Я не знаю другого писателя с такой предельной нагрузкой на текст.
— Что такое рассказ как жанр, по вашему мнению? — снова задает вопрос корреспондент.
— Кажется, все вопросы простые, а отвечать на них трудно. Тем более что на все это есть общее определение, и боязно формулировать свои частные суждения. Произведение эпически-повествовательной литературы, небольшое по объему, с ограниченным количеством персонажей, со строгим и динамичным сюжетом — приблизительно так выглядит общее определение. Согласен ли я с ним? Как говорят, в основном. Практически рассказ не умещается в эти рамки. Особенно теперешний. И у Бунина, и у Паустовского меньше всего динамичности в сюжете, иногда ее вообще нет, а между тем что-то держит их рассказы на высоком художественном напряжении. Не иначе как это «что-то» и составляет тайну мастерства, духовный его субстрат.
В моем понимании рассказ — это очень сконцентрированное в фокусе какое-то одно явление жизни. И поэтому, как в сувенире, в нём должно быть своеобразие, характерность.
Часто пишут длинные, пухлые рассказы, наполняя их необязательными, второстепенными подробностями, позволяя действующим лицам без умолку болтать, однако это уже не рассказ, а расслабленная повесть. К сожалению, иногда и пишутся так повести, когда не хватает силы написать рассказ.
Хочу затронуть модное явление последнего времени. Часто появляются в печати зарисовки, или эссе, довольно безликого, созерцательного характера, и называют их новеллами. Мне кажется, это неправомерно. Все-таки за новеллой должна оставаться ее пусть даже условная, но очень определенная особенность: энергичность, краткость, занимательность и неожиданность развязки.
— Еще один вопрос: какой смысл вы вкладываете в понятие «мастерство»?
— Мастерство — это не только сумма приемов. Мировоззрение, философия времени, способность понимать природу того или иного явления, темперамент, культура мышления, профессиональное умение распоряжаться изобразительными средствами, свободное управление словом,— все это и многое другое составляет творческую индивидуальность писателя и безусловно входит в понятие мастерства.
— Позвольте еще один, на этот раз действительно последний вопрос. У вас есть какие-то свои привычки в работе, свои эстетические взгляды, изобразительные средства; вы бываете довольны или недовольны собой, любите работать днем или ночью. Не могли бы вы рассказать и об этом?
— У каждого, разумеется, свои склонности и вкусы. Я, например, думаю, что в прозе мы недооцениваем публицистичности. Она придает произведению активность, гражданскую страстность, мужественность. Поэзия в этом смысле гораздо смелее прозы. Она не боится пафоса восклицательных знаков. Алесь Бачило, например, мог в поэтических строчках сказать «Радзгма моя дарагая», а мы в прозе будто стыдимся таких высоких слов. Правда, здесь необходимо соблюдать одно условие: публицистичность в прозе должна быть душевной, лирической. Но строгой.
Что еще могу сказать? Когда-то работал ночами, теперь — днем. Из-за чего потерял более половины успеха. Долго ищу начало. За неудачным началом обычно идет фальшь.
Знаю: если что-то не получается — нужно походить. Вообще когда ходишь, лучше думается. Я был бы гораздо счастливее, если бы можно было писать на ходу.
Люблю представлять себе чужую жизнь, когда вечером смотрю на чужие освещенные окна.
ИСКАНИЯ
Почти все, созданное мною, это частичка самого себя. Самый неисторический у меня рассказ — «У костра», самый небиографический — «Таиса». В первом нет ничего от истории, во втором — от биографии. «У костра» идет от бытовой литературной традиции, в «Таисе» — явные отголоски героической романтики. Все остальные произведения хоть в какой-то мере связаны с биографией.
Труднее всего писать, когда фактического материала очень много и он близко касается твоей жизни. Для романа это, вероятно, совсем неплохо, факты можно использовать по ходу сюжета, как фон, как атмосферу, как конкретную деталь, наконец. А для рассказа это плохо.
Пример тому — «Наталья». Материала было не только много. Он был в изобилии. Я целиком оказался под его властью. Казалось, все было ясно: сюжетное наполнение, характер героини, ее жизненный путь, атмосфера, в которой развивается повествование. Писал я повесть с истинным
1 Родина моя дорогая.
увлечением, в радостном возбуждении, удивляясь, как легко и ладно идет работа. А когда окончил, переписал набело и, поостыв немного, прочитал, у меня опустились руки. Это был добросовестный пересказ событий, через которые прошла чужая жизнь. Все гладко, спокойно. Нет в повести ни бурь, ни конфликтов, вся, она уж очень логичная и правильная.
