин, купил конфет, печенья — и это устроил на багажник. И уже когда тронулся в путь, вспомнил дядьку Антона. Вернулся за «Беломором»
Сразу же за местечком мыслями Игнат очутился в колхозе. Показалось, что времени потратил много, а там он, возможно, очень нужен: вдруг какая-то неувязка, и его ждут. Сам того не замечая, нажал на педали.
На дороге теперь стало оживленнее. Кто-то еще только отправлялся в местечко, кто-то уже возвращался домой. Одни пешком, другие, как и он, на велосипедах, со свертками, привязанными к багажнику. Двое, парень и светловолосая девушка, не то встретились, не то прощались, стоя на обочине, и девушка не хотела, должно быть, стоять лицом к дороге, все отворачивалась в поле. Прошел самосвал с гремящими железными бочками, окутав дорогу горячей, удушливой пылью.
Игнат решил, что ему спокойнее будет ехать по тропинке, которая пойдет сейчас через молодой перелесок и выведет напрямик к колхозной дороге.
Вот и тропинка направо. Игнат перемахнул по накатанному следу через канаву. Тихо и мягко пошел велосипед.
Тропинка вела то между кустов орешника, то выбегала на прогалины, усыпанные красными и белыми головками душистой кашки. Игнату невольно подумалось, что деревенские жители слишком привыкают к природе и не замечают сколько вокруг них красоты. Вот был бы он горожанином так именно в такое место приехал бы отдыхать. С семьей На целый месяц. В тень. В траву.. В упоительные запахи и пение птиц. Ну, пусть не сюда, а немного дальше, где стоят вековые дубы и стелется мягкий ковер муравы. И река за дубами с крутыми берегами, подмытыми под самые корни. Занятый этими мыслями, Игнат и не заметил, как нагнал женщину. Шла она медленно, будто поджидая кого-то. Всегда есть что-то загадочно-таинственное, когда встречаешь женщину, да еще там, где не предполагаешь, да еще одну. Игнат собирался проехать мимо, но успел отметить какую-то тревожащую стройность ее фигуры, ее походку. И сразу же узнал и испугался. Она сошла с тропинки, преграждая путь.
— Остановись, Игнат,— сказала она требовательно. А когда Игнат соскочил и поставил велосипед перед собой, сказала покорно: — Я видела, что ты был в местечке, и знала, что поедешь этой дорогой. Ждала тебя. Все думаю, может, ты мне что-нибудь скажешь.
— Я тебе все сказал, Антоля. Мы обо всем переговорили с тобой, зачем же снова возвращаться?
— Неужели ты такой бессердечный?
— Нет, Антоля, бессердечным был не я, и, может, именно тебе не следует об этом вспоминать.
Тропинка шла по краю кустарника, и кое-где за прогалинками просвечивала дорога. Видно было, как по ней прошла женщина в белом платочке с котомкой за плечами, как с треском промчался мотоцикл, оставив за собой синий дымок. Чтобы не стоять на виду, женщина дотронулась до руля, как бы прося, чтобы Игнат прошел с велосипедом дальше.
— Я была перед тобою виновата и не боюсь сознаться в этом,— сказала она.— Так разве ты не видишь, как за это я теперь страдаю?
— Теперь уже ничего не поправишь,— сказал Игнат.— Все в нашей жизни сложилось так, как должно было сложиться. Как ты хотела. У тебя есть семья, муж, который дал тебе и дом, и счастье.
— Не было у меня счастья! — горячо запротестовала женщина.— И мужа нет. Я оставила его, ты это знаешь, и второй год хожу за тобой как тень. Неужели этого мало, чтобы ты поверил, что тем счастьем я не дорожу?
Она помолчала, успокаивая дыхание.
— Я поступила тогда дурно, гадко,— уже тише сказала она, — так это же не от хорошей жизни — горе заставило меня. Ладно, обо мне не будем говорить, я же сына спасала.
— Спасибо, Антоля. Ты так от всего его спасала, что даже фамилию чужую дала...
