Потом он жил на улице Янки Купалы. На хорошей, спокойной, малопроезжей улице. Вдоль нее текла такая же спокойная речка, а за нею зеленел тишью Детский парк. В этот раз Мележ сидел на застланном пестрым пледом диване, скрестив на груди руки, и расспрашивал, расспрашивал, как я живу, что делаю, почему мало пишу. Просторный кабинет его был наполнен каким-то очень чистым, высоким светом, возможно, от широкого окна, а возможно, от душевной успокоенности, которая проступала сквозь скупую Мележеву улыбку. Я никогда не видел, чтобы Мележ открыто, свободно, вслух смеялся, ему шла только вот такая скупая, можно сказать, домашняя улыбка.
Ты хорошо сделал, что заглянул ко мне, - сказал он на прощание.— И заходи, пожалуйста, чаще. А то стало так - все нет времени, все недосуг даже встретиться...
ПОСЛЕ ПРОЩАНИЯ
Нас с ним почти одновременно настигла беда. Когда спустя немало времени я наконец пришел в себя, первое, что слабо дошло до сознания, было то, что в койке напротив лежит Алесь Пальчевский. Но в памяти это только зафиксировалось, не оставив ни удивления, ни тревоги. Чувства пришли позже, когда я стал кое в чем разбираться. До меня дошло, что Паль- чевскому очень плохо: у него отнялась речь, парализовало часть тела. Время от времени пробуждаясь от своей постоянной дремоты, всякий раз с каким-то пугающим суеверием в душе я видел, что на меня смотрят Алесевы тихие глаза. Будто спрашивают о чем-то. Будто сказать хотят что-то.
Болезнь протекала очень неровно. Иногда наступали минуты облегчения, когда казалось, что для тревоги нет оснований, что беда пройдет, как уже не раз проходила. А однажды он меня и вовсе обнадежил. Когда я настолько окреп, что мог подниматься на постели, захотелось самому побриться. Розетка была тут же на стене. Очень неуверенно ходила бритва но несвежей бороде, немела, еще не набравшись силы, рука. Когда я закончил, Алесь бормотнул невнятно какое-то слово и кистью правой руки показал на свою бороду. Я понял. Первый раз сошел я с постели и, опираясь на тумбочку, пересел к нему. Бритва моя, сеточная, не брала его жесткой бороды, и он тем же слабым жестом показал, что у него в тумбочке лежит своя бритва.
Потом он впал в долгое забытье. Потом его переселили — подъехал этот страшный больничный топчан на резиновых колесах и бесшумно покатил его за дверь. В палате стало необычно, даже тревожно тихо.
Назавтра утром я собрался проведать Алеся. Дверь в его палату была приоткрыта, но в ней стояло только придвинутое к стене кресло и белела свежезастланная пустая кровать.
Постепенно припоминаются и припоминаются наши молодые годы. Писать он стал еще на рабфаке, первый рассказ «Жертва» напечатал в «Маладым аратым» в 1926 году. Был высокий, стройный, белобрысый. И худой: на вытянутом остром лице видны были только глаза.
Он не старался быть на виду, но общественную работу любил. Кроме участия в редколлегии, был членом всяких комиссий, профкома, студкома. Ходил легко, был общительным, но в компании, как это бывает заведено у студентов, в группки не лез, после занятий торопился домой. Несколько не соответствовала его общительной натуре такая не юношеская домовитость. Думалось по-разному: человек пришел с рабфака, нужно много догонять в учебе или хотя бы стараться не отстать. А может, дело в том, что был он из бедной семьи, рассчитывать на значительную помощь из дому не приходилось, поэтому надо было выкраивать время на заработки. Не последняя причина виделась в его самодисциплине, ибо творчество несовместимо с бездельем. И наконец, среди причин открылась самая неожиданная: оказалось, он был женат. Однако очень редко можно было видеть его с женой — миловидной молодой женщиной с кудрявыми волосами цвета спелой пшеницы, Мурой. Я сразу и оправдал его домовитость, и проникся особым, новым к нему уважением.
Жил он в Завокзалье, на Красивой улице. Почему она так называлась, остается тайной: ничего красивого в ней не было. Она выходила почти за черту города, была больше похожа на выселки. От других отличалась только тем, что большинство домов были новыми, доски тротуаров под ногами не прогибались, еще прочно и ровно стояли заборы. Эту улицу почему-то облюбовали _поэты. На ней или поблизости от нее, в том, как теперь говорят, регионе в разное время — кто дольше, кто меньше — жили Василь Коваль и Сымон Барановых, Змитрок Астапенко и Юлий Таубин.
Я тоже жил в Завокзалье, сразу же за железной дорогой, мне слышны были все перестуки по рельсам и гудки. Часто по дороге домой из университета Алесь забегал ко мне посидеть, побалагурить, почитать новые стихи.
Стихи он писал преимущественно детские, я же, разумеется, настаивал на прозе, тем более что с нее он и начинал.