Я убрал повесть в самый дальний ящик стола. В собственном произведении, тем более в свежем, не так легко разобраться. Причина оказалась самой простой: слишком раболепно я придерживался правды. Спокойное, ровное течение событий хорошо для реальной жизни, в художественном же произведении требуются нарушения, сдвиги — вымысел.
Повесть я стал писать заново. С сюжетным поворотом, казалось, совсем незначительным. В первом варианте Наталья, выходя замуж, рассказала Казимиру всю-всю свою жизнь, во втором — не призналась, что у нее была дочь, которую считала погибшей. В ее прошлой жизни было так много обид, что она хотела забыть их, никогда о них не вспоминать. Домысел же поставил Наталью в конфликт с самой собою, придал повести внутреннее движение.
Герои бунтуют и не слушаются автора довольно часто. Так было в «Прощании», с которым я долгое время не мог справиться.
Замысел был иной: душевная встреча любимых после очень долгого перерыва. И вот душевности не получалось. Время вмешалось в судьбу людей, они изменились. Поздно я понял причину: я выбросил из их жизни слишком большой промежуток времени, ничем не заполнив его. Пустота лишала образы естественности. Что бы ни делали мои герои, я видел, что делают они все натужно, не по своему желанию, а по принуждению автора. Я заставлял их встретиться друзьями, а они стали чужими друг другу.
От первоначального замысла ничего не осталось, прототипы не узнали бы себя в этих героях.
Зато узнала бы себя героиня «Лунной ночи» Волька, правда, не столько по внешнему виду, сколько по биографии. Это была Анна Боровлева, у которой я жил на квартире. Жаль было, что никчемный человек — ее муж — так жестоко надругался над ее душой. Конечно, я опоэтизировал эту женщину, но я видел в ней и судьбы других, чья доверчивость так часто сталкивается с жестокими испытаниями. В этом рассказе у меня не получался другой герой —геодезист. Он должен был, сим того не подозревая, возвратить ей веру в добро. Нужно было найти для него характер, линию поведения, тактичность — и все это при не совсем обычных условиях. Геодезист получался у меня то слишком уж резкий и игривый, то совсем безгрешный и замкнутый. А хотелось, чтобы за гранью тактичности читатель видел и человеческие порывы. Прежде чем его полюбит Волька, его должен полюбить и поверить ему читатель.
Мужа Вольки, Степана, я не знал и никогда не видел. Прототипом был человек совершенно случайный, не имевший к Вольке никакого отношения. Приехал в наше село некто Николай Соловей, длинноногий, чубатый, с нагловатыми глазами и хитрой улыбкой. Он устроился работать на электродвигателе в МТС. В первый же вечер зазвенела над селом его голосистая песня. Вероятно, именно песнями он обольстил молодую учительницу Стасю. Ее исключили из комсомола, сняли с преподавательской работы, от нее отреклась старая, слишком правоверная мать. Но Стася пошла за Николаем как слепая. А через полгода, неожиданно для всех, с пятью чемоданами, прикатила к Соловью гладкая. как застоявшаяся кобыла, же на. И Соловей, невинно сверкнув глазами, поблагодарил Стасю за приют, за ласку и весело выгнал ее. Ух, какой это был натренированный гад!
СОЗВУЧИЕ
Она позвонила по телефону. Сказала, что газета «Звязда» хочет побеседовать со мной. Через нее — внештатного корреспондента газеты.
— В альманахе «Слуцкгя песняры» за 1926 год появились стихи, подписанные необычным псевдонимом — Янка Пират. Это были первые, если не ошибаюсь, ваши печатные произведения. Из истории известно, что на Припяти в далекие времена действительно были пираты, довольно-таки своеобразный, веселый и дерзкий народ. Может быть, молодой поэт почувствовал себя их потомком?
— Как и многие прозаики, я тоже начинал со стихов. Сначала классически строгих, потому что первыми поэтами, которых читал, были Пушкин (толстенный том избранного), Лермонтов и Байрон. Потом это увлечение заменилось свежи
ми веяниями времени — «маладняковским» раскованным стихом, которого требовала новая тематика.
