Дорога, попетляв лугами, между кустов, промоин и болотец, отделявших Кириллов хутор от внешнего мира, за речкой выходила в поле, застланное зеленым шелком озими. В воздухе дрожала песня жаворонка, меж колеями и на обочинах горела яркой зеленью налитая молодыми соками трава. В голубое небо подымал крылья ветряк, словно передавая свой утренний привет далекому, еще не набравшему силы облачку. Петрока обгоняли повозки с более легкой поклажей — мешком картошки, с десятком яиц в коробе, поставленном в передок,— и Петрок, светясь открытым лицом и как песня взлетевшими бровями, только успевал говорить: «Добрый день, дядечка!» «Добрый день, тетечка!», направляя Гнедку к обочине, чтобы их пропустить.
Как это порой бывает, неизвестно даже почему: то ли потому, что повозки торопливо и непривычно рано возвращались уже из города, то ли потому, что встречные забывали ответить; на его приветствие либо поспешно роняли «добрый день», или еще почему, но, подъезжая к городу, Петрок почувствовал какую-то неясную тревогу. Эта тревога усилилась, когда, въехав на Кладбищенскую, или, как ее еще называли, Могильную улицу, он увидел у кладбища толпу. Люди то ли собирались на какое-то зрелище, то ли уже расходились с него. Особенно забеспокоился он, когда увидел в толпе без счета легионеров и полицейских, и пеших и конных, которые наводили порядок — не то разгоняли на
род, не давали ему собираться, не то, наоборот, сгоняли в кучу, действуя весьма энергично, размахивая шашками в ножнах и нагайками, как бы указывая, куда идти.
Теснее всего толпа сбилась на Кальвинском кладбище, а в глубине его народ совсем к ограде прижали, и оттуда-то, с того конца, доносились илач и причитания. Петрок не мог вспомнить, сказал ли ему кто, или он это сам понял, но понял ясно — здесь только что расстреляли повстанцев, партизан, не так давно арестованных в Слуцке, в Греске, в Пукове и даже среди легионеров Войска Польского. Кого же расстреляли? Кто остался в живых? Многих Петрок знал в лицо. Боже мой, ведь среди них мог быть и дядька Миколай Красуцкий, который сейчас там, на хуторе, переворачивает и подсушивает свои сыры! Среди них мог быть и дядька Ничипор, с которым он сегодня должен встретиться, могли быть и все те, что еще остались в подполье, ради кого он и ездит на этой повозке, кто, возможно, ходит сейчас тайком здесь, в толпе.
— Постреляли их там, лежат над вырытой могилой. Сгоняют всех, чтобы глядел народ да страху набирался, изверги! — сказал долго шедший рядом с Петроком попутчик, которому он решился задать вопрос.
— Сколько их?
— Четырнадцать. Да вон почитай, на всех стенах и заборах оповещения висят. По улице вели от самой тюрьмы закованных в кандалы и сгоняли народ, чтобы смотрели с тротуаров. Думали, люди радоваться станут, а они плакали да цветы бросали, ненавистью только загорались. А те песни пели, на смерть идучи,— подумать только, какая сила. «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» И не позволили, чтоб глаза им завязали перед расстрелом... А теперь туда, на кладбище, отцов и матерей согнали, любуются на их горе. Вон видишь, даже паненка какая-то скачет на жеребце среди легионеров, ей весело — как на праздник приехала.
Очень хотелось Петроку оставить повозку, сходить туда, где слышался плач: может, опознал бы там кого или хотя бы снял шапку перед мертвыми, передал от живых земной поклон. Но он помнил, что у него есть свое задание, которое он должен выполнить несмотря ни на что.
Минуя людей, под причитания и плач, доносившиеся с дальнего конца кладбища, не видя лиц, не замечая полицейских, что, гарцуя на конях взад-вперед, выбивали искры из камня, Петрок медленно поехал дальше по Кладбищенской улице, грохоча колесами по булыжной мостовой
и пытаясь изобразить на лице улыбку беззаботно-счастливого человека. Брови, как распростертые крылья птиц, казалось, хотели взлететь и обнять весь мир.
На рынке сегодня народу почти не было, и дядька Ничипор не пришел купить молока. Петрок подбросил Гнедке сена и уселся на грядке воза. По ту сторону улицы, разрезавшей рыночную площадь пополам, у своих лотков стояли торговки. На прилавках разложены были пуговицы, шпильки, гребешки, катушки; на веревочках, подвязанных к деревянным навесам, свисали у одних баранки, тарань, сушеные вьюны, пряники, у других — бумажная тесьма, кружева, шнурки для ботинок, прошивки. Близ дороги к собору, что высился на горе за рынком, стояла женщина, обеими руками держа только что отжатый творог в раскрытом полотнятом мешочке. На углу у аптеки на красной кирпичной стене лавки белела бумажка с проступившими пятнами еще свежего клея и с отогнутым правым уголком. Что ж, она повешена тут, чтоб люди читали, значит, должен прочитать и он. Полицейских здесь куда меньше, чем было по дороге на Кладбищенской, так как отсюда и народ порасходился.
