Она то присаживается к столу, то снова встает и скрывается в кухне или бренчит в шкафу посудой. Она убирает одну закуску, ставит другую.
— Хоть бы написали или телеграмму дали,— говорит Аксеня.— А то надо ж: как гром с ясного неба. Я бы хоть поросенка заколола... Ну, закусывайте же, пейте, дорогие мои. Владыська, Стаська... Что же чарки полные стоят?
— И пьем, и закусываем, Аксенька, стараемся,— говорит Владысь, усаживая сестру возле себя.— У тебя тут столько наготовлено, что... разве осилишь?
— Владысь, не рассуждай! — звонко, через весь стол говорит тетка Христина.— Ты тут не больно велик хозяин, не то что там у себя, в совхозе. Говорят тебе — пей, так и пей! Да и песню пора уж запевать.
— Правильно, тетка Христина!
— Давайте выпьем, дядечка!
Стол заставлен тарелками со всякой закуской: розовыми, даже прозрачными ломтиками нарезана полендвица; в твердых кусочках колбасы поблескивают рубиновые капельки застывшего жира; так и разлегся на всю тарелку нарезанный косыми пластами белый, своего изделия сыр; в жестянках с отогнутыми крышками стоят консервы с фабричным запахом томата или масла; селедка в тонких кольцах лука, облитая уксусной слезой; помидоры с темно-красными блестящими боками; огурцы прямо из холодного рассола с пряным запахом приправ. Без счета добра. Между тарелок стоят маленькие и большие бутылки. Над столом подымается аппетитный аромат.
Аксеня сидит рядом с братом. Она кладет руку на спинку его стула и глядит сбоку, отмечая в нем перемены. Она вспоминает еще то время, когда Владысь здесь партизанил. Прав
да, видела она его тогда редко. Он был в то время щуплый, часто небритый, и очень ему не подходило то, что под кожухом или ватником у него всегда были то пистолет, то гранаты. Затем видит Аксеня брата в военной форме, когда после демобилизации из армии он заехал погостить. Тогда он уже был совсем другой: выбритый, чистый, подпоясан офицерским ремнем и даже будто выше ростом. Три дня погостив, Владысь отправился на свой завод в Могилев, и опять было странно глядеть: инженер, а в военной форме. А с завода, даже не приехав попрощаться, махнул на целинные земли. И вот теперь сидит перед нею опять совсем новый; в синем костюме, пополнел, на висках и на затылке пробивается вовсе не нужная седина.
— Давно же мы не виделись с тобою, братка, — говорит Аксеня.
— Прости, сестрица, не мог,— чувствуя скрытый упрек себе, говорит Владислав.— Вот и сейчас, если бы не понадобилось побывать на Минском тракторном, то еще, может, с годок не виделись бы... Ну, понятно, Стася, как только узнала про командировку, уже не могла успокоиться: поеду и поеду вместе. Она у меня охотница гостевать... Нет, правда, она здорово соскучилась. Пришлось взять небольшой отпуск.
— Долго ли пробудешь, братка?
— С неделю. В крайнем случае — полторы. Больше права не имею.
— Неужто так спешишь? Ты погляди, дети ведь с тебя глаз не сводят. Они же заждались тебя.
Владислав поднимает голову: правда — как радостно! Все же собрались ради него. Ты говоришь — дети... Разве ж это дети, сестра? Рабочий народ! Ну вот, сидит рядом самый младший, Петруеь. Весь налитой: что лицо, что плечи, что руки, на груди даже сорочка не сходится — крепкий парень, тракторист. Рядом с ним Виктор, рослый, плечистый мужчина с вихрастым чубом, синими глазами и с колодками наград на военной, для больших праздников сбереженной гимнастерке — бригадир тракторной бригады. По другую сторону Станиславы — тетка Христина: она то наклонится, чтоб шепнуть что-то, то выпрямится и звонко смеется. А на дальнем конце стола, против Владислава,— Зина, жена Виктора, звеньевая по льну. Полная и румяная, спокойно и величаво сидит она, держа на руках младенца того святого возраста, когда хватает в качестве наряда одной распашонки. Вся ее фигура исполнена достоинства и какой-то сокровенной, необъяснимой красоты, быть может дарованной ей материнством. Она вынимает грудь, и малышка уже чмокает губами, ищет ее, а найдя, закрывает глаза и довольно месит и месит ручками. Зина сидит как царица и даже на Людочку смотрит сверху, не наклоняя головы.
