Днем он думает только о деньгах, с мыслью о них он засыпает. Весь мир для него вращается вокруг его косметической фабрики. Вне ее стен — пустота, вакуум. Он только и делает, что придумывает новые, никуда не годные препараты и кричащую рекламу для них, чтобы получше надуть покупателей и поживиться за их счет. Он запрещает нам с матерью пользоваться своей продукцией, по его словам, она не для нас предназначена. Он даже запретил нам прикасаться к зубной пасте его производства. И знаешь почему? Она содержит вещество, которое уничтожает эмаль.
— Что ты говоришь! — удивился я.— А я всегда покупал изделия твоего отца.
— Сумасшедший! — воскликнула Гита.— Ты испортишь свои прекрасные зубы!
— Успокойся,— сказал я.— Мои зубы пока целы, но впредь пускай отец на меня не рассчитывает...
Мы быстро собрались и спустились на бульвар. До отхода поезда оставалось несколько часов, и потому мы решили ехать на такси. Накупив в магазине всякой снеди и бутылку вина, мы сели в старую колымагу, стоявшую на углу.
— В Сигулду! — сказал я шоферу, франтовато одетому парню.
Он окинул нас флегматичным взглядом, не спеша свернул и положил на сиденье газету, которую перед тем читал, и размеренно произнес:
— Будет исполнено, сударь.
Машина загромыхала по мостовым. Это был старый, расхлябанный драндулет с просиженными, протертыми сиденьями. Внутри было душно, как в бане, к тому же пахло бензиновым перегаром. Я опустил окошко.
— Как бы ваша супруга не простыла,— заметил шофер.
Его слова развеселили Гиту. Она придвинулась ко мне поближе и весело спросила:
— Разве можно простыть в этом пекле?
— Сейчас весь мир похож на пекло,— не оборачиваясь, бросил шофер.— Но, конечно, жарче всего в Испании.
— Да, Испания страна южная,— сказал я, сделав вид, что не понял намека.— Там всегда жарко.
В зеркальце за ветровым стеклом я следил за выражением лица шофера. Он заметно ухмылялся.
— Сейчас там жарко, как никогда. По-вашему, кто победит?
— Не все ли равно? — осторожно заметил я.
— Это кому как,— уклончиво ответил шофер.— Одним все равно, другой ждет не дождется победы генерала Франко, а третий верит в республику.
— К которым из них принадлежите вы? — спросил я. Шофер подозрительно покосился на меня.
— Как вам сказать? — ответил он, помолчав.— Мне не все равно, кто победит. Я рабочий. Ясно, что у меня с генералом Франко и фашистами не может быть ничего общего.
— Правильно,— отозвался я.
— И мне сдается, что правильно,— рассуждал шофер.— У нас ведь то же самое. В один прекрасный день испекли доморощенного героя, и вот он пыжится, старается все замашки перенять у Гитлера. Мне тут рассказывали, на большом празднике кто-то выпустил поросенка, вымазав его зеленым мылом, чтобы трудней было поймать. А на боку у поросенка написали: «Ульманис». Ну скажите, не здорово придумано, а?
— Не совсем,— ответил я.— Лучше б вымазать змею зеленым мылом. Поросенок слишком безобидное животное.
Шофер громко рассмеялся. Гита тоже не могла удержаться от смеха. Но она тут же спохватилась и серьез-го спросила:
— Друзья, а вы не думаете, что заходите слишком далеко?
— Здесь никто не слышит,— ответил шофер.— И, в конце концов, все говорят...
— За такие разговоры сажают за решетку,— заметила Гита, на что шофер равнодушно ответил:
— Всех не пересажают... Потом обратился ко мне:
— А ваша супруга, видимо, придерживается другого мнения.
— Нет, почему же? — произнес я неопределенно, еще крепче прижимая Гиту к себе.
— Если есть голова на плечах, другого мнения быть не может,— заключил шофер.— Вы где сойдете?
— В долине, у моста,— ответил я.