Петрок подошел к бумажке; отпечатана она была четко, буквы сами бросались в глаза.
«Извещение,— прочитал Петрок набранный крупным шрифтом заголовок.— Солдаты,— шло дальше более мелким, светлым,— Ярмолицкий Петр, Емильянчик Михаил, Каминский Александр и цивильные: Симонович Антон, Выченко Михаил, Грачук Ефим, Красуцкий Степан, Соло- духа Петр, Реутович Михаил, Тишкевич Максим, Тишкевич Миколай, Тишкевич Михаил, Степанович Петр, Бенько Никифор. Постановлением полевого суда командира Окружного Этапа Минска Литовского дня 24 апреля 1920 года,— дальше шло жирным шрифтом,— за измену и заговор против Войска Польского приговорены к смертной казни через расстрел.
И приговор этот,— снова пошел светлый шрифт,— спустя два часа после объявления его осужденным, 25 того же апреля в 10 часов утра, в г. Слуцке приведен в исполнение».
Петрок читал эти строки, сбивался, начинал сначала, словно не веря, что всех перечисленных здесь уже нет в живых. Может, и в самом деле это дурной сон или шутка,
ведь он совсем недавно распевал песни и улыбался всем по дороге, рассказывая веселые истории, а как же это согласовать одно с другим? Петрок не стал читать дальше, где сообщалось, что за эту же вину еще осуждено на строгое тюремное заключение много людей — солдат и гражданских. Нет, это был не сон и не шутка, а настоящая страшная правда, так как под извещением стояла подпись, самые буквы которой, казалось, дымились кровью: «Шемет. Полковник и командир Окружного Этапа». Ах, какими тяжелыми стали ноги, когда Петрок плелся обратно к своей повозке. Точно сейчас только, после этого извещения, он понял, какое непоправимое случилось несчастье.
Должно быть, оттуда, с кладбища, стали подходить люди — мужчины и женщины. Проехал один, другой воз. Прокричала одна, другая торговка, зазывая покупателей. Верхом проскакал по самой середине улицы полицейский, сверкая золотом мундира.
— Молоко ваше еще не прокисло? — негромко спросила женщина, остановившись у Петроковой повозки с кувшином в руках.
Петрок бросил на нее быстрый и внимательный взгляд. Женщина была еще молодая, куда моложе, чем хотела казаться, и тоже смотрела ему в лицо.
— Кислым молоком не торгуем,— весело ответил Петрок,— можете отведать.
— Ну, так налейте,— сказала женщина и поставила кувшин, придвинувшись поближе.— Дядька Ничипор передал, что сегодня его видеть нельзя.
— Когда буду давать сдачу,— ответил Петрок,— суну вам маленькую бумажку. Дядька Миколай просил отпечатать ее как можно больше, заберу в то воскресенье. Еще дядька Миколай сказал, что карабины и патроны надо поскорей доставать и сделать это через того поручика, которого дядька Ничипор знает. Не бойтесь, найду способ вывезти. Приезжать буду регулярно по воскресеньям и четвергам.
Женщина ушла, и Петрок оживился, начал зазывать покупателей, да так голосисто и звонко, что казалось, вовек горя не видел этот весельчак.
— Эй, кому молоко, подходи и соседочку приводи! Я парень отличный — продаю и в долг и за наличные! Пан капрал, идите угоститесь, ведь на любой работе подкрепиться надо...
На обратном пути, в самом конце Кладбищенской улицы, на кузнице Лейбы Петрок тоже увидел извещение. Оно висело на одном уголке — видимо, отклеилось. Петрок сорвал его и положил в карман. Хоть Красуцкому и очень будет тяжело узнать, что погиб родной брат, но надо же отвезти ему.
Оружие и патроны, которые следовало переправить в партизанские отряды, Петрок не завозил на хутор. Было у него в лесу немало подходящих местечек, хватало и хвороста и мха, чтобы прикрыть их. А оттуда уже другие, конечно посвященные в дело, разбирали и разносили, чаще всего дочью, по отрядам. А листовки иной раз надо было иметь под рукой, и ненадолго Петрок прятал их в сарайчике, в том самом подполье, лаз в который так ловко замаскировал.
В город Петрок ездил регулярно. У него там завелось широкое и доброе знакомство среди легионеров и даже полицейских. Хотя они и часто сменялись, это не беспокоило Петрока: очень быстро, то издалека еще сняв шапку, то кинув приятное словцо, то попотчевав квартой молока, он заводил новые знакомства и даже дружбу. Как только доспели сыры, он повез их продавать и в первую очередь одарил — по целой головке — и пана Стасека, который делал обход Кладбищенской улицы, и пана Збышка, следившего за порядком на центральном шоссе, и панов Габруся и Казимежа, под наблюдением которых находился рынок.
— Пусть паны знают, что не только плохие люди есть на свете,— говорил он каждому из них.