Тропинка спускалась в пересохший ручеек, на дне которого лежали ветки, видно, брошенные сюда в весеннюю ростепель, а теперь затоптанные и почерневшие. На торчавший над травой путик села крохотная птичка, весело чирикнула,
махнула два раза хвостиком и вспорхнула, перелетела на куст. Игнат остановился, ожидая, пока по ручейку впереди него пройдет женщина, сам себе боясь признаться, что ему еще раз хочется взглянуть на ее походку, на фигуру. По ту сторону ручейка они пошли рядом, она по тропинке, а он сбоку, ведя велосипед по траве. Высокие стебли слезок вызванивали, перебирая по спицам.
— А что я могла сделать?— спросила женщина.— Разве тебе было бы лучше, если бы он рос беспризорником, неучем, а то и хулиганом стал? Ты же знаешь, что могло быть со мной и с ним после тебя... А теперь, слава богу, он в техникуме учится. Как могли, мы защищались, а ты говоришь — дом. Ничего себе дом, если тебе свет не мил.
Кустарник кончался, тропинка выводила на полянку, а которой начиналась дубовая роща. Уже отсюда были видны высокие серые стволы с искривленными, узловатыми суками и густыми кронами, тень от которых в глубине переходила от синих до темных тонов. Игнат приостановился, поправил велосипед, как бы собираясь поехать.
— Я знаю, все это Янина,— сказала женщина.— Ух, как я ненавижу ее, гадину! Подстерегла все-таки. Всю жизнь она подстерегала меня!
— Янину ты не трогай,— сказал Игнат. Перед глазами снова возникла она. Как шла к нему через грядки, с испачканными землей руками, как смотрела из-под высоких бровей, прося не задерживаться.— Янины ты не трогай,— сказал он.— Она перед тобою святая.
— Ничего себе святая — свое счастье на моем несчастье построила. А как она проклинала тебя, знаешь? С первого дня, как мы поженились, она стала моим врагом. Кипела вся от злобы. Даже из села уехала, чтобы не учительствовать в одной школе со мной. Это же ты помнишь?
Игнат помнил. Но помнил и другое: серое, промозглое утро, глухой тупик станции, цепь вагонов, загнанных на дальний путь. Бог знает в чьих интересах, зачем выпало на его долю познать, что такое бесславье и далекие пути в неведомые края. Молчаливая колонна людей и тихая, будто тайком, команда. Когда его вызвали, он отделился от толпы и уже около вагона обернулся, чтобы последний раз окинуть взглядом то, с чем прощался, может быть, навечно. Из предрассветных сумерек выступали только темные очертания вокзала, силуэт водонапорной башни и угадывались линии проводов, будто обросших мхом. Уже ступив на подножку, в последнюю минуту он успел увидеть фигуру, стоявшую поодаль, за путями, отгороженную конвоем, с узлом в руках. Он хотел узнать в ней Антолю и ужаснулся — стояла Янина, она махнула ему рукой.
Первое, что его пронзило,— страх за Антолю: что с ней, почему не пришла сама? Стараясь, чтобы его не оттеснили из тамбура, он ловил жесты Янины (не волнуйся, все нормально) и сам старался передать только одно: он не виновен. Янина махнула головой — поняла. Господи, как это важно,— она же передаст!— чтобы хоть Антоля знала: нет за ним никакой вины.
А потом, когда всех разместили по вагонам и эшелон тронулся с места, начальник этапа передал ему сверток. Игнат узнал: тот, который держала в руках Янина. В нем были валенки, теплые носки и зимняя шапка. Отвернувшись, чтобы скрыть слезы, он заплакал. Каким образом узнала Антоля о сегодняшней отправке, чтобы хоть Янину прислать на это грустное прощание?
И еще помнил Игнат: как туда, в сибирский край, пришло ему первое письмо. Оно было тоже от Янины. Из него Игнат узнал, что Антоли у него больше нет. Что на прощанье Янина приходила не по просьбе Антоли, и сверток, над которым он плакал, был тоже не от нее. На следующей же неделе после его беды Антоля весело вышла замуж.
