Перед кем? Перед собою? Перед памятью дочери? Перед Казимиром? На это трудно было ответить. Может, перед всеми вместе. Ей становилось все трудней носить этот тяжкий груз.
«У каждого человека есть потребность раскрыться перед другим»,— вспомнила Наталья когда-то сказанные Казимиром слова. «А если есть нечто такое, что тяжелее греха, в чем даже самой себе трудно сознаться...» — вспоминала Наталья свои мысли. Она чувствовала, что роковая ошибка ее привела к самому страшному — к одиночеству.
«Нет, исповедаться надо до конца,— думала Наталья.— А иначе это будет долгая, вечная кара».
Не замечая, что она обманывает не только Казимира, но и себя, Наталья говорила:
— Мы с тобою просто преступники, Казимир. Живем, как хуторяне или как отщепенцы. Замкнулись в себе и даже не знаем — а может, у нас где-либо родные остались?
— У меня никого не осталось, Наталья, я это знаю и спокоен. А у тебя если есть, давно пора поискать.
— Первое время я писала всюду, но нигде никого не оказалось. А все же...
— Вот именно — люди были разбросаны по всему свету. А теперь же... обязательно надо поискать. Может, и тебя где-нибудь дожидаются...
Наталья оживилась. Она словно получила разрешение заглянуть в свое прошлое. Но где искать? Это было в далекой юности. Годы могли неузнаваемо изменить судьбу каждого, каждому дать свой путь, место. Подруг она, конечно, не найдет. Родных? Кто мог остаться? Может, только одна тетка Мальвина?
Наталья понимала, что только тетка Мальвина и нужна ей. Тетка Мальвина очень любила Наталью и, вернувшись с фронта, куда пошла санитаркой с первых дней войны, не могла не искать ее. И, конечно, искала через него. Если бы Наталья нашла ее, тогда бы успокоилась.
Дорогая, милая тетушка Мальвина! Если бы ты знала, как мне хочется тебя видеть. Тебе я бы все, все рассказала. Ты бы меня поняла, я это знаю. Я никогда ничего от тебя не таила. Где ты теперь? Ты никогда не имела своего постоянного места: с дядей Прохором вы вечно путешествовали по стране из конца в конец, на новые стройки, и я не виновата, что до сих пор не разыскала тебя. А через других я искать тебя не хотела, боялась наткнуться на него. Я не хочу, чтоб он знал обо мне. Если жив, пусть лучше думает, что я погибла,— я не дам ему знать о себе ни за что. Ты меня за это не укоряй, дорогая тетушка Мальвина!
Время от времени Наталья вспоминала, где жили ее родственники, писала им. Кое-кто из них отвечал на ее письма, но эти ответы не интересовали ее. У них были свои, очень далекие от нее интересы: тот умер, тот женился, те разъехались по свету. И только. Спокойные сообщения, в которых нет ни живых чувств, ни волнений. Наталья рвала эти письма с ощущением горькой злости,— они только пугают ее, только бередят надежды.
Вспомнила Наталья еще один адрес, совсем безнадежный: где-то в Смоленске жила дальняя родственница дяди Прохора — старенькая тетя Маня. Тетя Маня помнилась по своей надоедливой доброте, по старческой придирчивой строгости, по сундукам, покованным полосками железа, в которых было полно того добра, которое давно вышло из употребления и моды, но которое берегут для потомков. В таких сундуках обычно лежит и бумага, из которой наследники узнают, кому что завещано. Жива ли она, тетя Маня? Господи, как давно это было,— где же ей жить! Но захотелось быть чистой перед своей совестью — Наталья написала и ей.
И вот — так же бывает! — вскоре Наталья получила два письма.
Было воскресенье. Солнечный хороший день ранней осени. Сидя на диване у низенького столика, Казимир читал газеты. Дети играли во дворе. У Натальи, как у всякой хозяйки в праздничный день, было много мелких домашних хлопот: то застлать, то убрать, то вытереть пыль, то подумать, что приготовить поесть.
— Может, чем-нибудь помочь тебе? Ты скажи, в четыре руки быстрее управимся,— как всегда чувствуя себя неловко оттого, что не может быть полезным, сказал Казимир.
— Отдыхай. Справлюсь сама. Успеем.
Зазвонил звонок. Наталья открыла дверь, кого-то поблагодарила, вернулась с двумя конвертами в руках и, бледная, села на диван.
Письмо было от тети Мани. Боже мой, жива, кто бы мог подумать! Наталья читала быстро, пропуская второстепенное: рада, что нашлась, почему так долго молчала... какая у тебя семья, я уже старая, живу у внучки. Наконец и нужное: тетка Мальвина с дядей Прохором теперь в Ярославле, долго о них не было слышно... Тетка Мальвина не раз по тебе плакала, я ей сейчас же дам телеграмму.
У Натальи дрожали руки — второе письмо было от тетки Мальвины. Это она узнала сразу, неизвестно по каким приметам — может, по своему волнению. И по этим первым словам: «Дорогая моя Наталка, где же ты была?..»