Псевдоним «Пират» не был отголоском далекой истории Белоруссии. В обозримом прошлом в Белоруссии не было морей, следовательно, не было и пиратов. У нас текли могучие реки; думаю, что на них также своевольничал «веселый и дерзкий народ», но назывался он, скорее всего, иначе, по-местному — разбойниками или расколами. К сожалению, «Толковый словарь белорусского языка» слово «раскол» в смысле «разбой» не фиксирует. Так же, как не фиксирует и многие другие слова, без которых трудно почувствовать и наш быт, и совсем недалекое прошлое. Вся наша литература, например, пользовалась и пользуется словом «абразш» — своеобразным национальным обозначением жанра, но оно в словаре отсутствует. В просторечии обходной лист называют «абежнш» — колоритное, емкое слово, но современный читатель без словаря не догадается, что в лексике первых лет советского строительства этим словом назывался циркуляр. Причина моего «пиратства» — в восприятии современности. Молодая советская литература не скрывала свои цели: все старое разрушить, строить новое.
По натуре я был романтик. Байроновский бунт духа импонировал мне. Наивно? Безусловно. К тому же большое значение имела традиция выступать в литературе под псевдонимом — Матей Бурачок, Ядвигин Ш,— потому что для государственных и просветительных дел белорусский язык был запрещен. Позднее псевдонимы перешли к нашим классикам — Янка Купала, Якуб Колас, Змитрок Бядуля. Потом к их смене, но уже в качестве моды,— Михась Чарот, Михась Зарецкий, Кузьма Чорный, Язэп Пуща, Алесь Дудар — это все псевдонимы.
— В «пиратах» вы ходили недолго, но романтическое начало, стремление заглянуть в глубины человеческой натуры, разгадать тайны невидимых движений души остались и по сей день в вашем творчестве. Янка Пират превратился в Янку Видука. Как теперь вы можете объяснить причину и суть этой метаморфозы? Что нового принес Янка Видук?
— Очень скоро я понял, что символ моего псевдонима ошибочен. Не только потому, что он был искусственно перенесен из чужой почвы, а по своей сути: дело не в разрушении, а в созидании. Особенно остро я чувствовал несостоятельность псевдонима, когда вспоминал, как в нашем селе Трухановичи вдруг появилось много бумаги. Разной: вырванные из книг страницы и целые тома, некоторые в старых, но роскошных переплетах, некоторые уже без переплетов. Плотная бумага шла на домашние нужды: ею растапливали печи, заворачивали продукты; тонкие страницы шли на самокрутки. Было даже особое щегольство в том, чтобы в компании или на улице достать из кармана брюк или из-за пазухи целую пачку вырванных из книги страниц, не спеша оторвать краешек, помять его в пальцах, согнуть в виде желобка, насыпать туда махорки... Зачастую в хозяйственном обиходе появлялись бумаги, похожие на рукописи, написанные крупными буквами, даже помнится темно-синий оттенок их. И книги, и бумага были из библиотеки недалекой панской усадьбы.
Почти такое же я видел и в Слуцке, на Тройчанах. В бывшем монастыре ютился сельскохозяйственный техникум. Однажды утром мы шли на занятия мимо церкви, двери которой были широко раскрыты внутрь; на церковном погосте валялись растерзанные фолианты, большие и малые печатные и рукописные листы бумаги, их гонял ветер.
Часто вспоминались мне эти картины. Разрушать легко. А вдруг среди тех бумаг погибли какие-то дорогие знаки нашей истории?
Какое же слово найти, чтобы вложить в него новый символ?
В нашем огороде, в траве возле забора, каждый год само собой вырастало незамысловатое растеньице. На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают. Особенно легко забывает народные слова сельская молодежь, которую не научили любить землю, и она бежит в город. Правда, связи с селом остаются, но чаще всего только в силу меркантильных соображений: из села в город легко плывут «дары природы», а иногда и помощь на «Жигули». В 1970 году вышел в свет справочник «Писатели Советской Белоруссии», в нем был указан и мой псевдоним. Но то ли редактор, то ли корректор (предполагаю, что из села) решил, что в слове допущена ошибка, и исправил ее: написал «Виадук».
Но натурфилософская сущность моего нового псевдонима, который символизировал бесконечность жизни, не долго служила делу. Основание было самое простое: зачем убегать от самого себя?
Итак, свой творческий путь вы начали со стихов. Почему часто происходит так, что из «царства поэзии» многие переходят к прозе? В частности — вы?
— Это тоже связано с романтикой первых лет установления новой жизни. Молодая литература четко делилась на два способа изображения действительности: поэзия выражала чувства и настроения, она воспевала, звала; проза — рассказывала о буднях и героических делах революции, показывала их. Это мне было ближе. Пример тому — рассказ «Таиса».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59