— А оно, пожалуй, к этому и идет,— не сразу соглашался он.— Ведь у меня в Прусинове, так же как у Кузьмы Чорного, и родни с полсела наберется, и случаев всяких достаточно, можно писать бог знает сколько. А в стихах обо всем не скажешь.
Как видим, уже тогда мы перенимали творческую практику Кузьмы Чорного. И правда, в Алесевых произведениях под разными псевдонимами и в разных придуманных ситуациях незаметно поселялись прусиновские дедули и бабули.
Бывает порода людей, настоящую человеческую красоту которым придает старость. Все меняется в них: и походка, и осанка, и манера держаться, и лицо. Вот из такой породы был Алесь Пальчевский. И если с человеком живешь рядом, эти перемены не очень замечаешь. Но жизнь распоряжается так, что иногда лучшие друзья не видятся долгие годы.
Когда встретились, первое, что он спросил, было: где я живу.
— Да еще нигде, надо искать.
— Идем ко мне. Мы вдвоем с женой, места хватит.
Он снова жил на Красивой улице. Правда, она стала неузнаваемой: вся заселена, тесно застроена, и сама улица как бы стала уже и темней.
Дом деревянный, еще крепкий, на две половины. Одну из них занимают Пальчевские. Большая комната и угловая. Чистота, порядок. Из угловой выходит незнакомая мне женщина, жена Алеся. Тамара Цулукидзе. Артистка? А-а, припоминаю: известный грузинский театр с его не менее известным режиссером-реформатором Сандро Ахметели и, конечно, талантливыми актерами. Кажется, такую фамилию слышал: в кино Ната Вачнадзе, а в театре — Цулукидзе. Приглядываюсь: симпатичная невысокая женщина с пунцово-дразнящими грузинскими губами; слышу: классически чистая русская речь. Она показывает мне на угловую комнату:
пожалуйста, пока найдете, живите. Алесь с гостеприимной улыбкой кивает головой: будь как дома.
Шли годы. Он жил на улице Карла Либкнехта, потом — на Чернышевского. Теперь ему легче было придерживаться заведенного порядка: утром — у себя за столом, после обеда — на службе, а вечер — для людей. И все зрела и всех удивляла его мужественная красота. Высокий, плечистый, породистый — откуда у него все это? В свободно откинутых назад волосах с густым снегом седины — спокойная, как бы профессорская солидность; в гордо поднятой голове — величавость; в неторопливой походке — степенность. Нос — с горбинкой. Откуда взялась у него, у прусиновского потомственного мужика, такая аристократическая горбинка?
Он любил, когда у него бывали люди. Их было бог знает сколько, Алесевых прихожан: друзья, знакомые, родственники. Когда я какое-то время не показывался, он звонил:
— Ну куда ты делся? Чем занимаешься? Ничем? Ну так скорее приходи. Ты разве забыл, что проиграл?
Это о шахматах. Ужасно любил. Иногда собирал несколько человек, на высадку, на две доски: меня, Хомченко и Межевича. Если проигрывал — переживал.
После родителей остался в Прусинове дом. Под дачу он не годился, стоял почти в центре села, у самой дороги, не было здесь ни тишины, ни уюта. Но не мог Алесь забросить родное гнездо. Несколько раз ездил туда, смотрел. Достал материалы, мастеров, дал деньги — приводите в порядок. Дом стал как новый: перестланы полы, заменены окна и двери, обшиты досками стены, покрыта шифером крыша. Даже внутри дома кое-что перепланировано: от русской печи двери ведут в обе половины, чтобы можно было без помех работать и там, и там. Ведь Тамара Григорьевна тоже стала писательницей.
Однако я не припоминаю, чтобы Алесь надолго туда ездил. Не только отцовский дом привел он в порядок,— досмотрел кладбище. На краю села стояло оно заброшенное, неухоженное, за разрушенной оградой паслись телята, рылами взрывали землю свиньи. Снова начались Алесевы хлопоты: сельсовет, материалы, плотники.
Помню, шли мы с ним от железнодорожной станции Колосово до Прусинова пешком. Такой пахучий смоляной лес, поэтическая дорога, не столбовая, а проселочная, которая всегда извивается, сообразуясь с какими-то только ей известными прихотливыми желаниями, чтобы за каждым поворотом показывать вам новые чудеса. Мы старались идти не дорогой,
чтобы не попадать в разбитые, пыльные колеи, а чуть-чуть забирали в лес и очень сокрушались, что никто не протоптал тут тропинку: ведь так приятно идти по мягкому мху, по скользкой, сухой рыжей хвое, и только одно мешает — ежеминутно надо отклоняться то туда, то сюда, чтобы какая- нибудь молодая, игриво-дерзкая сосенка не стеганула тебя веткой по глазам или не оцарапала бы лицо. Я сказал, что если бы ходил тут так часто, как он, то давно прорубил бы узенькую просеку: и самому удобно, и люди благодарили бы.
