Я буду обманывать. Буду не вся с тобою, а я так не умею, Казимир.
Спасибо, что ты разбудил во мне доброе человеческое волнение, но я не могу протянуть тебе руки. И я ничего не скажу тебе, не надо. К чему, чтоб ты знал, что я не стою того, чтобы ты меня так любил».
Только под утро заснула Наталья, зная, что Казимиру она может сказать только одно слово — нет!
Часу в девятом Казимир возвращался с партучебы. Дорога от горкома до завода была довольно длинной. Казимир не сел в автобус — захотелось пройтись, обдумать новые обстоятельства своей жизни. Настроение было двойственным: было в нем немного печали и была та радостная тревога, которая всегда охватывает человека, когда перед ним открываются новые горизонты.
Главк прислал письмо, в котором просил, чтобы Казимир подыскал кандидатуру на должность главного бухгалтера, так как в освобожденном Бобруйске надо восстанавливать завод и ему, Казимиру, надо возвращаться туда. Казимир опечалился. Он здесь сдружился с народом, привык к нему.
и теперь не хотелось покидать этих милых девушек, которых он научил по-настоящему работать. Все здесь стало ему близким, необходимым, кровно связанным с его жизнью. Жаль было покидать директора, инженеров, начальников цехов, с которыми не раз приходилось и ссориться, и мириться. Жалко было рабочего Каримова, который однажды чуть не запустил в Казимира его же пресс-папье, когда в кассе долго не было денег на зарплату. Жаль было покидать Наталью...
Мысли об этом навевали печаль. Но радостно и тревожно было оттого, что он вернется на свой завод. Мысленно он уже видел, как подъезжает к родному Бобруйску, присматривается к его очертаниям, узнает и * не узнает его. Вот знакомые улицы, дома, площади, и так хочется увидеть людей. А вот и завод с его корпусами — главным, известковым, механическим, со складами готовой продукции — высокими, круглыми цистернами, к которым по эстакадам через весь двор тянутся трубопроводы. Вот корпус заводоуправления, кабинет директора, контора бухгалтерии, планового отдела, отдела снабжения и сбыта. Казимир понимает, что там теперь может быть все не так, но в своем воображении он видит все того же директора, который выходит из-за стола, чтобы поздороваться и обнять его, все того же главного инженера, молчаливого, с подстриженной бородкой человека, и начальников отделов, и лаборантов. В бухгалтерии стоят все те же столы, те же картотеки, и он слышит треск арифмометра. К нему в кабинет входит его заместитель Владимир Бернасевич; высокий, кудрявый, он улыбается своей вечно удивленной улыбкой и протягивает РУКУ-
«А боже мой! — говорит Бернасевич, удивленно поднимая брови.— Сколько же лет мы не виделись, ну как поживаешь, где был?»
Казимир поводит плечами и только теперь замечает, что озяб. Ночь. Не очень часто горят фонари, бросая на мостовую пятна света — более ясные возле столбов и очень блеклые, смешанные с туманом — вдали. Азиатская зима, где снег выпадает ночью, чтобы тут же раскиснуть и сделать землю сырой, влажной, вдавить в нее опавшие листья. Недобрая, промозглая зима, и не мороз, а вот эта туманная слякоть пробирает до самых костей. Очнувшись от дум, Казимир почувствовал, что его пронизывает эта сырость и ноет раненная
осколком снаряда лопатка. Еще не очень поздно, а тут, на этой далекой улице, уже безлюдно. Не успев опасть, омертвевшие листья акации кажутся вырезанными из ржавой жести: на них тускло поблескивают капельки росы. Время от времени они падают на тротуар, на плечи.
В главк Казимир сообщил, что на должность главного бухгалтера рекомендует Азизова, вернувшегося с фронта без ноги. Завтра он начнет передавать ему дела. В заместители пусть берет себе Шуру Дедову — эта способная девушка достойна повышения. Придется кое-кого, конечно, переставить. Теперь это не так сложно — на группу по зарплате тоже вернулся фронтовик.
Словом, Казимир уже жил новой жизнью. Почти год прошел незаметно. Теперь он чувствовал себя здесь гостем, которому и хочется еще погостить, и домой надо торопиться. Но, как ему казалось, у него осталось много недоделанной работы — оформить начатое, кое-что показать, кое-что посоветовать. Думая об этом, он пошел быстрее и на перекрестке машинально повернул на завод. Он посидит там в тишине и тепле. Подпишет банковские документы на завтра, которые, он знает, подготовили и положили ему на стол. Просмотрит и подпишет баланс, калькуляции, все формы годовой отчетности, которую только успели закончить и которую он повезет в главк.
Но во всех этих заботах и думах все время жило чувство какой-то смутной тревоги. И в ощущении хорошей предпрощальной грусти, и в мыслях о новой его будущей деятельности, которой он заранее начал проникаться,— во всем присутствовала Наталья.