Это и было то, чего ждала Наталья. Лицо ее горело, губы она прикусила, чтобы не заплакать. Все, все, каждое слово этого письма было нужным. «Не могла найти, у тебя ж новая фамилия... Все же никогда не верилось, что ты могла погибнуть... А теперь скажу о самом главном для тебя: твоя Людочка жива. Как ты могла поступить так, что дочь ничего не знала о тебе?..»
Наталья вскрикнула тем страшным голосом, каким кричат только матери о своих детях, и, закрыв лицо руками, захлебнулась в судорожных рыданиях. Казимир только теперь заметил на Натальиных коленях письма.
От неожиданности он не успел опомниться и только увидел, как брызнули слезы между пальцами Натальи и как судорожно задрожали плечи.
— Что с тобой?— наконец выпустил он газету.
Наталья выхватила из рукава платочек, вытерла слезы и,
всхлипывая, снова припала к письму. Она читала, не переставая плакать; слезы текли по щекам, падали на письмо.
Платочек сразу стал мокрым, он не высушивал слез, а только размазывал их по лицу. «Боже мой!» — вскрикивала Наталья и продолжала читать.
— Что с тобой, Наталья?
Но Наталья не слышала, о чем у нее спрашивает Казимир. Она не видела даже письма. Каким-то новым, неизвестным ей чувством она словно угадывала все, что в нем написано. «Он не вернулся к первой жене — женился снова. Я не знаю, хорошая она или плохая, может, она самая лучшая, но ты понимаешь, как ребенку тяжело сознавать, что у него нет родной матери. Хуже всего, что Людочка не знает, как думать о тебе: кто ты ей, как покинула ее... Он ее очень любит, может сам сознавая свою вину перед нею... Ей пятнадцать лет, она не знает материнской ласки. Ей сказали, что матери у нее нет, но своим чистым детским сердцем она не верит этому и надеется, что еще найдет тебя. Я сказала ей, что у нее была самая лучшая мать на свете. Я стараюсь сделать так, чтоб она никогда ничем не могла тебя упрекнуть...»
Рыдания душили Наталью. Она упала лицом на колени, зажав в руках мокрое, скомканное письмо, и плечи ее дрожали так, что Казимиру стало страшно.
— Наталья, Натальюшка, что такое, скажи! Что с тобою, скажи, Наталья! — сжимая плечи руками, силился успокоить ее Казимир.— Наталья, родная, что такое?
В страшном горе и отчаянии Наталья повторяла только одно — «боже мой», еще больше пугая Казимира. Он не знал, что делать, что подумать, чем помочь, чувствуя только одно: произошло какое-то непоправимое несчастье.
Наконец Наталья подняла лицо, и Казимир не узнал его. Так выглядят только после страшных страданий.
— Казимир,— произнесла Наталья сквозь душившие ее рыдания,— я ничего не говорила тебе, хотела, чтоб ты был спокоен: у меня есть дочь.
— Как так?— удивленно спросил Казимир.
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо, чтоб ты ничем не мог попрекнуть меня,— продолжала Наталья.— Я даже не знала, жива ли она.
— Что ты говоришь?— еще больше удивился Казимир. Он встал, не успев еще разобраться в происшедшем и не веря своим ушам: правда ли это?
Он представил себе маленького брошенного ребенка, и в этом было что-то злое, греховное. Но тут же он понял, что это связано с Натальей, и ему стало неприятно и больно.
Не успело определиться это ощущение, как возникло новое. Почему Наталья поступила так, почему до этого ничего не сказала? Не верила? Боялась? Кто же он ей? Может ли быть любовь, если нет доверия? Как это нехорошо, обидно. Незаслуженно его обидел близкий, родной человек. Перед ним была не та Наталья, которую он все время знал. Кто же она такая? Была не одна Наталья, а были две. Вторую он увидел только теперь, впервые. Которая Наталья была с ним? Которую Наталью он знал? Что — она теперь стала лучшей или худшей? Он ходил по комнате, чувствуя, что произошло что-то очень важное в его жизни. Еще не все ясно. Ему надо понять что-то очень большое. Наталья совершила плохой, постыдный поступок. Но перед кем? Перед ним, перед тем неизвестным маленьким ребенком? Или перед всеми?
— Ты... как ты могла, Наталья? — остановился он перед нею.— Какая же ты нехорошая. Какая ты... что ты натворила.
— Не говори ничего, Казимир! — зло и решительно блеснули ее глаза.— Не трогай! Я знаю, что я негодница, и за свой грех буду отвечать сама. Я уйду и никогда больше не напомню о себе.
То большое, что надо было понять Казимиру, он сейчас понял. Перед ним была новая Наталья. Нет, не новая, но такая, какую он еще не знал. Она была еще лучше, еще дороже для него. Он даже удивился сам, что не замечал раньше, какая она у него хорошая.
— Я ничего от тебя не требую, Казимир,— произнесла она, словно разговаривая сама с собой.— Я ничего не говорила тебе, потому что ничего в своей жизни не могла поправить. Знай только одно: за всю нашу с тобой жизнь я ни одной минуты не чувствовала себя спокойной. Ты даже не знаешь, сколько втайне от тебя я выплакала слез. Думаешь, я была счастливой? Я крала это счастье у тебя, у себя, у всех людей, не имея права быть счастливой. Ты можешь ненавидеть меня, можешь плюнуть мне в лицо, от этого мне будет только легче.