— У тебя золотые кадры, Аксеня,— говорит Владислав и с умилением смотрит на застолье.
— Не жалуюсь, Владысь,— счастливо улыбается Аксеня.— Может, и не знаете: Зина же у нас герой и орден и медаль имеет. А Виктор — депутат, аж на область.
— Не слишком ли вы хвалитесь, мама? — услышав разговор, неожиданным баском говорит Виктор и поправляет гимнастерку, разгладив ее пальцами под ремнем.
— За твою державу, Аксеня! — провозглашает Владислав, указывая рукой на застолье.— Выпьем!
Чарки поднимаются над столом. Руки уже не так послушны, чтоб чокнуться уверенно, и капли, поблескивая, падают на стол, на закуски.
— А теперь песню! — говорит Станислава.
Тетка Христина, не дожидаясь, чтоб кто-нибудь другой начал, высоким, звенящим голосом затягивает «Зеленый дубочек». Дружно подхватывают голоса вторую половину куплета:
Владислав закусывает, покачивая головой в такт песне. Петрусь морщится больше всех и чарки не допивает. Он хочет достать хоть маленький кружок чудодейственного прохладного огурчика, но кружок все соскальзывает с вилки.
«Хоть бы не опьянеть,— думает про себя Петрусь,— а то дядька Владысь еще вообразит невесть что... Я сейчас поговорю-таки с ним, сейчас скажу. Эх, если б он только согласился! Могли бы вместе и поехать»,— раздумывает Петрусь. Он хочет стать таким, как дядя Владысь, и быть вместе с дядей Владысем теперь его самая большая мечта. Он отодвигает недопитую рюмку, чтоб случайно не опрокинуть, и поближе подсаживается к дяде Владысю. Но тут же, оттирая Петруся, тянется к дяде чуб Виктора.
— ...Мы уже пробовали и так и этак, и ничего у нас не получается. Видно, я что-то не до конца продумал, дядька Владысь.
— Проверим, Виктор,— говорит Владислав.
К самоходному комбайну Виктор придумал приспособление, чтоб собирать колосья, остающиеся на стерне, но выходит не очень чисто. Это приспособление не дает Виктору покоя, и он говорит о нем с дядей Владысем с самого начала, просит его помочь.
— Проверим. Сделаем чертеж, рассчитаем, не волнуйся,— говорит дядя Владысь.— Потому что мысль у тебя ценная, Виктор. О, если это получится...
— Вот я и говорю...
— Оставь, Виктор, пусти, дай же мне поговорить хоть минутку! Вот привязался,— отстраняет рукой чуприну Виктора Петрусь.
Пераплыву рэчку, Сяду на брусочку,—тонко выводит тетка Христина.
Чуб у Виктора разлохматился, лезет на лоб. Но он упорно нависает над Петрусем, оттесняя его от стола.
— Виктор, погоди! — просит Петрусь.— Ну, минутку помолчи, дай мне поговорить... Дядька Владысь,— начинает он, уже отодвинув Виктора.— Я вас очень прошу — возьмите меня с собой.
— Как это? — смотрит на него Владислав, пережевывая кусочек полендвицы.
— Ну, с собой, на целину.
— Погоди, погоди! — говорит Владислав и перестает жевать.
— Когда ехали от нас на целину, так меня не было дома, был в Любани на курсах механизаторов,— объясняет Петрусь.