Где она и что делает теперь? Спит? Читает книгу? Одна? А — одна ли? Ну что ж, может, и не одна. И даже наверное не одна. Это ее дело — она сама себе хозяйка. Вот попрощаюсь и — словно ничего и не было. Словно и не встречались. Только немного стыдно за те листки. Зачем было их писать? Зачем передавать ей? И почему все же она не ответила?
И вдруг Казимиру захотелось пойти и попрощаться с Натальей. Чтоб не думала, что он на нее сердится. Он же ничем не обидел ее, и пусть у нее останется добрая память о нем.
Казимир повернул назад, но чем ближе подходил к дому с высоким крыльцом, тем сильнее его одолевало сомнение: а правильно ли он поступает? «Зачем
демонстрация,— думал он.— Я же могу попрощаться и на работе. Еще не раз увижусь. Тем более что уже ночь. А она подумает бог знает что».
Не дойдя нескольких шагов до дома, Казимир повернулся и решительно зашагал на завод. От такого ясного решения стало спокойно на душе. «Не забыть бы проверить, подготовлены ли документы на ссуду под готовую продукцию»,— думал Казимир, представляя, как сейчас войдет в кабинет, сядет за свой такой уютный стол, закурит, согреется.
Шаги Казимира гулко отдавались в пустом коридоре, освещенном ради экономии одной тусклой лампочкой. Возле отдела капитального строительства он остановился. Ничего не думая, нажал на ручку двери, и она открылась. Он застыл, пораженный: за своим столом, под высокой чертежной лампой, согнувшись, сидела Наталья, и плечи ее вздрагивали. Она плакала.
— Что с вами, Наталья? Что случилось? Может, какое несчастье?— спросил Казимир, нагибаясь и чуть касаясь ее плеча.
Наталья подняла лицо, мокрое, разгоряченное и совсем не такое, каким привык его видеть Казимир,— беспомощное, покорное.
— Ничего,— ответила она, ища платочек то в рукаве, то на груди за блузкой.— Мне очень тяжело.
— Вас обидели? У вас неприятности? Дома или на работе?
Наталья покачала головой: нет.
— Тяжело,— повторила она.— У меня была семья. И никого нет. Никого не осталось. Пусть бы хоть были у меня дети. Пусть была бы у меня дочка...
Казимир сжал Натальину руку, ставшую такой податливой, и поцеловал ее. Потом стал целовать лоб, виски, губы, мокрые и соленые от слез.
Глава третья
Наталья совершила ошибку, не сказав Казимиру, что у нее была дочь. Был муж, а теперь нет его, мало ли людей разбросала война, сделала жен вдовами? Теперь у нее нет мужа. И нечего об этом вспоминать.
— Нам надо начинать жизнь сначала, Казимир,— сказала она.— Оберегать то, что принадлежит нам. А то, что прошло,— это не наше, и нам его никогда не надо вспоминать. Хорошо?
Так прожила Наталья двенадцать лет.
Не только счастливой, а самой счастливой считала себя Наталья. Это счастье измерялось не тем, что в семье был достаток, что не было споров, пьянства, распущенности. Счастье было в том, что они были очень нужны друг другу, что нужна была забота, хлопоты, что во всем чувствовались вера, согласие, нечто такое, чем заполнена вся жизнь.
Казимир, переехав на свой завод, работал на нем с увлечением. Иногда главк направлял его на ревизию в другие города: в Канск, в Тавду, в Лысьву. -Наталья любила даже эти его поездки, потому что Казимир всегда возвращался каким-то обновленным, еще более близким и любимым.
Ощущение полного семейного счастья приносили и дети: Стасику шел десятый год, Светланке — восьмой. Наталья любила каждое утро отправлять их в школу, о каждом беспокоясь, каждого осматривая, а потом ждать — с минуты на минуту, с минуты на минуту,— пока они не появятся в дверях, принося с собою оживление, шум, свои детские заботы. Любила ждать Казимира, чтобы тут же сесть вместе, пообедать, поговорить о всех делах и как бы подвести итог дня.
— Ты сыт?— обычно спрашивала Наталья.
— Господи, ну конечно.
— А может, еще стаканчик компота?
— Что ты, не могу.
— Ну иди отдохни.
Были вечера, полные какого-то особенного уюта, и Наталье хотелось вспомнить и заново перебрать все самое лучшее, что жило в сокровенных уголках памяти.
— Нет, как это могло случиться, что ты приехал и вот мы встретились,— говорила Наталья, желая побыть хоть минутку там, в своих воспоминаниях.
— А ты мудрила — помнишь?— нарочито, чтобы охотней ходилось по далеким тропинкам памяти, подстрекал Наталью Казимир.
— И вовсе не мудрила,— не хотела сворачивать на эту стежку Наталья.
— Подожди.— Казимиру тоже хотелось выяснить некоторые обстоятельства.— А когда все же ты заметила меня? Я-то сразу — как увидел тебя в твоем углу. Ты даже тогда глаз не подняла.
— Не подняла, а все видела. Как ты долго смотрел на меня — видела. Проще говоря, я это чувствовала.