Мы свернули с шоссе и въехали в Сигулду. Городок утопал в белой пене вишневых садов. По улицам шли туристы с рюкзаками и палками. Они направлялись к отвесным берегам просторной долины Гауи, где было множество пещер, где все цвело и над речными затонами разносились соловьиные трели.
На прощанье шофер сказал, как будто извиняясь:
— Я, наверное, надоел вам своей болтовней.
— Все было чудесно,— ответил я.
Он пожелал нам всего наилучшего и повернул обратно.
Глава 9
ЧУДНОЕ МГНОВЕНИЕ
Левым берегом реки мы шли вверх по течению, взбираясь все выше и выше по отлогим кручам. Узкие тропки петляли вверх и вниз среди зеленых крон деревьев, среди цветущей черемухи, а в просветах виднелись заводы Гауи, подернутые голубой дымкой, и повсюду было много народу, как обычно в субботу. Мы взобрались на гору Художников и присели отдохнуть под «грибок». Под нами стремительно катила свои воды река, мерцая на солнце туманными заводями. А на той стороне долины из зеленых кущ поднималась круглая полуразвалившаяся башня замка Турайды, словно дряхлая беспомощная старушка, покинутая всеми на берегу, которая никак не осмелится спуститься с кручи по извилистой лестнице.
— Как красиво! — воскликнула Гита. Где-то совсем близко заливался соловей.
— Ты знаешь, что это за птица? — спросил я. Гита рассмеялась.
— Воробей...
Потом, взявшись за руки, мы не спеша спустились по длинной крутой лестнице в долину. С трудом продравшись сквозь гущу молодого ольшаника, остановились на пологом песчаном берегу. Гита сняла туфли, чулки и, приподняв юбку, вошла в воду.
— А-на-тол! — громко крикнула она, и далекие берега отозвались звонким эхом:
— А-на-тол!.. А-на-тол!.. А-на-тол!
— Гита, Гита, Гита! — теперь крикнул я, и когда над долиной прокатилось эхо, мы смеялись, как счастливые дети.— Я люблю тебя! — кричал я во весь голос, и берега отзывались: «Я люблю тебя... люблю тебя... люблю».— Давай искупаемся,— предложил я.
— Иди, милый. Я не могу. Маленький Анатол простудится.
— Хорошо, тогда пускай он посидит на берегу, а большой Анатол искупается.
Я забыл дома плавки, пришлось раздеться в густом ивняке. Прыгнув в холодную воду, я поплыл к тому месту, где оставил Гиту. Она сидела на песке, опустив босые ноги в воду.
— Тебе не холодно?
— Что ты, вода как парное молоко,— ответил я, с трудом сдерживая дрожь.— А как себя чувствует маленький Анатол?
— Он просит папу не заплывать далеко.
— Скажи ему, что у него сильный папа,— хвастал я.— По правде сказать, вода очень холодная. Словно иголками колет.
— Он просит тебя вылезти на берег. Ты простудишься.
— Сейчас поплыву обратно.
Но течение было сильное, и я не мог побороть его.
— Закрой глаза! Я выйду здесь.
Гита закрыла глаза, и я, лязгая от холода зубами, выбрался на берег.
— Можно смотреть? — спросила она.
— Нет, пока нельзя.
Но она уже открыла глаза.
— Ты весь дрожишь. Простудишься!
Она набросила мне на плешь свое пальто. Я побежал в кусты одеваться. Бег согрел меня, и я чувствовал себя хорошо, как никогда. Вернувшись, застал Гиту в глубокой задумчивости с букетиком цветов в руке.
— О чем ты думаешь?
— О тебе. Ты сошел с ума. Здесь такое сильное течение, а тебе все нипочем. Могло в омут затянуть. Разве мало в Гауе тонут?
— Не бойся, я хорошо плаваю и тонуть не собираюсь.
— С тобой невозможно говорить серьезно,— сказала Гита.— Пойдем отсюда, мне здесь не по себе.