— Янины не трогай,— сказал он еще раз.
— Гадина она! Не могу. Всю жизнь буду ее проклинать.
Игнат поставил велосипед на тропинку.
— Возвращайся, Антоля,— сказал он.— Ты и так уже далеко отошла, иди.
— Куда я пойду? Боже, что я наделала! Зачем и куда я пойду? Как слепая, я могу ходить только за тобой. Неужели хоть этим я не замолила перед тобой своих грехов?
Она стояла перед ним покорная, растирая в руках стебелек метлицы. Пальцы у нее дрожали, в глазах стояли невыплаканные слезы, губы горестно дергались.
Чтобы он не смотрел на нее, она отвернулась, став к нему близко спиной. Она была много ниже его. Сверху он видел ее каштановые волосы, выбившуюся прядку, готовую упасть на лоб, открытое плечо. Скользнул взглядом по вырезу платья, увидел грудь, разделенную темной ложбинкой в тесном лифчике, и почувствовал, как в висках застучала кровь...
Нужно было стронуть с места велосипед, но Антоля стояла так близко к нему. Истертый стебелек метлицы упал на землю. Откуда-то в небе появились два аиста и стали кружить над дубовой рощей...
ПОСТИЖЕНИЕ
Может, благодаря памяти мы имеем возможность отмечать движение времени.
Я знал, что по моей земле прошли опустошения и смерть, но в памяти все оставалось нетронутым, таким, как я оставил: и город с его тихой зеленой Марковской улицей за парком Горького, и люди, их облик, их голоса.
Все в памяти воскресало тысячи раз, как живое, с физическим ощущением вещности и звуков, и все оказалось неправдой. Оказалось, что все то, с чем жил ты как с самой дорогой надеждой на реальный мир, давно не существует, оно навечно унесено временем. То, что видел я теперь, было похоже на сон или волшебную сказку, которая учит нас мечтать.
Вокруг был сон: и Привокзальная площадь, на которую
ложилось небо, и улицы, ширина и простор которых не умещались ни в какую явь, "и Алесь Пальчевский с женой Тамарой, которые сразу приютили меня, уступив узенькую боковую комнату на Красивой улице, г/ тихая радость от того, что где-то здесь ходила моя молодость, и тревоги за самое главное, самое существенное: кто я тут теперь? Как встречусь с друзьями, которых пощадило время?
Двое, я знал заслужили добрую славу в народе; некоторое время тому назад я посылал им телеграммы, прочитав в газетах, что они награждены орденом Ленина. Я гордился ими, будто и сам был чем-то причастен к их славе. Даже у телеграфистки с нашей почты округлились глаза от неожиданности, что я знаком с такими людьми.
Сном было и то, что я так долго не был здесь, что где-то за спиной остались далекие просторы, исхоженные и неисхоженные дороги, зимы и лета, небольшая забытая хатка на опушке леса — это место называлось Комаровом, где я всю осень сторожил ссыпанную в бурты золотистую пшеницу и где среди красоты, которую так щедро, идя на отдых, раздаривает природа, осталось много моих никому не рассказанных дум.
Дома писателя на старом месте нет. Он помещается на тихой древней улице, в особняке, втиснутом в зеленый садик. На нижнем этаже музей Янки Купалы, мне же надо подняться наверх по ступенькам с другого крыльца, со двора.
Пожилая женщина сказала, что еще рано, никого нет, но, кажется, пришел Михась Калачинский. Когда я вошел, он не успел еще снять свой серый габардиновый макинтош, стоя читал какую-то бумажку, опершись руками о стол. На меня взглянул быстро, с удивлением: кто я такой и почему пришел без предупреждения? Но тут же поздоровался, подал руку, когда я назвал себя. Спросил, когда приехал, не утомился ли в дороге. Мне была приятна спокойная простота, ровный, уверенный голос, в котором слышалась доброжелательность. Приятно было лицо с округлыми мягкими линиями, в которых я долго силился угадать что-то мне очень знакомое. И вспомнил: точно вот такой круглый и мягкий подбородок был у Кузьмы Чорного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59