— Ну ладно. А вот почему ты не хотела ответить на те листки?
— Я боялась, Казимир. Мне думалось, что все, все вы, мужчины... очень нехорошие.
— И если бы я тогда вечером не нашел тебя, мы бы так и разъехались, не правда ли?
— Вот потому, может, я и плакала. Но у меня уже было все решено. Я сама в себе все пережила. И знаешь, кто мне помог?
— Кто?
— Помнишь Нину, секретаршу директора, такая кудрявая, полная? Она.
— Как же так?
— Она рассказала мне, как возле тебя увивалась: в кино ходила, в гости к себе приглашала. Было это?
— Было,— сознался Казимир.— К тебе ж нельзя было подступиться.
— Ну вот я и надумала. Ах так,— сказала я,— не отдам же! Так что твоя Нинка помогла мне.
Казимир хохотал. Даже шутя сказав «твоя Нинка», Наталья злилась, в глазах поблескивал гневный огонек. Это нравилось Казимиру.
И когда воспоминания угасали, и когда этими воспоминаниями как бы снова обновлялась и омолаживалась жизнь, Наталья, радостная, полная счастья, говорила:
— Я даже не представляю, как бы могла жить без тебя. Как это могло быть, что мы были чужие или не знали друг друга. Не могу даже об этом подумать.
И потом, как бы ставь все на свое место, после того как все было пересмотрено, говорила:
— Сколько я ни смотрю на других, все равно думаю, что у них не так, как у нас, Казимир. Мне кажется, что у нас лучше, чем у всех. Лучше, чем у всех, Казимир, а? Мне кажется, что нам даже завидуют.
Но это была одна сторона Наталвиной жизни. Другой стороны Наталья не показывала никому, даже скрывала от самой себя. Этой другой стороной жизни была дочка.
Первое время Наталья была уверена, что дочь погибла вместе с матерью. В этом было хоть какое-то логическое успокоение. Но мысль не останавливалась на этом. Подсознательно Наталья спрашивала у самой себя: а хорошая ли ты мать, что не уверена в этом, если даже не знаешь, где и как похоронена дочка? Тогда начинались сомнения. Они подкреплялись тем обстоятельством, что рядом с ее матерью был же он. Наталья знала, что он часто навещал дочку. Он все же любил ее. Он приносил ей игрушки, сладости. Мог ли он тогда, в последнюю минуту, покинуть их? И обязательно ли, чтобы вместе с ее матерью погибла и дочь? А может, она где-нибудь осталась и ее приютили люди? Может, он ее где-нибудь нашел?
Полюбив Казимира, Наталья не сказала ему о своей семье. Не сказала, потому что не хотела рассказывать о своей боли и оскорблении, о том, что кто-то так зло обидел ее. Ей было неприятно говорить об этом. Гордость — тоже своего рода женская красота. На прошедшей жизни она поставила крест и не хотела больше вспоминать о ней. Пусть лучше Казимир думает, что так, как и все, она была счастлива и что этого счастья ее лишила война. Это была первая ошибка. Не сказала и потому, что, потеряв веру в человека, боялась и Казимира, не доверяя ему своей души, и потому, что, зачеркнув свою минувшую жизнь, не хотела, чтобы она ложилась тенью на ее жизнь с Казимиром. Она оберегала эту жизнь как могла. И по мере того как все чаще и чаще приходила вера в то, что ее дочь жива, становилось все трудней и трудней сказать это Казимиру. Потому что он должен был знать об этом с первого дня. Значит, приходилось таить все в себе.
И со временем, возвращаясь домой, Казимир все чаще и чаще стал замечать в Наталье что-то незнакомое: опечаленное лицо, следы душевной тревоги, иногда следы недавних, старательно вытертых слез. Случалось, что Наталья плакала над прочитанной книгой или в кино.
— Что с тобою, Наталья?— спрашивал Казимир.
' — Мне очень больно и тяжело, когда показывают маленьких детей или сирот, Казимир. Ты не води меня на такие картины...
Однажды все были дома, собирались обедать, а в это
время на нижнем этаже в коридоре послышался резкий детский крик. Наталья бросилась к двери, мигом сбежала вниз по лестнице. Через минуту было уже слышно, как она с кем-то ссорилась: кто-то отвечал ей глухо, нехотя, но злобно, а плач затих, видимо, ребенка отвели в квартиру. Вернувшись, Наталья вся дрожала.
— Что такое?— тревожно спросил Казимир.
— Звери! Звери, а не люди,— задыхаясь, проговорила Наталья.— Девочка играла во дворе, а Земницкая выскочила, схватила ее за волосы и начала бить. Господи, как била: ребенок даже посинел. Девочке пора было собираться в школу, а она заигралась. Подумать только! Ты понимаешь, она ей не родная — мачеха! Вот и готова со света сжить. Нет, этого я так не оставлю, я пойду в суд, я... Я положила ее в постель, а она всхлипывает: «Или убегу, или жить не буду». До чего довели ребенка!
Наталья чувствовала себя преступницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59