Снова взявшись за руки, мы отправились дальше. По всей долине вдоль реки были разбросаны крестьян ские усадьбы.
— Где мы заночуем? — спросила Гита.
— В Чертовой норе,— ответил я.
— Нет, милый. Мне страшно. Лучше в стогу сена.
— В таком случае нам придется приехать сюда через месяц-другой. Сено еще не скошено.
Гита рассмеялась.
— Неужели? Почему же тогда в рижских парках уже косят траву?
— Это совсем другое дело. Люди, не знающие деревни, только наполовину люди. Сенокос начинается в конце июня, а сейчас май.
— Как же нам быть? — воскликнула Гита.— Где мы заночуем?
— Заберемся в чей-нибудь сарай.
— Никогда не спала в сарае,— сказала Гита.— Ладно, переспим в сарае.
— Решено! — произнес я уверенно, словно имел уже что-то на примете.— Заночуем в сарае.
— А мыши водятся в сараях? Я ужасно боюсь мышей...
Дорогу нам пересек ручей. Ранней весной, когда на кручах Гауи таяли снега, все его русло заполнялось водой, а теперь по дну петлял обмелевший, но беспокойный поток. Я взял Гиту на руки.
— Если перенесу тебя, что мне за это будет?
— Дай подумать. Нет, лучше скажу вечером.
Я перенес ее на другой берег и положил в густую траву.
Как чудесно пахнут твои волосы! Ты все-таки применяешь продукцию отца, не иначе.
Гита звонко рассмеялась.
— Сумасшедший! Его продукция — сплошная подделка!
— Подделка? — разыграл я удивление, чтобы подразнить Гиту.— Зачем же ее подделывать?
— Я же сказала тебе. Чтобы больше заработать.
— Но ведь это обман,— продолжал я притворно возмущаться.
Гита не хотела понимать шуток и потому набросилась на меня:
— А ты что, с луны свалился! У нас всюду обман. У нас все обманывают. Только каждый делает это по-своему, чтобы его не поймали. Ради денег они готовы продать и честь, и совесть, и все, все... Они обманывают даже родных. Я могу доказать...
— Докажи.
— Но я должна говорить о своей семье. И опять это отец.
— В чем же он грешен на сей раз?
— Он живет с одной из своих сотрудниц. Для нее он ничего не жалеет, а когда я...
— Может, это все неправда?..
— Это правда, Анатол. И стоит мне подумать об этом как я... И в тебе начинаю сомневаться.
— Во мне! Как ты можешь во мне сомневаться? Гита молчала.
— Ты должна мне ответить, почему ты во мне сомневаешься!
— Не будем об этом, Анатол. Может, мне это только кажется.
— Все равно ты обязана сказать. Между нами не должно быть никаких неясностей.
— Хорошо, я скажу,— едва слышно проговорила Гита.— Иногда я... Иногда я думаю... Может, и ты меня обманываешь.
— Гита! — воскликнул я, но она с грустью продолжала:
— Может, ты только говоришь, что любишь, а сам думаешь что-то другое.
— Гита. У меня нет никого, кроме тебя. У меня только ты.
— Ты можешь это доказать? Я смутился.
— Видишь ли, дорогая,— сказал я, подыскивая слова,'— не так-то просто сразу доказать свою любовь. Ее могут доказать только годы.
— Пройдут годы, и вдруг окажется, что ты меня не любишь. А я к тебе привяжусь, у меня будет ребенок. И> может, не один...
— Второй будет девочка, мы назовем ее Гитой.
— Вот видишь,— рассмеялась Гита,— с тобой нельзя серьезно говорить.
Мы покинули бурлящий ручей в прекрасном настроении.
— Ведь ты не сердишься на меня? — через некоторое время спросила Гита.
Я в недоумении пожал плечами.
— За что?
— За то, что я усомнилась в тебе.
— Но как ты могла усомниться?