Спустя некоторое время, снова приглашая в Прусиново, Алесь сказал, что дорожку он прорубил.
— Не обманывай,— сказал я.— Это же очень трудная работа — через весь лес.
— Так тебе же дается право проверить,— хитровато улыбнулся он.
Оказывается, и в самом деле дорожка была прорублена: нашел охотников, подростков, уплатил.
Он был чуток сердцем, доверчив, с ним легко было дружить. Жил в полном достатке, и очень необычное у него было отношение к деньгам. Разбрасываться ими он не любил, был бережливым, знал, как говорят, цену копейке, но с легким сердцем и расставался с ними. У него было много племянников, далекой и близкой родни, и все были не прочь от дядечки Алеся получить помощь. И одалживал, иногда даже малознакомым людям. Одалживал и мне. Он знал, что я затеял одно, как говорят, мероприятие, но все откладывал и откладывал. Однажды он и спросил, почему не выполняю задуманное.
— А, не к спеху,— сказал я безразличным тоном.
— Что, наверное, денег нет? Сколько тебе нужно? Тысячи хватит?
У него была просто потребность делать людям добро. И сам он был бы из числа самых счастливых, если бы не одно обстоятельство.
В моем рассказе «Над рощей кружили аисты» есть ситуация, близкая той, какую пережил Пальчевский. Естественно, я не мог печатать рассказ, не прочитав Алесю. Там одна из героинь, когда муж ее оказался в беде, поспешила отречься от него, вышла замуж за другого, переписала на него сына, дала ему новую фамилию.
Долго длилось молчание после того, как я закончил читать.
— Он теперь уже взрослый мужчина,— сказал Алесь, глубоко вздохнув.— У него семья и хорошая работа. Насилу упросил его приехать сюда, но разговора у нас не получилось. Так чужим и уехал...
Не хочется кончать воспоминания об Алесе грустно. Тем более что он сам не любил нытья, на него глядя, хотелось жить так же, как он,— жизнелюбиво, человечно, с открытым лицом. Он очень любил простые, безвредные розыгрыши. Звонил по телефону и измененным голосом придумывал какую- нибудь историю: вам, к примеру, по какому-то делу крайне необходимо явиться в исполком или в милицию в такую-то и такую-то комнату. Его милое плутовство обычно я разгадывал сразу же, но однажды все-таки попался. Позвонили из домоуправления и достаточно строго сказали, что у меня за несколько месяцев не уплачено за квартиру.
— Как же так! — взъерошился я.— Тут что-то напутано, у меня все квитанции...
— Вот мы и просим зайти к нам с квитанциями, товарищ Скрыган.
— Сейчас же приду.
Тут только Алесь расхохотался. Боже, как хорошо умел он смеяться! Кажется, я даже видел на том конце телефона, как он хохочет: искренне, по-детски счастливо, запрокинув совсем белую свою голову.
СЛОВО О ДАВНЕМ ДРУГЕ
Для меня Петрусь Бровка — это целая жизнь. Пятьдесят четыре года дружбы, веры друг в друга, необходимости духовного общения. Даже кажется, что мы никогда не расставались, хотя был один очень долгий и страшный перерыв.
Началось с того, что в 1926 году из Россон я приехал в Полоцк, в газету «Чырвоная Полаччына» — напечататься. Там и познакомился с ответственным секретарем редакции Петрусем Бровкой. Молодой, общительный, неугомонный, легкий на шутку. Он же и напечатал в газете мою первую, кажется, пробу в прозе — «Таису».
Потом в этой же газете я и работал вместе с ним.
Потом поехали мы в Минск — учиться, вместе снимали комнаты в одном и том же доме в Завокзалье. Университет, известные преподаватели — Замотин, Пиотухович, Вольфсон, Совсун, Бабареко, Бузук, Фохт. Учились и искали свой путь в литературе. Это было гораздо труднее, чем учиться. В это время уже существовали, независимо от нас и не подозревая о наших поисках, различные литературные направления: романтизм, символизм, имажинизм, футуризм, конструктивизм, акмеизм, импрессионизм, каждое из которых привлекало нас своей неизвестностью. Но нам очень хотелось найти именно свое, наше направление.
Это было так давно — в самом начале нашего пути.
А потом жизнь столкнула нас и в конце его. Когда я, было, хотел уже уйти на заслуженный отдых, Бровка приступил к созданию двенадцатитомной Белорусской советской энциклопедии и сказал:
— Помоги. Ты же знаешь, энциклопедического стиля у нас нет, его нужно создавать. Чтобы он был научным и простым. Кратким, сжатым — и каждому доступным. Чтобы язык не был оторван от народной речи. Чтобы обязательно была народная основа. Возьми на себя ответственность за язык в энциклопедии. Я в тебя верю.
Спасибо ему за эту веру. Правда, задача оказалась такой трудной, что не раз вспоминался мне тот долгий страшный перерыв.
О Петрусе Бровке говорить трудно: он был слишком обыкновенный, не умел выделяться среди других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59