Высоко вскидывая кулаки, он дирижировал и кричал:
Гигантский хор голосов повторял за ним, сотрясая своды велодрома:
Инвалида сменила группа пионеров из Астурии. Они вошли с трехцветным флагом Испанской республики. Снова раздались аплодисменты.
Дети запели боевую песню республиканцев. После первого куплета зал подхватил мелодию. Она была грустная, тоскливая, совсем непохожая на боевую песню, но трогала за живое. Я взглянул на Бориса. В глазах у него сверкали слезы, губы двигались в такт песне.
Закончив песню, пионеры вдруг закружились в стремительном танце и, так же внезапно прервав его, выстроились полукругом у трехцветного знамени и проскандировали: «Помогите Испании! Помогите Испании!» И гигантский хор отвечал им: «Оружие Испании! Оружие Испании! Оружие Испании!»
Дети покинули зал, унося с собой трехцветное знамя. Запели «Марсельезу». Потом под крышу велодрома взметнулись звуки «Интернационала». Каждый пел на своем родном языке. Маша — по французски, Дик — по-английски, а мы с Борисом — по-латышски. Вокруг нас звучало множество языков, и все они сливались в одной величавой, торжественной мелодии.
Участники митинга с пением выходили из зала. Словно могучая река, людской поток катился на улицу, увлекая за собой и нас.
«Оружие Испании! Оружие Испании!» — все еще скандировала группа молодежи. На углу стоял автобус жандармерии. Вдруг он накренился и упал набок. Из-за угла вылетел отряд конной жандармерии. Храпя и фыркая, лошади приближались к людской стене, потрясая гривами, взвились на дыбы и вклинились в толпу.
— Сюда! — крикнула Маша, увлекая нас за собой.— Как бы вас не задержали...
Мы свернули в переулок и там проскользнули в метро. Захлопнулись стальные двери, поезд нырнул в подземелье Парижа.
— Ну вот,— с облегчением сказала Маша, утирая
1 Мы победим! Они не пройдут! (исп.)
лоб белоснежным платком.— К иностранцам жандармы особенно придираются. Держитесь от них подальше. Довольно долго мы мчались в подземном экспрессе. Наконец Дик воскликнул:
— Друзья моиг а куда мы едем?
— Правда, где мы? — спохватилась Маша.— Что бы вы хотели осмотреть? Может, кладбище Пер-Лашез?
— Осмотрим Пер-Лашез! — поддержал Борис. Борис все еще находился под впечатлением митинга.
Он сидел, погруженный в свои мысли, его губы были плотно сжаты.
Когда мы подошли к тяжелым воротам кладбища Пер-Лашез, солнце стояло низко. Маша забежала в цветочную лавку, купила четыре букетика алых гвоздик, и мы в торжественном молчании миновали ворота.
Кладбище было большое, как город,— с бульварами и улицами. Мы оставили гвоздики у Стены коммунаров, выслушали рассказ Маши о героях революции, сраженных пулями версальцев. Нам с Борисом это все было давно известно, но мы почтительно слушали ее негромкую певучую речь.
У массивной каменной стены Маша казалась еще более хрупкой, и мне вдруг стало жалко эту женщину. Я знал ее нелегкую жизнь. О ней можно рассказать в трех словах: подполье, тюрьма, эмиграция. Но сколько страданий и героизма таилось за этими тремя словами! Да и теперь жилось ей несладко. С утра до вечера она кружила, как пчелка, по городу, продавала открытки, брошюры в фонд обороны Испанской республики. Своей тщедушной фигуркой и порывистой душой она напоминала мне почти сгоревший листок, напоследок бросающий искры в темную ночью фашизма, наступающего на мир.
На могилу Анри Барбюса я положил алую гвоздику. Мрамор надгробия был почти такой же алый, как цветок. Когда мы шли к выходу, Дик спросил Машу:
— Что это был за писатель?
Маша рассказала ему про жизнь Анри Барбюса, про его книги.
— Если он и в самом деле такой большой писатель, почему же памятник у него такой маленький? — недоумевал Дик.
Борис многозначительно крякнул.
— Большие памятники ставят королям и тем, кого проклинает народ, а маленькие — тем, кого он любит.
А самый лучший памятник человеку — оставленный им труд.
— Но если труды его велики, то и памятник должен быть внушительным.
— Это стоит больших денег,— терпеливо разъясняла Маша.— А французские толстосумы ненавидели Барбюса. Этот памятник поставлен на средства советских рабочих.
— Ай да рабочие! — воскликнул радостно Дик.— А вот у нас в Эдинбурге стоит памятник Вальтеру Скотту.
— Барбюс крупнее Скотта,— заметил Борис.— Это наш писатель, понимаешь?
— Зато памятник Вальтеру Скотту куда больше,— не без гордости заметил Дик.— Гораздо больше. Величиной с церковь. И в нем сидит сам Вальтер Скотт, высеченный из белого мрамора.
— Ну и пусть сидит,— неожиданно резко ответил Борис.— Мрамор все выдержит.
Дик не понял последнего замечания, но нисколько не обиделся. В его глазах, расцвеченных закатом, была тоска по родной Шотландии.