Панам было очень приятно, когда Петрок, весело улыбаясь, каждый раз еще издали здоровался с ними:
— Мое почтение пану Стасеку!
— Мое почтение пану Збышку!
— Мое почтение пану Казимежу!
А в сарайчике тем временем работа шла. Гудела центрифуга. Петрок ездил по селам всегда с песней, без которой лес, казалось, теперь и обойтись не мог; Миколай Красуцкий следил за сырами, отжимая их под прессом, а затем подсушивая в полове или сене. В село иногда выезжал с Петроком и Красуцкий, но возвращался обычно один, куда позднее, а случалось, что и ночью. И к Красуцкому стали заходить люди, видно нездешние или дальние, так как Кирилла раньше их не встречал. Зачем приходили? Бог их ведает, может, поглядеть на сыроварню да самим перенять эту науку.
Один такой гость запомнился Кирилле и несколько смутил его покой. Пришел он в субботу под вечер, плечистый, рослый, складный, в светлой домотканой куртке нараспашку. Под курткой белела вышитая сорочка, свободно перехваченная пояском с кистями, клетчатые брюки забраны в сапоги. Аккурат такие парни ходят к девчатам на вечерки, когда играет молодая кровь. Но приметнее всего было лицо с левой стороны от губы к шее уходил шрам. Он, может, и не обращал бы на себя внимания, но, когда человек говорил, рот его слегка кривился, будто шрам оттягивал губу вниз. Где он видел это лицо? Очень уж памятны ему кривящиеся при разговоре губы.
Человек недолго пробыл в сарайчике. Красуцкий вывел его за ворота, прошел с ним в лесок и не скоро вернулся. Не видел, конечно, Кирилла, как Красуцкий спустился . в подполье и дал гостю с собой пачку бумажек. Не слышал и разговора, который вел с ним Красуцкий в лесу.
— Важно, чтоб оккупанты не чувствовали себя хозяевами,— говорил он гостю.— Надо тревожить их везде и всюду, в армию к ним пролезть, уничтожать военные склады, не давать утвердиться.
— Какова наша ближайшая задача, товарищ Красуцкий?
— Уречье. Надо уничтожить там все их добро на станции. Заодно, конечно, и гарнизон. Оружие и патроны — вывезти. В ближайшее время нам понадобится очень много оружия.
— Хорошо, товарищ Красуцкий.
Кирилла зашел в сарайчик побеседовать с парнями по душам. Не знает ли Красуцкий, почему легионеры стали так часто поджигать села и почему снова пошло такое беспокойство? Раньше как будто не было так много этих карателей. Но и Красуцкий что-то стал на себя не похож: скуп на слова, на разговор. Может, и правда почуял вкус денег и весь ушел в свою коммерцию? А может, боится, что и его тряхнут? Но вот человек этот — откуда он взялся и зачем приходил?
Кирилла таки вспомнил его. В короткое время, когда сразу после революции здесь были большевики, на хуторе
у него стояли как-то солдаты, так, побольше взвода. Немцы засели на том берегу речки, и над Кирилловым хутором с натужным воем пролетали снаряды, разрываясь то справа, то слева, то, казалось, над самой головой. Солдаты лежали в окопах; окопами этими было изрыто все его поле и даже огород. Этот человек был у большевиков за командира. Вокруг шла стрельба, а он будто ничего не замечал или, может, обвык, спокойно стоял на крыльце, посматривал в бинокль и время от времени подавал команду то тому, то другому солдату в ближних окопах. Как-то под вечер, уже в сумерки, когда стрельба утихла, он собрал солдат и приказал отступать.
— Прощай, дед,— сказал он Кирилле, подойдя и взяв за обе руки.— Если напортили тебе тут чего — не обессудь.
— А теперь куда же — домой? — в тревоге спросил Кирилла, все еще не веря, что они и в самом деле уйдут и что после них сюда придут немцы.
— Нет, дед, домой мне далеконько, я из Петрограда. Да и некогда — воевать надо: немец здесь долго не пробудет, вернемся, насчет этого будь спокоен. А теперь — спасибо тебе за хлеб, за картошку, за приют. От всех красноармейцев,— сказал он и пожал руку. И когда говорил, шрам чуть кривил его рот, словно оттягивал губу вниз.
И вот Кирилла присел на пороге.
— Ну как, есть расчет дело вести? — спросил он у Красуцкого.
— Да как вам сказать, дядька Кирилла, не подсчитывал еще.
— Бросаешься больно через меру,— хозяйственно заметил Кирилла.— Петрок твой, как я погляжу, широкой натуры человек. Видел я, как он продает — за ценой не стоит, каждому, кто чуть из начальства или чиновников ихних, услужит: и передаст и гостинца сунет. Так не разбогатеешь. А сыворотку, или, как вы говорите, пахту, так просто даром отдает.
— Ну надо же и для рекламы что-нибудь делать,— примирительно сказал Красуцкий.— Без этого нельзя.
— Рекла-амы! — повторил Кирилла.— Ишь ты, уже и хитрых слов понабрался. Ну что ж, может, и твоя правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59