— Ах, какая же ты нехорошая, Наталья,— повторил Казимир.
Наталья гневно сверкнула глазами: нет, над тем, что для нее свято, она надругаться не даст! Она хотела что-то сказать, что-то последнее, может дерзкое и обидное, но Казимир перебил ее:
— Я не собираюсь тебя ругать. Сейчас же собирайся и поезжай за дочкой! — проговорил он вдруг строго.— Слышишь? Надо ехать за ней немедленно!
Наталья удивленно взглянула на Казимира. Правда ли это? Но Казимир подошел, взял ее голову в свои руки, прижал к себе.
— Как же ты могла молчать и страдать? Она же давно могла быть вместе с нами. Это же будет такое...— Казимир задумался, подыскивая нужное слово.— Это же будет такое счастье для ребенка, только подумать. Найти родную мать, а? Какая же ты глупенькая, Наталья!
Опять задрожали Натальины плечи, но теперь от ощущения большого, настоящего человеческого счастья.
Казимир проводил Наталью на вокзал. Наталья была свежая, румяная, глаза ее горели тем огнем, который всегда бывает, когда человек охвачен тревожным возбуждением.
— Я даже не знаю, как она выглядит, Казимир,— говорила Наталья.— Я, возможно, не узнаю ее. Оставила трехлетним ребенком, а встречу пятнадцатилетней девушкой. Как мы встретимся? Что я ей скажу? Как она на меня посмотрит? Я очень волнуюсь, Казимир.
— Ну, это ты напрасно. Увидишь, все будет хорошо.
— А вдруг не отдадут?
— Как это — не отдадут?— даже возмутился Казимир.— Все это ненужные, лишние страхи.
Наталья то ставила вещи на полку, то переставляла их, то открывала сумку, то закрывала, то застегивала на себе кофточку, то, словно от жары, расстегивала ее. Ох, как не терпится, когда хочется, чтобы время пролетело как миг. Ну хоть бы скорей тронулся поезд!..
Казимир медленно возвращался домой. Перед его глазами вставало все, что произошло за этот день. Какой он был длинный! Он начинался где-то оттуда, может, от первого знакомства с Натальей. На душе было тепло, светло, словно снова начиналась и сама жизнь, и любовь, и все тревоги и радости, связанные с ней. Вот теперь он будет ждать Наталью так, как ждал первых встреч, с тем же молодым волнением.
«Мне кажется, что у нас лучше, чем у всех»,— вспоминал он Натальины слова и мысленно ответил ей:
«Хорошая ты моя, Наталья, страдалица ты моя глупенькая, теперь у нас действительно будет лучше, чем у всех».
НАД РОЩЕЙ КРУЖИЛИ АИС1Ы
Ранним воскресным утром Игнат выкатил из сеней велосипед. День намечался погожий. В садике, под вишнями, где вчера купались куры, на разрытой земле еще лежала роса.
— Так я съезжу, Янина. Слышишь?
С грядок за плетнем поднялась женщина в ситцевом халате, расписанном яркими ромашками. Отряхивая испачканные землей руки, переступая через густую ботву, она подошла к плетню. Тыльной стороной ладони, чтобы с пальцев не сыпался песок, стала поправлять косынку. Очень шел ей загар на руках, в вырезе платья на груди, какой-то спелый, жаркий. Брови у нее были высокие, будто удивленные. И на Игната она взглянула, словно удивляясь, что даже в обычном спортивном костюме он такой стройный и красивый. Лицо только для других строгое и черствое, а для нее самое доступное.
— Съезди, Игнатка,— сказала она.— Только не задерживайся долго.
— Ну, мне там нечего задерживаться.
— Она спит?
— Спит. Ты не буди ее. Пока проснется, я и вернусь.
— Ну поезжай.
Игнат положил на багажник свернутый рюкзак, опустил на него дужку зажима. Повернул велосипед к открытой калитке, вскочил в седло и покатил со двора, оставляя на земле свежий ровный следок.
Он миновал село, переехал мостик, настланный новыми досками, по которым велосипед прокатился бесшумно. Поднялся на пригорок, откуда открылись все колхозные угодья. Возле леса- в желтой ржи ходили два комбайна, на полевых дорогах сновали машины. Всюду шла работа, и на минуту Игнат почувствовал себя неловко: в такое горячее время он занимается бог знает какими пустяками. И тут, как нарочно, из-за поворота на дорогу выехала подвода. Игнат узнал заправщика: на телеге лежала бочка с соляркой.
— День добрый, агроном! Далеко ли? — спросил дядька Антон, поравнявшись.— Тпру-у!
— Небольшое дело в местечке. Скоро вернусь.
— Тогда и у меня к тебе просьба, агроном: купи там пачки две «Беломора».
— Конечно, дядька Антон, привезу.
В местечке Игнат наискось пересек площадь, на которой в тени старой церкви стояло несколько возов с выпряженными лошадьми, подъехал к раймагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59