— Ну?
Петрусь совсем близко наклоняется к уху дяди Владыся, потому что стоит шум, а громко говорить он не хочет. Ему хорошо видна и бритая дядина щека, и висок с мелкими искорками седины, и розовые, легко проведенные морщинки на шее, и волосы на ухе, и кажется Петрусю, что так может быть только у дяди Владыся и что дяде Владысю это очень к лицу.
— Дядечка Владысь, я очень вас прошу... Мне так хочется,— шепчет Петрусь.
— А что скажет мама? — спрашивает Владислав и снова начинает жевать полендвицу.
— То же, что и вы. Лишь бы вы захотели.
— А директор совхоза?
Чуб Виктора опять тянется к дяде Владысю, но Петрусь отодвигает брата плечом. Он шепотом повторяет дяде Владысю все ту же просьбу:
— Если бы вы сами сказали директору совхоза, что это очень нужно...
— Гм... Здорово ты, Петрусь, надумал,— говорит Владислав.— Что ж, можно попытаться... Мне это самому очень нравится, Петрусь.
— Ой, как хорошо было бы, дядечка! — только и может сказать Петрусь.
— Аксеня! — подзывает Владислав сестру.— Петрусь хочет ехать вместе с нами, ты слышала?
— Мамочка, вы только...
— И забирай ты его, Владыська,— видно, давно уже зная о мечте сына, говорит Аксеня.— Он же мне жизни не дает. А при тебе, я знаю, он человеком станет. Но отпустят ли его?
— Отпустят! Только пускай дядька Владысь сам скажет.
Не заметили, кто налил чарки, но Аксеня просит выпить.
Снова над столом поднимаются руки, и не попадают рюмка в рюмку, и капли, поблескивая, падают на стол.
— Подождите,— кричит тетка Христина,— подождите! Выпьем, но с одним условием: пусть Владысь споет песню.
— Правильно!
Владислав подымается и протягивает над столом руку. Конечно, он споет. Свою любимую. Только — черт! — как же она начинается? Скажи на милость, забыл.
— Постойте, ну как же это? Ну — партизанские сестры...
— «Ой, березы да сосны»! — подсказывает Петрусь.
— Вот-вот! — Владислав, все так же вытянув руку, как бы собираясь дирижировать, затягивает чуть хрипловато и низко:
Ой, бярозы ды сосны, Партызанск1я сёстры, Ой, шум л 1вы ты лее малады!
Все сидящие за столом смотрят на Владислава и молчат, как бы оценивая: ладно ли начата песня? Владислав выдержал паузу, и, когда так же низко и хрипловато запел опять, сразу же подхватили остальные голоса:
Только сэрцам пачую Вашу песню лясную Ды успомню былыя гады.
Широко, могуче поплыла песня. Но в песне выделяются два голоса — Петруся и Виктора. Видно, что братья пели эту песню не раз. И как только в нее вступили Петрусь с Виктором, стало ясно, что никому больше петь не нужно:
надо слушать. И незаметно в песне остались только Петрусь и Виктор. Когда начался куплет, их голоса тут же разлучились, и каждый повел по-своему, но так, что один не мог звучать без другого.
Ды успомню пажары, варожыя хмары, заве халодиых вятроу, слату, нягоды, начныя паходы, агш партызансшх кастроу,— состязались два голоса. Виктор тянул мелодию низким, мягким, густым баритоном, опершись склоненной головой на ладонь. А Петрусь откинулся на спинку стула, обхватил ее руками, закрыл глаза, и голос его звенел где-то высоко, так, что, казалось, никогда не встретится с голосом Виктора. Чудилось, будто песня вырвалась в далекий простор полей и голос Виктора катился там эхом, а Петруся — без конца звенел и звенел в поднебесье,— звучат два голоса — высокий и низкий,— разлучаясь и находя друг друга. И не дождавшись конца паузы, возвращаясь от своих мыслей- воспоминаний, начинает Владислав и поднимает голову таким резким взмахом, что волосы откидываются назад.