Вечером я написал письмо отцу. Оно было совсем коротким — мое задетое самолюбие заставляло быть сдержанным. Я сообщал ему свой адрес и попросил съездить в Ригу* забрать мои вещи у Гана. «Не суди меня слишком строго,— закончил я письмо.— Иначе не мог. Может, когда-нибудь встретимся. А н а т о л».
Глава 19
ГЛОТОК СЧАСТЬЯ И ГОРЕЧИ
Борис был прав: через неделю я получил телеграмму, где сообщалось, что Гита с матерью выезжает в Париж. Но радость скорого свидания сразу омрачилась дурным предчувствием. Не случилось ли чего с Гитой? Почему она едет с матерью? Раньше об этом не было речи. Может быть, Гита больна? Или просто мать решила пожить с нами, пока не родится маленький Анатол? Это последнее предположение меня устраивало больше всего. В самом деле, мать очень любит Гиту и не желает оставлять ее одну в такой трудный и радостный момент. Но куда же устроить госпожу Юдину?
Сначала подумал, что на первых порах можно будет обойтись нашими двумя комнатами. Я бы спал на диване, а Гита с матерью в спальне. Но потом рассудил, что Гитину мать вряд ли это устроит — она женщина светская, привыкла жить с комфортом.
К счастью, на следующий день с третьего этажа съехала пожилая чета американцев, прибывшая в Париж посмотреть Всемирную выставку. Я немедленно разыскал хозяйку, оставил за собой номер и внес аванс. Комната была обставлена со вкусом, мебель поновей и получше, чем у меня в номере, только окна выходили во двор, отчего комната казалась несколько сумрачной. Однако хозяйка заверила меня, что вечерами комнату освещает заходящее солнце и что это одна из лучших комнат отеля. Потом я отправился за розами.
— Мсье желает только красные розы? — спросила цветочница.— Я могу подобрать вам разных оттенков, и букет будет похож на радугу. Это очень красиво.
— Нет, нет,— сказал я.— Только красных.
В вазах розы казались еще красивее. При свете люстры они пылали, как факелы. Мои дамы обрадуются цветам и будут тронуты моим вниманием. Но меня самого ничто»не радовало. Почему Гита едет вместе с матерью? — этот вопрос не давал мне покоя.
Я повалился на кровать и все думал, думал: почему она едет с матерью? И вдруг меня осенило: госпожа Юдина едет в Париж посмотреть Всемирную выставку. И как я раньше не догадался! Все очень просто! Престарелая чета американцев, освободившая номер на третьем этаже, ради этого не поленилась пересечь океан. Сотни тысяч людей приезжают в Париж, чтобы увидеть выставку. И госпожа Юдина решила поехать вместе с дочерью, чтобы заодно посмотреть выставку, которая не сходит с первых полос газет и журналов. Кроме того, побывать на Парижской всемирной выставке, вероятно, считается хорошим тоном в высшем свете. А Гита жива и здорова, и ничего с ней не случилось, самочувствие прекрасное, она ждет не дождется, когда мы наконец увидимся.
Закрыв глаза, я попытался представить себе Гиту и с ужасом обнаружил, что образ ее, прежде четкий и живой, словно выцвел в моей памяти. Он поблек, затуманился, как силуэт Парижа в сумраке раннего летнего утра, как набережная Сены в клубящейся дымке нагретых вод. В моем воображении Гита представала теперь каким-то неуловимым сказочным созданием. И был даже момент, когда я вообще усомнился в ее существовании, решил, что она лишь плод моей фантазии, что я сам ее выдумал, чтобы навсегда удержать в душе свой несбыточный идеал...
Чтобы рассеять сомнения, я достал из кармана фотографию Гиты. Теперь я снова видел ее такой, какой она была на самом деле: тонкие, прекрасные черты лица, ясный, манящий взгляд, темные брови, густые черные волосы, стройная шея. И я невольно подумал, что нелегко мне будет уберечь мою Гиту в этом огромном городе, где беззастенчиво зарятся на все прекрасное.
Завтра поезд прибудет в Париж, значит, Гита с матерью сейчас где-то под Кельном или скорей всего под Льежем. Помнится, один поляк из моей прежней гостиницы рассказывал, что поезд за сутки до прибытия в Париж делает остановку в Льеже. Уже опускаются сумерки. Поезд несется к Парижу. Гита, прижавшись лбом к прохладному стеклу, думает о завтрашней встрече. Может, она хочет как следует отдохнуть, чтобы встретить меня свежей и бодрой, а маленький Анатол не дает ей покоя. Может, она спит и видит меня во сне: мы уже встретились и, взявшись за руки, гуляем по Большим бульварам Парижа, по набережной Сены, по дорожкам Версаля. Все равно, где бы она ни была, что бы она ни делала, она непременно думает обо мне, точно так же, как я сейчас думаю о ней...
Под вечер мальчик-лифтер принес мне газеты.
— Какие новости? — спросил я. Мальчик смутился.
— Смотря что вас интересует, мсье.
— Испанские события.