— Не то чтобы я усомнилась, Анатол,— сказала она, взглянув на меня так, словно просила прощения.— Но, видишь ли, кругом столько обмана, мне трудно представить, что в мире есть хоть один человек, который не способен на это.
— Ты преувеличиваешь, Гита. В мире много чудесных людей, чистых, честных, готовых жертвовать собой.
Гита недоверчиво покачала головой.
— Нет, Анатол. Если они есть, их совсем немного.
— Их много, Гита. Очень много.
— Ну кто, например? — спросила Гита.
— Например, Борис.
— Опять Борис!
— Он замечательный человек. Я ведь говорил тебе: он едет сражаться в Испанию.
— Значит, у него имеются на то свои резоны,— сказала Гита.— Ведь он не военный. Наверное, даже в армии не служил.
— Ну и что же? Он там научится воевать. А какие у него могут быть резоны? Какую выгоду он может извлечь для себя? Смерть? Нет, он замечательный человек. Жаль, что ты его так мало знаешь...
Мы остановились у длинной крутой лестницы, ведущей на вершину холма, поросшего густым лесом.
— Вперед, мой энтузиаст и мечтатель, вперед наверх! — скомандовала Гита.— Мне хотелось бы устать до изнеможения, чтобы ночью спать как убитой.
— С каких это пор ты плохо спишь по ночам?
— С тех пор, как тебя арестовали. Только усну — один и тот же сон: тюрьма, ты лежишь на каменном полу весь в крови, и какой-то мерзавец пинает тебя ногами.
— Не так уж страшно меня били.
— Опять ты говоришь неправду,— с упреком сказала Гита.— Как я могу тебе доверять после этого? Доктор Тибет мне все рассказал. Ты был на волоске от смерти.
— Зато теперь я цепко держу жизнь за волосы, и потому да снятся тебе радужные сны. Теперь мы всегда будем вместе: я, ты и маленький Анатол. Мы уедем в Париж...
— Может, лучше нам поехать в Бухарест? — сказала Гита. У моей мамы там родные...
— Нет, Гита, там тоже фашисты. Едем в Париж.
— Мы поедем вместе, да?
— Смотря по обстоятельствам, но в Париже непременно встретимся. Борис сказал, что уезжать надо скорее, иначе меня снова арестуют. Скажи своей маме, чтобы она оформляла тебе заграничный паспорт.
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас.
— А может, тебе лучше не ходить в полицию? Ты можешь спрятаться у нас на даче, я поговорю с мамой.
— Нет, я должен зарегистрироваться. Иначе навлеку на себя подозрения.
— Когда нам надо выехать? — спросила Гита.
— Чем скорее, тем лучше. Тебя-то никто не задержит, можешь быть спокойна.
— А если задержат тебя?
— Не задержат. Не унывай, все устроится как нельзя лучше.
Мы поднимались все выше и выше по крутой лестнице. Навстречу спускались березы, липы, клены, изредка попадались ели. Листва каждого дерева имела свой оттенок — просто зеленый, нежно-зеленоватый, с желтым отливом, огненно-румяный... Весна щедро осыпала тенистый склон одуванчиками, ветреницей, первоцветом и другими цветами, названия которых мы не знали. С цветка на цветок порхали бабочки, гудели пчелы, шмели. В густых ветвях седой ели стучал дятел, а чуть подальше, на макушке огромной березы, куковала кукушка. Гита слушала коварную птицу и считала:
— Один, два, три...
— Что ты считаешь? — спросил я.
— Сколько дней нам осталось пробыть на родине. Она досчитала до тридцати.
— Кукушка врет,— сказал я.
— Пускай, она красиво врет.
— Тебе больно уезжать?
— Конечно. И маму жалко. У меня очень хорошая мать, Анатол.
Лестница кончилась. Мы поднялись на самое высокое место берега. Отсюда тропинка сбегала в овраг, к полноводному ручью. Держась за стволы, цепляясь за гибкие прутья орешника, мы спустились вниз по крутому склону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62