И снова сплелись, соединились и плывут два голоса: один — в шуме и эхе дубрав, другой — в бескрайней выси поднебесья, и не могут, не могут никак разлучиться, и плывут без конца.
Кончили песню. Владислав сел на стул и рукой пригладил волосы. Петрусь открыл глаза, посмотрел на всех и улыбнулся светло, как солнце. Виктор поправил свой чуб и вздохнул. Людочка заснула на руках, и Зина осторожно натянула на
грудь блузку. Тетка Христина поправила узел платка под подбородком.
— Вот как у нас поют, Стасечка.
— Самая лучшая песня! — говорит Владислав. Не знаю, почему так люблю ее: может быть, потому, что сам себя в ней вижу... Ну, так давайте еще по чарочке выпьем. За хорошую песню. За эту песню... Сестрица, не ходи, ничего не надо, тут же всего довольно.
— Пейте, ешьте, дорогие мои,— счастливая, говорит Аксеня. Она стоит, чтобы всех видеть: и Владыея, и Стасю, и своих детей, она и улыбается, и утирает слезы. Тут и радость, и гордость, и растерянность, и тревога, как это часто бывает, когда счастье так велико, что его начинаешь бояться.
Стоит гомон, шум. Только Зина сидит одна, на своем дальнем конце стола, к чарке она и не прикоснулась. Кто решится осудить ее? Она мать, и Людочка теперь заслонила для нее все на свете. Но песня коснулась и ее детства.
— А помните, дядька Владысь, как я прибежала к вам сказать, что в село наехали полицаи? Вас же тогда чуть не захватили,—выбрав минутку тишины, говорит Зина, радуясь, что и она может вставить слово в общую беседу.
Владислав смотрит на нее, как бы только теперь сообразив, что это та самая замурзанная девчушка, которая тогда со всех ног, запыхавшись, примчалась к тетке Христине, где он читал народу «Правду», с криком, чтоб он спасался. Не узнавая, он теперь глядит на Зину, как бы впервые видя ее. Зина сидит выпрямившись, величаво-простая, покачивая на руках спящую Людочку. Замурзанная девчушка... женщина... мать... кто бы мог подумать?
— А ведь правда, Зина... Если б не ты, может быть, теперь и не пел бы я вместе с вами...
Задумавшись, Владислав ярко видит те вставшие в песне годы. Сон это? Или явь? Память имеет удивительное свойство — показывать все грани жизни разом, стирая легкие переходы от яви к сну. Крепче всего, однако, память удерживает одно мгновение, когда Владислав лежа видит залитое солнцем шоссе, взрыв на нем и затем — как мчится на него чужое, страхом перекошенное лицо, на котором остались только одни сплошные глаза. В руках у Владислава дрожит пулемет, и потому, что он дрожит, Владиславу ясно, что он стреляет и что поэтому плещется и кричит в чужих глазах
страх. Лица подымаются и падают, подымаются и падают... может быть, одно, может быть, два, может быть — без счета... И потом — немая тишина, шумит одна лишь вековечная пуща...
Память обладает удивительным свойством — незаметно стирать переходы от яви к яви. И вот перед духовным взором Владислава встает другая тишина — тишина бескрайней дали спелых полей. Просторы его Красногородского совхоза. Плывут тяжелые желтые волны пшеницы — как море, без конца, без края. Солнце. Вековечная бездна голубого неба. По дороге, что пролегает где-то на дне этого пшеничного моря, мчится «ГА3-69». Он то скрывается в хлебах, то снова показывает серый брезентовый кузов, оставляя за собой легкий след поднятой пыли. Вымахнув на самое высокое место, газик останавливается. Неслышно стукнув дверцами, из машины выходит Андрей Кирнажицкий, директор совхоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59