— Меня тоже,— сказал он серьезно.— Боюсь, они победят.
— Кого вы имеете в виду?
— Фашистов.
— Не победят. Их разобьют. Их выставят из Испании, можете не сомневаться.
— Если б это было так, мсье! — сказал мальчик.— У моего друга брат сражается в Испании.
— За кого?
— За республику,— ответил мальчик.— Пишет, что ранен, но назад все равно не поедет. Им трудно сейчас.
— На войне всегда трудно,— сказал я.— Отстаивать свободу всегда трудно.
— Это верно,— согласился мальчик.— Был бы я постарше, обязательно поехал. А вы тоже собираетесь в Испанию?
— Нет, я жду жену.
— У вас есть жена, мсье? — почему-то удивился мальчик.
— Да,— с улыбкой ответил я.— Завтра она приезжает.
— И вы будете здесь жить?
— Да, мы останемся здесь.
— Я очень рад, что увижу ее! — вежливо заметил мальчик и тут же добавил: — Извините, я не могу задерживаться. Мне пора.
— Как ваше имя? — спросил я его.
— Меня зовут Пьером. Я живу в Монруже, недалеко от Университетского городка, а мой отец работает токарем на заводе Рено.
Я протянул ему руку и сказал:
— Вы чудесный парень, Пьер...
— Не говорите мне «вы», меня все здесь называют на «ты».
— Отлично, Пьер. Ты чудесный парень. Меня зовут Анатолом, а мою жену — она приезжает завтра — зовут Гитой. Будем друзьями.
— С удовольствием, мсье. Откуда приедет ваша жена?
— Из Латвии.
— Это где?
— Слышал о таком городе — Рига?
— Слышал,— не совсем уверенно произнес Пьер.
— Так вот, она приедет из Риги. Завтра я познакомлю вас.— Пьер поклонился.
— Благодарю вас, мсье. До свиданья!
Пьер ушел, а я устроился на балконе и развернул газету. Из Испании поступали тревожные вести, особенно серьезным положение было на севере, на побережье Бискайского залива, где фашисты осаждали Бильбао. Газеты в один голос утверждали, что после разгрома красных на Северном фронте республику неминуемо ждет катастрофа, поскольку генерал Франко тогда перебросит свои отборные войска из Астурии на Мадрид. Знает ли об этом Борис? Я не виделся с ним несколько дней. Может, они с Диком уже в пути? Впрочем, Борис обещал зайти проститься перед отъездом. Просмотрев газеты, я решил съездить к ним, обсудить последние испанские события и сообщить о приезде Гиты.
Но я не застал своих друзей в отеле. На двери висела записка: «Пошли ужинать, скоро вернемся».
Вернулись они не скоро и пригласили меня на Монмартр. Настроение у обоих было приподнятое: Комитет защиты республиканской Испании обещал завтра отправить их по назначению.
На площади Пигаль мы зашли в маленькое кабаре, сели у раскрытого окна — там было прохладней. Дик заказал для нас сухого вина, а себе, как всегда, виски с содовой. В этот час посетителей было немного. В другом конце зала веселилась шумная компания, несколько парочек танцевало. Я коротко пересказал друзьям сообщения газет.
— Да, положение тяжелое,— сказал Борис.— То же самое сказали нам в комитете.
— Может, мол, раздумаете,— пояснил Дик.— А что тут раздумывать? Солдат не раздумывает. Чем отчаянней положение, тем больше мы нужны там.
— Все это верно,— согласился я.— Но не угодить бы вам в самое пекло.
— Ты о нас не беспокойся, мы крылышки не подпалим,— бравировал Дик.
— Скорей бы добраться,— сказал Борис.— В отеле уже не хватает мест. Каждый день со всех концов прибывает новое пополнение. Маша сказала, на днях приедет группа из Латвии. Но мы не будем ждать. При первой возможности отправимся в Пиренеи.
— Может, вас переправят морем,— предположил я. Дик возразил:
— Ни в коем случае, Малыш. Недавно итальянская подлодка потопила судно с добровольцами. Шли из Марселя в Барселону. Многие погибли. Теперь всех переправляют через Пиренеи, Говорят, придется попотеть, пока через них перелезешь.
— Мы сегодня проходили медицинскую комиссию,— сказал Борис.
— И вас признали негодными? — пошутил я.
— Ты с ума сошел, Малыш! — воскликнул Дик, отхлебнув виски.— Я убедил врача, что могу ходить на голове. Устанут ноги, пойду на руках.
Мы подняли бокалы. Потом я сообщил им, что приезжает Гита с матерью. Борис сказал:
— Жаль, не смогу их встретить. С завтрашнего дня нам не велели отлучаться из отеля. В любую минуту может прийти приказ о выезде.
— А как вы поедете?
— Пока неизвестно. Я назначен старостой группы. У меня четыре человека: Дик, студент из Бухареста и двое болгар. Всего нас будет человек шестьдесят. Все, что нам известно.
— Может, Гита привезет тебе что-нибудь от Сподры.
— Я постараюсь прибежать на вокзал. А не смогу, напишу тебе...
Близилась полночь. Постепенно кабаре оживало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62